nsu.ru/28862/vph3.2012.pdf · ¬ ≈–“Õ» ÕŒ¬Œ–»¡»—– Œ√Œ √Œ–”ƒ¿—–“¬≈ÕÕŒ√Œ ”Õ»¬≈—–»“≈“¿ Õ‡Û˜Ì˚È ÊÛрÌ‡Î

¬ ≈ – “ Õ » ÕŒ¬Œ–»¡»—– Œ√Œ √Œ–”ƒ¿—–“¬≈ÕÕŒ√Œ ”Õ»¬≈—–»“≈“¿

Õ‡Û˜Ì˚È ÊÛрÌ‡Î

ŒÒÌÓ‚‡Ì ‚ ÌÓˇ·рÂ 1999 „Ó‰‡

–ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3

–Œƒ ≈ —∆¿Õ» ≈

Диев В. С., Руденко В. Н., Целищев В. В. Объединяя усилия в исследовании социаль-ных процессов 5

Социальное познание: методология и методы

Карпович В. Н. Социальное познание: объективность, неопределенность и ценностные установки 6

Целищев В. В. Наука и парадигмы социального знания: метафоры, нарративы и мифо-творчество 14

Розов Н. С. Синтетическая методология и эскизная программа изучения социально-политических кризисов 22

Шмаков В. С. Парадигмы истории и вызовы модерна 37

Головко Н. В. Проблема безбилетника и предел эффективности коллективного дейст-вия 43

Ерохина Е. А. Геополитика как тип пространственного проектирования: методологи-ческий, технологический, акционистский аспекты 51

Попков Ю. В., Тюгашев Е. А. Социокультурное движение в гуманитарном сообществе и социокультурный подход 58

Мартьянов В. С. После постмодернизма 64

Фан И. Б. Протест как способ модернизации 74

Доманов О. А. Структурно-грамматический подход в философии социального дейст-вия 80

Трахтенберг А. Д. Современные подходы к изучению социальной адаптации техноло-гий и информационная революция 90

Абрамова М. А. Медиареальность как фактор ремифологизации общественного соз-нания 96

Лобовиков В. О. Метафизический материализм как «ошибка счета» в двузначной ал-гебре метафизики (Дискретная математическая модель аксиологического аспекта материалистической метафизики и ее связи с онтологией Парменида и Мелисса) 102

Проблемы современного гуманитарного познания

Шевченко А. А. Политическое гражданство и политическое участие 108

Панкевич Н. В. Логика коллективных политических действий в условиях глобализа-ции 114

Руденко В. Н. «Чистая демократия» и ее атрибуты 120

Казанцев М. Ф. Философия договора: первое приближение к решению научной задачи 127

Дьякова Е. Г. Эволюция электронного правительства как нормативного концепта: от оказания услуг к открытому правительству 134

Подвинцев О. Б. Специфика использования термина «малая империя» в современной России применительно к оценке политических и исторических феноменов 139

Киселев К. В. Пессимизм: символические логики места и времени 144

Фадеичева М. А. Философия этнополитики: реконструкция проблем 150

Аблажей А. М. Неолиберальный контекст постсоветской науки 155

Русакова О. Ф., Русаков В. М. Дискурсы и концепты «мягкого» влияния в современ-ном гуманитарном знании 161

Наливайко Н. В. Образовательная политика и ценностные ориентиры отечественного образования 168

Ушаков Д. В. Проблемы воспитания интернационализма и профилактика роста ксе-нофобии в молодежной среде 174

Фишман Л. Г. Кривое зеркало модерна: Айн Рэнд и ее этика 185

Степанова Е. А. Феминистская герменевтика: чтение как освобождение 191

Рязанова С. В. Структура современного религиозного сознания: общее и особенное 197

К 25-летию Института философии и права УрО РАН

Мартьянов В. С., Руденко В. Н. Институт философии и права УрО РАН: 25 лет фило-софских, социологических, политологических исследований 205

Сведения об авторах 215 Информация для авторов 217

V E S T N I KNOVOSIB IRSK STATE UNIVERS I TY

Scientific journal

Since 1999, November In Russian

Series: Philosophy 2012. Volume 10, issue 3

CONTENTS

Diev V. S., Rudenko V. N., Tselischev V. V. Joining Forces in Studying Social Processes 5

Social Research: Approaches and Methodology

Karpovich V. N. Social Science: Objectivity, Indeterminacy, and Values 6Tselischev V. V. Science and Paradigms of Social Knowledge: Metaphors, Narratives and

Myth-Making 14Rozov N. S. The Synthetic Methodology and the Outline Program for Research of Social-

Political Crises 22Shmakov V. S. The Paradigms of History and Challenges of the Modernity 37Golovko N. V. The Free-Rider Problem and Effectiveness of the Collective Action 43Erokhina E. A. Geopolitics as a Type of Spatial Design: Methodological, Tehcnological and

Actionist Aspects 51Popkov Yu. V., Tyugashev E. A. The Sociocultural Movement in the Humanities Community

and Sociocultural Approach 58Martyanov V. S. After Postmodernism 64Fan I. B. The Protest as Way of Modernization 74Domanov O. A. The Structural-Grammatical Approach in the Philosophy of Social Action 80Trakhtenberg A. D. Modern Approaches to the Study of the Social Adoption of Technology

and Information Revolution 90Abramova M. A. Media Reality as a Factor of Remythologization of Social Consciousness 96Lobovikov V. О. Metaphysical Materialism as a «Computation Blunder» in Two-Valued Al-

gebra of Metaphysics (A Discrete Mathematical Model of the Axiological Aspect of the Materialistic Metaphysics and Its Connection with the Ontology of Parmenides and Me-lissus) 102

Modern Research in the Humanities

Shevchenko A. A. Political Citizenship and Political Participation 108Pankevich N. V. The Logic of Collective Political Action in the Age of Globalization 114Rudenko V. N. «Pure Democracy» and Its Attributes 120Kazantsev M. F. The Philosophy of Contract: The First Step to the Solution of a Theoretical

Problem 127Dyakova E. G. E-Government as a Normative Construct: From E-Services to Open Gov-

ernment 134

Podvintsev O. B. The Term «Small Empire» in Modern Russia and Its Application to the Evaluaton of Political and Historical Phenomena 139

Kiselev K. V. Pessimism: The Symbolic Logics of Space and Time 144Fadeicheva M. A. The Philosophy of Ethnic Policy: Reconstruction of the Problems 150Ablazhey A. M. The Neoliberal Context of the Post-Soviet Science 155Rusakova O. F., Rusakov V. M. Discourses and Concepts of Soft Impacts in Contemporary

Humanities 161Nalivaiko N. V. Education Policy and Value Orientations of Russian Education 168Ushakov D. V. Education In Internationalism And Prevention Of Xenophobia Among The

Youth 174Fishman L. G. The False Mirror of Modernity: Аyn Rand and Her Ethics 185Stepanova E. A. Feminist Hermeneutics: Reading as Liberation 191Ryazanova S. V. The Structure of Contemporary Religious Consciousness: The General and

The Specific 197

The 25th Anniversary of the Insititute of Philosophy and Law, Ural Branch, RAS

Martyanov V. S., Rudenko V. N. Institute of Philosophy and Law of the Ural Branch of the Russian Academy of Sciences: 25 Years of Research in Philosophy, Sociology and Polit-ical Science 205

Our Contributors 215 Instructions to Contributors 217

Editor in Chief Vladimir S. Diev Associate Editor Valentin N. Karpovich

Guest Editors Vitaliy V. Tselishchev, Viktor N. Rudenko Executive Secretary Nikita V. Golovko

Editorial Board of the Series

S. S. Avanesov (Tomsk), E. V. Afonasin (Novosibirsk), V. P. Fofanov (Novosibirsk), V. P. Goran (Novosibirsk), A. V. Ivanov (Barnaul), V. I. Razumov (Omsk), N. S. Rozov (Novosibirsk),

S. S. Rozova (Novosibirsk), A. L. Simanov (Novosibirsk), V. A. Surovtsev (Tomsk), V. V. Tselishchev (Novosibirsk), A. A. Shevchenko (Novosibirsk)

Editorial Board of the Journal

M. P. Fedoruk (Chairperson), S. G. Sablina (Vice-Chairperson), S. V. Netyosov (Vice-Chairperson), M. M. Lavrentyev (Vice-Chairperson), A. V. Arzhannikov, S. S. Goncharov, V. S. Diev, V. S. Kurcheev, V. I. Molodin, G. M. Mkrtchyan, A. A. Nikitin, O. N. Pervushina, A. G. Pokrovskij, I. V. Shaposhnikova

The journal is published quarterly in Russian since 1999 by Novosibirsk State University Press

The address for correspondence

Philosophy Department, Novosibirsk State University Pirogov Street 2, Novosibirsk, 630090, Russia

Tel. +7 (383) 363 40 28 E-mail address: [email protected] On-line version: http://elibrary.ru

ОБЪЕДИНЯЯ УСИЛИЯ В ИССЛЕДОВАНИИ СОЦИАЛЬНЫХ ПРОЦЕССОВ

Основное, что характеризует современные социальные процессы – это сложность и неоп-ределенность. В таких условиях человек хочет обладать рациональной основой для принятия благоразумных решений, позволяющей сравнивать различные варианты действий, и выби-рать тот, который наиболее полно соответствует его целям, оценкам и системе ценностей. Поэтому объективно растет спрос на социальные знания, на методы социальных исследова-ний, на социальные теории, с помощью которых можно не только объяснять случившееся в прошлом, но также строить обоснованные прогнозы на будущее. Основные теоретические проблемы социального познания имеют ярко выраженный междисциплинарный характер, поэтому частные социальные науки, несмотря на свое развитие, далеко не всегда могут по-мочь в решении этих проблем, поскольку зачастую непроходимыми остаются междисципли-нарные границы. Более того, даже в рамках одной дисциплины не редко имеет место огром-ное множество мелких разрозненных исследований, выполненных в разных парадигмах, никак не соотносящихся между собой. Разнородность научных языков, концептуальных ап-паратов и соответствующих исследовательских методологий настоятельно требует обоб-щающего – социально-философского осмысления.

Предлагаемый Вашему вниманию номер «Вестника НГУ» отличается от традиционных выпусков журнала двумя обстоятельствами. Во-первых, общей проблематикой, что потребо-вало изменения структуры выпуска. В нем два раздела: один посвящен методологии и мето-дам социального познания, а другой – проблемам современного гуманитарного познания. Второй отличительной характеристикой этого номера является состав авторов, представ-ляющих два академических Института философии и права – Екатеринбурга и Новосибирска. Без преувеличения можно сказать, что представленные в журнале работы позволяют позна-комиться с «передним краем» современных исследований в сфере гуманитарного и социаль-ного знания. Материалы этого номера содержат результаты работы, проведенной при финан-совой поддержке проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума СО РАН (Конкурс Б) № 26 (совместный проект Института философии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы социального знания»).

В. С. Диев

декан философского факультета НГУ главный редактор серии «Философия»

д-р филос. наук, проф.

В. Н. Руденко

директор Института философии и права УрО РАН чл.-корр. РАН, д-р юрид. наук, проф.

В. В. Целищев

директор Института философии и права СО РАН д-р филос. наук, проф.

–Œ÷»¿À‹ÕŒ≈ œŒ«Õ¿Õ»≈: Ã≈“ŒƒŒÀŒ√»fl » Ã≈“Œƒ¤

* Работа выполнена при финансовой поддержке проекта партнерских фундаментальных исследований Прези-диума СО РАН (конкурс Б) № 26 «Новые парадигмы социального знания». ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © ¬. Õ. ‡рÔÓ‚Ë˜, 2012

УДК 303.382.33 В. Н. Карпович

»ÌÒÚËÚÛÚ ÙËÎÓÒÓÙËË Ë Ôр‡‚‡ –Œ —¿Õ

ÛÎ. ÕËÍÓÎ‡Â‚‡, 8, ÕÓ‚ÓÒË·ËрÒÍ, 630090, —ÓÒÒËˇ

ÕÓ‚ÓÒË·ËрÒÍËÈ „ÓÒÛ‰‡рÒÚ‚ÂÌÌ˚È ÛÌË‚ÂрÒËÚÂÚ ÛÎ. œËрÓ„Ó‚‡, 2, ÕÓ‚ÓÒË·ËрÒÍ, 630090, —ÓÒÒËˇ

E-mail: [email protected]

СОЦИАЛЬНОЕ ПОЗНАНИЕ:

ОБЪЕКТИВНОСТЬ, НЕОПРЕДЕЛЕННОСТЬ И ЦЕННОСТНЫЕ УСТАНОВКИ *

Рассматривается проблема объективности гуманитарного и социального познания, которой часто противопос-

тавляется согласие как основание выбора. Аргументы, указывающие на наличие разногласий, часто считают дос-таточным обоснованием невозможности объективного знания в этой области вследствие различия ценностных установок. Показано, что разногласия и неопределенность присущи любой науке, а разногласия следует тракто-вать как соотношение доводов за или против теоретических положений при условии компетентной экспертизы. Ценностные разногласия представлены как общие принципы обоснования, которые могут быть согласованы в частных случаях оценок конкретного выбора.

Ключевые слова: социальное познание, объективность, нормы, определенность, разногласия, компетентность, поступок, общее, особенное.

Один из важнейших вопросов социаль-

ного познания – это вопрос о роли в нем ценностных установок, в первую очередь об объективности описания такого специфиче-ского объекта, как общество. Поэтому необ-ходимо вновь и вновь возвращаться к этому вопросу. Являются ли ценностные установ-ки условными – конвенциями, привычками, традициями, на основании которых выно-сятся субъективные оценочные суждения, – или же они носят объективный характер? Сразу отметим, что в последнем случае воз-никает вопрос о том, как это объективно определенное суждение или проблема осоз-нается и решается. Однако от этого вопро- са мы пока отвлечемся, поскольку, как представляется, проблемы существования предшествуют вопросам о свойствах: несу-ществующее нельзя оценить или описать.

Чтобы для начала отделить вопрос о цен-ностных предпосылках от вопроса об объек-тивности, рассмотрим ситуацию на примере

фактической неопределенности. Всегда ли факты дают возможность разрешить одно-значно спорный вопрос? Для простоты бу-дем считать, что факты сами по себе объек-тивны и вполне определенны, а вопросы однозначно разрешимы.

Очевидно, что по социальным проблемам количество разногласий в их решении пре-вышает таковое в естествознании. Считает-ся, что это обстоятельство показывает: оценки не могут быть объективно высказа-ны, поскольку принципиально отсутствует определенность в их решении. На самом деле за этим убеждением скрывается неко-торое рассуждение, которое строится на следующих двух предпосылках с после-дующим заключением:

(1) Разногласия по некоторому вопросу свидетельствуют о его неопределенности.

(2) Ценностные суждения всегда сопро-вождаются разногласиями (и при этом до-бавляют: разногласия в социальных науках

‡рÔÓ‚Ë˜ ¬. Õ. –ÓˆË‡Î¸ÌÓÂ ÔÓÁÌ‡ÌËÂ 7

существуют практически по всем вопро-сам, что свидетельствует о принципиаль-ной неустранимости разногласий).

(3) Заключение: ценностные суждения объективно неопределенны (неразрешимы).

Известно, что конфликт нормативных позиций в некоторых случаях разрешается ссылкой на скрытые факты (законы, обстоя-тельства). Тогда возникает вопрос: можно ли свести ценностные разногласия к разли-чию ситуаций или верований?

Иногда это можно сделать, а иногда за-труднительно. Вот пример весьма сложной социальной проблемы из недавнего про-шлого нашей страны: Как следует распреде-лять блага – по потребностям или по заслу-гам? Известно, как ее решили: просто разделили две фазы единой формации, со-циалистическую и собственно коммунисти-ческую, и в одной распределение осуществ-ляется по заслугам (но берется-то по способностям!), а во второй – по потребно-стям. Другой пример: В какой мере можно требовать самопожертвования от граждани-на во имя общественных (государственных, публичных) потребностей? В частности, каков обоснованный размер налоговых ста-вок и от чего он зависит? Или даже так: можно ли требовать от гражданина одной страны (скажем, США или, альтернативно, СССР) некоторых усилий или пожертвова-ний для разрешения каких-то трудностей и проблем, возможно моральных, в другой стране (скажем, Ираке или Югославии, Ис-пании 30-х гг. или Кубе 60-х)? Здесь прав-доподобность предположений об экономи-ческой подоплеке этих известных событий несущественна, поскольку не упоминается в самих приводимых аргументах за или про-тив вмешательства в дела других госу-дарств.

Можно ли устранить разногласия по та-ким оценкам за счет сведения их полностью к разногласиям по поводу фактов? Зачастую это кажется сомнительным в силу несопос-тавимости рассматриваемых альтернатив, что не всегда адекватно осознается. Возь-мем известную альтернативу: использова-ние подопытных животных и их очевидные страдания в научных экспериментах проти-вопоставляются научному прогрессу как таковому, несмотря на возможные откры-тия, которые облегчат страдания или даже спасут жизни людей. Следует обратить внимание, что в этом случае действительное

сопоставляется с возможным, страдание со знанием, что делает сведение оценок к фак-там практически немыслимым в силу кате-гориальной несовместимости альтернатив.

Однако даже не очень важно, можно проводить такие сопоставления или нет. С точки зрения анализируемого умозаклю-чения очевидно, что в своей первой части предпосылка (2) верна: ценностные сужде-ния практически всегда связаны с разногла-сиями, то ли в силу необходимости, то ли в силу социальных обстоятельств. Значит, вывод об их принципиальной неопределен-ности нельзя опровергнуть, ссылаясь на возможность устранения конфликта ценно-стных установок за счет устранения факти-ческих разногласий, вопреки известному философскому тезису позитивистов, замеча-тельно изложенному, например, в работе А. Айера [2010. Гл. 6].

Попробуем сначала внимательнее отне-стись к предпосылке (1): раз есть разногла-сия, значит, сами проблемы социальных на-ук не являются достаточно определенными, чтобы их можно было решить.

По поводу любого утверждения можно придерживаться одной из трех позиций: принимать его, отрицать или оставить без ответа, воздержаться. Конфликтом оценок будем считать ситуацию, когда одна сторо-на соглашается с утверждением, а другая его отвергает, отказ от определенного отве-та хотя бы с одной стороны конфликтом не считается.

При таком подходе приходится обра-щаться к социальному субъекту, в частно-сти, учитывать те социальные группы, кото-рые по-разному судят о каком-то предмете, в результате чего сама проблема становится неопределенной 1. При этом не всякие груп-пы подходят для сравнения их позиций, хо-тя бы потому, что либо их положение, либо когнитивные возможности могут не позво-лить судить по некоторому вопросу доста-точно надежно. Сравнивать их мнения с мнением компетентных и информирован-ных субъектов было бы неверно, хотя бы потому, что разногласия здесь проистекали бы вовсе не из-за неопределенности про-блемы.

1 О необходимости сопоставления проблем и ре-

шений в контексте определенности познавательных ситуаций в социальном познании см: [Карпович, 1989. Гл. 1].

8 –ÓˆË‡Î¸ÌÓÂ ÔÓÁÌ‡ÌËÂ: ÏÂÚÓ‰ÓÎÓ„Ëˇ Ë ÏÂÚÓ‰˚

Придется уточнить предпосылку (1): свидетельством неопределенности норма-тивной проблемы является наличие разно-гласий по поводу ее решения у компетент-ных субъектов, отдельных лиц и / или социальных групп. Если проблема доста-точно определенна, то есть решения, по по-воду которых компетентные субъекты не будут иметь разногласий.

Сразу отметим, что именно такой подход к вопросу об определенности проблем при-нимается различными философскими шко-лами. Пример здесь дает хотя бы преслову-тый неопозитивистский верификационизм (вместе с последующим фильсификацио-низмом Поппера), согласно которому даже осмысленность вопроса зависит от его раз-решимости эмпирическими исследования-ми. В конечном счете, любая попытка про-вести демаркацию философских и научных проблем основана на этой идее: неопреде-ленность проблем вытекает из их особой постановки, когда нет средств для их реше-ния. Более того, в различных видах фило-софского прагматизма разрешимость про-блемы связывается с наличием средств ее решения. Известно, что Карл Маркс пола-гал, что реальные социальные проблемы возникают только когда созревают средства для их решения [1959. Т. 13. С. 7]. Ч. Пирс, основатель прагматизма, по свидетельству историков науки, вообще определял истину как то, что может быть открыто в правильно построенном научном исследовании, т. е. «по определению» связал определенность проблемы с возможностью ее решения [Mayo, 2005].

Очевидно, что истинность даже сравни-тельно простого утверждения иногда невоз-можно установить. Суждение может быть истинным, но при этом неразрешимым эм-пирически. Сколько песчинок на пляже? В стране? В мире? Даже если этот вопрос окажется почему-то важным, разрешить его однозначным образом вряд ли удастся. Здесь подчеркнем следующее. Само сходст-во в постановке вопроса о разногласии ком-петентных субъектов как критерии опреде-ленности вопроса с проблемой демаркации философии и науки (в частности, с верифи-кационизмом) показывает, что критерий оп-ределенности проблемы как ее разрешимо-сти довольно сомнителен. Более того, известно, что есть осмысленные, но нераз-решимые проблемы, о чем свидетельствуют,

в частности, ограничительные теоремы в математике.

Можно попытаться уточнить идею ком-петентности в ее крайней, предельно полной форме: предположить такую фактическую осведомленность и такие когнитивные спо-собности, что компетентно утверждать не-что можно в том и только в том случае, когда описываемая ситуация действительно имеет место. Получаем нечто вроде зер-кального отражения, когда отражаемое и его отражение максимально совпадают. Но да-же в аналогии с зеркалом возникают про-блемы – придется добавить, что совпадение все-таки не полное, и в некотором наборе аспектов, считающихся существенными для самого отражения, попросту отсутствует. Понятно, что отражаемый в зеркале биф-штекс нельзя съесть, а отражаемый стол может несколько отличаться по форме и размерам от реального, например, из-за не-ровностей зеркала.

По этой причине максимализм по вопро-су о компетентности приводит к нежела-тельным результатам: разногласия между компетентными экспертами в этом случае в принципе невозможны, все компетентные оценки по некоторой проблеме должны бу-дут совпасть. Из-за этой особенности пред-лагаемая трактовка компетентности оказы-вается не совсем адекватной, поскольку слишком завышена по сравнению с возмож-ностями познания. Придется понизить стан-дарты, например, считать, что субъект ком-петентен для решения проблемы, когда ответ принимается, если и только если он с достаточной вероятностью оказывается ис-тинным. Другими словами, если решение верно, то оценивающий субъект скорее все-го с ним согласится, а если нет, то скорее всего не согласится. Однако и здесь мы сталкиваемся с проблемой. Велика вероят-ность, что субъект может быть не в курсе фактических обстоятельств, даже если об-ладает всем необходимым когнитивным ап-паратом, и тогда согласия с правильным решением скорее всего мы не получим. Вот здесь-то как раз и правы те, кто говорит о возможности расхождения оценок в силу расхождения сведений о фактах – например, уже упоминавшийся выше А. Айер.

Это значит, что придется потребовать еще знания фактических обстоятельств (из-за существенности информативной состав-ляющей) и адекватности когнитивного ап-


парата (из-за вероятностного характера оценки).

Но даже и в этом случае ситуация оказы-вается сложнее. Компетентность по некото-рой сформулированной проблеме может быть разной. Так, например, даже форму предмета можно определять визуально, а можно тактильно. Расстояния тоже измеря-ют по-разному, с помощью рулетки или теодолита, например. Сформулированный вопрос можно решить разными методами, причем выбор метода будет зависеть от многих обстоятельств, которые и определят расхождения в изложении фактов.

В результате получается, что компетент-ный субъект, в том числе и в социальных науках, должен владеть некоторым набором комбинаций фактов и методов, которые и соотносятся с проблемой как средством ее решения. В этом виде трактовку компетент-ности можно уже принять как достаточное приближение, хотя понятно, что если потре-буются какие-то уточнения, то их легко сде-лать.

Здесь важно то, что такая трактовка ком-петентности допускает разногласия, что, в свою очередь, предполагает уже их оценку на существенность. Вероятностный и ком-бинаторный характер компетенции (из-за сложного сочетания фактов и методов) предполагает, что и ошибки возможны, и маловероятное может произойти. Значит, и разногласия компетентных экспертов тоже возможны.

Введем еще понятие одно понятие: раз-личие компетенций. Компетенции соотно-сятся с разновидностями проблем, посколь-ку вполне возможно, что кто-то из экспертов компетентен в одной области, кто-то в другой. Поэтому расхождения в оценке решений для проблем нужно еще соотнести с областью компетенции и уточ-нить, что проблема считается неопределен-ной только при наличии разногласий, кото-рые нельзя объяснить различием области компетенции. Тогда получается, что про-блемы в некоторой предметной области считаются неопределенными при возникно-вении разногласий у экспертов, компетент-ных в этой области.

Рассмотрим для простоты некоторое множество экспертов, расходящихся во мнении. Пусть они оценивают приемле-мость некоторого предлагаемого решения. Возможны такие варианты: 1) решение вер-

но, но часть экспертов с ним не согласны; 2) решение неверное, но часть экспертов с ним согласны; 3) решение нерелевантно, оно не относимо к данной ситуации, а по-этому не истинно и не ложно, но одна часть экспертов с ним соглашается, а другая нет. Во всех трех случаях налицо разногласия.

Учитывая требование соотносимости компетенции и проблемы, в описанной про-стой ситуации видно, что можно ограничить компетентность некоторым вполне опреде-ленным набором сочетаний фактов и мето-дов, назвав такую ситуацию однородной компетенцией.

Теперь рассмотренное выше доказатель-ство неопределенности социального позна-ния из-за его ценностного характера прини-мает такой вид:

(1а) если однородно компетентные субъ-екты существенно расходятся в оценке правильности решения, то проблема неоп-ределенна;

(2а) однородно компетентные субъекты существенно расходятся в решении ценно-стных проблем;

(3а) следовательно, ценностные пробле-мы неопределенны.

Здесь видно, что в таком изложении ар-гумент теряет силу: вторая предпосылка аналитически ложная, из определения одно-родной компетентности вытекает, что такое невозможно. Придется еще раз рассмотреть, как могут возникать расхождения.

Когда дана некоторая сформулированная проблема (или их группа), то расхождения можно объяснить двояко. Во-первых, может случиться, что разногласия возникают из-за несоответствия области компетенции. Такие разногласия нельзя считать признаком не-определенности проблемы. Во-вторых, некомпетентность субъекта по некоторому вопросу может проистекать а) из-за отсутст-вия информации или соответствующей ме-тодологии, б) из-за неопределенности самой проблемы. Тогда наличие существенных расхождений по некоторой разновидности проблем, которые не сводятся к различиям в компетенции, свидетельствует о неопреде-ленности этой разновидности проблем.

Рассмотрим пример. По мере захода солнца, все большее число людей полагает, что уже наступила ночь, и все меньшее, что она не наступила, а некоторые люди при этом вообще могут воздержаться от ответа. Здесь нельзя сказать, что одни правы, а дру-


гие просто некомпетентны только потому, что они не имеют доступа к фактам или у них что-то неправильно с восприятием или логикой. Подобная ситуация давно описана в классических парадоксах типа «куча». Од-нородная компетентность несовместима с разногласиями, а разнородность ее в приме-ре с сумерками просто неправдоподобна. Разногласия же налицо, что сразу заставляет сказать, что компетентность разнородна. Так что если признать, что из однородности компетентности вытекает отсутствие разно-гласий, то получим противоречие.

Таким образом, разногласия в оценке в примере с сумерками не могут быть поняты и уточнены через понятие «различие компе-тенции», и придется признать, что невоз-можно однозначно ответить на поставлен-ный вопрос о том, наступила уже ночь или нет. Вопрос оказался неопределенным.

Аналогию с сумерками можно использо-вать для анализа ситуации с неопределенно-стью нормативных (ценностных) ситуаций и ответов на такие, например, вопросы:

1. Что важнее, экология или технический прогресс?

2. Следует ли предпочесть права живот-ных (если таковые вообще признаются) или развитие науки за счет их использования в опытах?

3. Нужно ли запретить употребление мя-са в пищу, учитывая право всех живых су-ществ на жизнь?

4. Можно ли разрешить аборты, когда жертвуют жизнью будущего ребенка для облегчения жизни родителей?

5. Следует ли в равной мере удовлетво-рять потребности всех трудящихся, или нужно при распределении ресурсов учиты-вать их вклад в общественное благо?

По всем этим вопросам разногласия со-храняются и воспроизводятся, несмотря на увеличение информации и расширение об-щественных дискуссий. Более того, они возникают не только в общем виде, но и в случаях, когда исследуемые свойства и от-ношения в конкретной ситуации достаточно очевидны и противоположные стороны полностью владеют информацией. Фактов, которые могли бы разрешить ситуацию, здесь нет, а поэтому и стороны не в состоя-нии на них указать. Ситуация просто неоп-ределенна сама по себе.

Получается, что нормативный (ценност-ный) конфликт – это конфликт оснований,

который можно представить следующей схемой.

За: поступок X обладает признаком А, что является основанием для его соверше-ния.

Против: поступок X обладает свойством В, что является основанием для отказа от его совершения.

Обычно доводы и «за», и «против» при-знаются верными, но согласие заканчивает-ся, когда речь заходит о способе решения конкретной проблемы. Очевидно, что разно-гласия в этом случае невозможно объяснить различием компетенции, но только выбором различных оснований поступка. Ясно, что неопределенность здесь касается ценност-ных установок, а не фактов. Тем не менее ситуация похожа на фактические разногла-сия в том аспекте, что опять речь заходит о соотношении общего и особенного, так же, как и в примере с сумерками, хотя он и от-носится к фактическим обстоятельствам. Более того, в приведенном примере видно, что нормативные положения как раз возра-жений не вызывают.

Получается, что разногласия могут ка-саться не только ценностных установок, но и фактов, но возможно и согласие в ценно-стных установках при существовании раз-ногласий по конкретному случаю, несмотря на согласие и в ценностных установках, и в фактах. Нет оснований говорить, что разно-гласия бывают только фактические (как ду-мает Айер) или только ценностные (как думают любители ссылаться на ценности и нормы, «гуманитарии», даже в области со-циологии науки).

Теперь можно ответить на исходный во-прос: являются ли ценностные установки, например моральные, проявлением коллек-тивной воли (произвола), или в ее основани-ях лежит нечто объективное, что позволяет говорить об истинности или ложности цен-ностных установок и соответствующих, в частности моральных, суждениях? Рассмот-ренные особенности аргументации от разно-гласий не дают оснований отрицать объек-тивность ценностных суждений, так же как нельзя отрицать объективность существова-ния дня и ночи. День не создан нашим соз-нанием или волей, даже если есть неопреде-ленность по поводу его конца или начала. Такие расхождения не доказывают необъек-тивности морали и ее зависимости от кон-венциональных соглашений.


Пусть все компетентные судьи согласны, что убивать людей для забавы аморально, что причинять боль – это зло, или что нужно возвращать долги. Отчего эти суждения мо-гут быть истинными или ложными? Есть ли свойства моральности, злобности или пра-вильности у поступков?

Крайняя точка зрения состоит в том, что у поступков нет ценностных свойств «доб-родетельности» или «порочности» в том же смысле, как, например, округлости или пря-моугольности у стола. Поэтому никак нель-зя говорить о познавательных аспектах ценностей и норм, они совершенно произ-вольны, и аргументировать за или против них невозможно. Эту максиму выразили еще в древности: De gustibus non disputan-dum, т. е. о вкусах не спорят. Смысл в том, что личные, индивидуальные предпочтения нельзя оценить как истинные или ложные.

Вместе с тем споры продолжаются. Зна-чит, что-то здесь не так, сама максима пря-мо противоречит фактам. Мы как-то аргу-ментируем по поводу «вкусов», и даже иногда соглашаемся друг с другом или не соглашаемся, спорим по этому поводу, при-водя какие-то доводы за или против оценок. Ясно, что крайность «о вкусах не спорят» в данном случае – лишь мировоззренческий выверт, и какие-то познавательные аспекты ценностных рассуждений необходимо со-хранить.

Одним из выходов является отнесение ценностных суждений к кодексам, когда правильность или неправильность поступка зависит от принятой системы правил (ко-декса) и определяется им, как, впрочем, и одобрение или осуждение поступка. Тогда становится возможным отнести любое от-дельно взятое ценностное суждение к ко-дексу (в частности, традиции) и тем самым обосновать его, без ссылок на особые цен-ностные свойства. Обоснование поступка или нормы как таковое становится возмож-ным, и очевидный недостаток отказа от по-знавательных процедур в принятии или от-вержении ценностных установок преодолен. Вместе с тем отсутствуют ссылки на какие-либо «природные» свойства ценностей, как этого требует, например, концепция естест-венного права.

Ситуацию можно пояснить примером. Джон в Лондоне может сказать, что до Мо-сквы далеко, а Иван в Калуге – что до нее близко. Истинность обоих суждений зави-

сит от ситуации, места произнесения. Ко-дексы как раз можно считать такими об-стоятельствами, которые делают суждения истинными или ложными. Получается, что ценностные суждения могут быть истинны-ми или ложными без ссылок на их собст-венные нормативно заданные свойства, но только благодаря отсылке к некоторым ба-зовым нормам. Относительно этим нормам они и определенны, и могут быть познаны. Получаем классическую релятивистскую картину, когда оценки возможны, но субъ-ективны – например, зависят от традиций и обычаев некоторого сообщества, социально-го субъекта. Если в максиме «о вкусах не спорят» речь идет об индивидуальных предпочтениях, то теперь – о коллективных, некотором аналоге «идолов рода» Ф. Бэ- кона.

Очевидно, что решение здесь половинча-тое, поскольку вопрос объективности цен-ностных установок смещается теперь к кодексам. Ясно, что для релятивиста кодек-сы – это не теории, не знания, и они не об-ладают классическим набором когнитивных характеристик. Получается, что релятиви-сты тоже отрицают объективность. Кон-кретные ценностные утверждения истинны или ложны, но кодексы – нет. Основная когнитивная процедура теперь – это дедук-ция, а истинность определяется непротиво-речивостью (иногда такое представление об истине называют «когерентной теорией»). Безусловно, кодексы полезны как способ согласования действий внутри социальной общности, но объективности в классическом смысле мы не получим. Ситуация здесь вполне аналогична так называемому «пра-вовому нормативизму», когда основная норма считается конвенциональной, уста-навливаемой соглашением между государ-ством и гражданами, а остальные нормы должны быть с ней согласованы (об этом см: [Кельзен, 1988]). Получается, что неоп-ределенность и разногласия порождаются только различием базовых норм, т. е. опять-таки ценностных установок.

Чтобы понять, как неопределенность может быть объективной, обратимся к клас-сическим примерам моральных предписа-ний. В принципе, без уточнения дополни-тельных обстоятельств, ложь неприемлема, и если поступок требует солгать, то это само по себе является основанием для отказа его совершить. Однако при такой формулиров-


ке, с учетом оговорки «в принципе», остает-ся вопрос: а есть ли основания, которые мо-гут оправдать ложь в конкретной ситуации? Предписание «Жить не по лжи», адресован-ное конкретному человеку в конкретных обстоятельствах, не очень понятно. Следует ли никогда не лгать? Или почти никогда? Чаще говорить правду, чем лгать? Ведь оче-видно, что бывает «ложь во спасение». По-лучается, что есть правила, а есть и исклю-чения. Не очень ясно, где проходит граница между ними, а значит, не ясно, что приведет к нарушению правила. В свое время в фило-софии права Р. Дворкин различил нормы права и правовые принципы так: первые точны и содержат (или должны содержать, по определению) описания всех условий их применения, вторые применяются по прин-ципу весомости для данных обстоятельств: в одних обстоятельствах более важным счи-тается один принцип, в других – другой [2004].

Здесь-то и возникает некоторая неопре-деленность, которую можно обозначить как проблему исходных принципов. Она важна не только для релятивистской трактовки ценностей, которая опирается на кодексы, она важна и сама по себе в плане проблемы определенности ценностных установок во-обще. Принцип «не солги» может входить в моральный кодекс, но из него вовсе не сле-дует предписание никогда, ни при каких обстоятельствах не произносить утвержде-ний, не соответствующих истине. Нет и точного фактического описания, что значит солгать. Аналогичным образом, ценностные установки вообще, а не только в морали, довольно неопределенны, они играют роль принципов, а не конкретных норм для кон-кретных обстоятельств (фактических соста-вов). Получается, что отсылка к кодексам, состоящим из принципов, на самом деле не спасает от неопределенности, и в этом пла- не ценностный релятивизм не предоставляет в конечном счете никаких объективных критериев для ценностных суждений.

Возвращаемся к исходному вопросу, ко-торый теперь заключается в следующем: конвенциональны или объективны ценност-ные установки? Доказательство от разногла-сий традиционно считается аргументом против объективности из-за того, что разно-гласия нельзя объяснить разнородной ком-петенцией. На самом деле неопределенность может заключаться в фактических обстоя-

тельствах, а не в ценностных установках, и при этом она вполне объективна. Объектив-ная неопределенность показывает, что раз-ногласия не всегда относятся к ценностям. Вместе с тем отнесение ценностных сужде-ний к кодексам, как это происходит в реля-тивистских аксиологиях, на самом деле не устраняет неопределенности в самих кодек-сах, поскольку они вынужденно состоят из общих принципов, а не конкретных норм. Кодексы не специфицированы, они предос-тавляют основания за или против соверше-ния того или иного поступка в определен-ных обстоятельствах, но об истинности или ложности применения и выбора оснований в конкретных обстоятельствах ничего не го-ворят, и решение, обосновывающее выбор, может вполне быть объективным, несмотря на неопределенность кодекса.

Аргументы от неопределенности поэто-му не оказываются решающими в пользу отказа от объективности ценностных суж-дений. Конфликт ценностей может возни-кать (при условии компетентности сторон) на уровне принципов, когда общие форму-лировки претендуют на описание всех кон-кретных обстоятельств принятия решения. В частных случаях вполне можно достичь согласия, несмотря на неопределенность фактов или кодексов. Иногда основания за совершение конкретного поступка могут перевесить основания против него, или наоборот, и решение будет объективным. Невозможность или неспособность сформу-лировать обобщения, которые подойдут для конкретных решений, в данном случае не являются аргументами, доказывающими необъективность ценностных суждений. Вполне возможно оценить признание раз-личных факторов и их сопоставление как истинные или ложные для данной ситуации, не будучи способным сформулировать об-щее правило сопоставления общего и осо-бенного.

Список литературы Айер А. Язык, истина и логика / Пер. с

англ. В. А. Суровцева, Н. А. Тарабанова; под ред. В. А. Суровцева. М.: Канон+; Реа-билитация, 2010. Дворкин Р. О правах всерьез: Пер. с англ.

/ Под ред. Л. Б. Макеевой. М.: РОССПЭН, 2004. 392 с.


Карпович В. Н. Объяснение в социальном познании. Новосибирск: Наука, 1989. Кельзен Г. Чистое учение о праве Ганса

Кельзена. Сборник переводов / Пер. с нем. С. В. Лезова; под ред. В. Н. Кудрявцева, Н. Н. Разумович. М.: Изд-во ИНИОН РАН, 1988. Вып. 2. 213 c.

Маркс К. К критике политической эко-номии // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М.: Гос. изд-во полит. лит., 1959. Т. 13.

Mayo D. Peircean Induction and the Error-Correcting Thesis // Transactions of the Charles S. Peirce Society. 2005. Vol. 41. P. 299–319.

Материал поступил в редколлегию 02.07.2012

V. N. Karpovich

SOCIAL SCIENCE: OBJECTIVITY, INDETERMINACY, AND VALUES

The paper considers whether values in the social sciences and humanities are just a result of the consensus or whether they are objectively true or false. The popular argument from disagreement concludes that the normative fails of objective determinacy because of the conflicts of value attitudes. It is shown, first, that indeterminacy is quite common in sciences without any failure of objectivity. Second, objectivity is defined in terms of competence and specifications of reasons for and against a belief or action. Third, the conflict of values is interpreted as general theoretical problem, which does not prevent us from being able to strike a balance in particular cases.

Keywords: Social science, objectivity, values, indeterminacy, disagreement, competence, actions, general, particular.

* Работа выполнена при финансовой поддержке проекта партнерских фундаментальных исследований Прези-диума СО РАН (конкурс Б) № 26 «Новые парадигмы социального знания».

1 Хайдеггер М. Наука и осмысление. URL: www.gumer.info/bogoslov buks/philos/heidegg. php ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © ¬. ¬. ÷ÂÎË˘Â‚, 2012

УДК 303.382.33

В. В. Целищев

»ÌÒÚËÚÛÚ ÙËÎÓÒÓÙËË Ë Ôр‡‚‡ –Œ —¿Õ ÛÎ. ÕËÍÓÎ‡Â‚‡, 8, ÕÓ‚ÓÒË·ËрÒÍ, 630090, —ÓÒÒËˇ

ÕÓ‚ÓÒË·ËрÒÍËÈ „ÓÒÛ‰‡рÒÚ‚ÂÌÌ˚È ÛÌË‚ÂрÒËÚÂÚ

ÛÎ. œËрÓ„Ó‚‡, 2, ÕÓ‚ÓÒË·ËрÒÍ, 630090, —ÓÒÒËˇ


НАУКА И ПАРАДИГМЫ СОЦИАЛЬНОГО ЗНАНИЯ: МЕТАФОРЫ, НАРРАТИВЫ И МИФОТВОРЧЕСТВО *

Ставится вопрос о влиянии современной беллетристики на формирование новой парадигмы социального зна-

ния. Показано, что использование таких концептуальных структур, как мифотворчество, метафора и нарратив, связанных с научным дискурсом, позволяет по-новому трактовать традиционные вопросы этики, культуры и сай-ентизма.

Ключевые слова: мифотворчество, метафора, нарратив, научный дискурс, беллетристика. В философской литературе традиционно

противопоставляются точные науки и соци-альное знание. Это противопоставление имеет много вариантов. Например, анализ Дж. Муром так называемой «натуралисти-ческой ошибки» [1984] претендует на то, чтобы показать несводимость этических концепций к естественно-научным. Или же, неприятие Хайдеггером науки в своем виде-нии сути человеческого бытия принимает радикальную форму, представляя еще одну грань иррационализма 1. В основе отверже-ния любой формы метафизики логическими позитивистами лежало свойственное мето-дам науки представление о том, что любое утверждение должно быть либо верифици-ровано, либо фальсифицировано. В более общем плане, противостояние аналитиче-ской философии и континентальной фило-софии, если не учитывать всякого рода от-тенков, в конечном счете, обусловлено ориентацией первой на научное мировоз-зрение и отстаиванием второй автономности социального знания. Показательно, что этот

конфликт науки и социального знания вы-ходит за пределы собственно философских дискуссий. Пожалуй, самое знаменитое об-суждение его можно найти у Ч. Сноу [1985]. Технологическая культура противопостав-ляется культуре гуманитарной, и в этом противопоставлении Сноу видит огромную угрозу западной цивилизации. Хотя книга Сноу была написана в конце 1950-х, основ-ной тезис ее до сих пор весьма актуален. В культуру гуманитарную входит не только «строго» социальное знание, но и беллетри-стика, искусство, кино и все, что не может квалифицироваться как знание точное. Та-кое расширенное понимание социального знания уже давно обсуждается и в филосо-фии. Так, Р. Рорти говорит о трех типах фи-лософов: философ как ученый, философ как социальный реформатор, и философ как по-эт [1997]. Социальное знание при данной классификации включает в себя выражение установок человека в отношении мира и со-циума в самой свободной форме, не ограни-ченной никакими рамками рациональности

÷ÂÎË˘Â‚ ¬. ¬. Õ‡ÛÍ‡ Ë Ô‡р‡‰Ë„Ï˚ ÒÓˆË‡Î¸ÌÓ„Ó ÁÌ‡ÌËˇ 15

или методологии. Столь свободное толкова-ние социального знания может оказаться слишком произвольным, чтобы оно могло быть предметом философского обсуждения. Однако на это возразим, что во многих слу-чаях мы не можем отделить «поэзию» в ши-роком понимании этого слова от собственно строгой философии. Если взять, например, Ф. Рабле и И. В. Гете или Л. Толстого, то вряд ли их творчество можно отнести стро-го по «литературной линии». Если иметь в виду саму философию, то известно, что многие философские идеи стали известны не столько в силу аргументации, сколько за счет прекрасной художественной фор- мы. Пример Ф. Ницше можно усилить Ж.-П. Сартром с его «Тошнотой» и «Муха-ми», А. Камю с его «Чумой» и «Посторон-ним». Другими словами, социальное знание как таковое должно толковаться в расшири-тельном смысле всей гуманитарной куль- туры.

При этом мы являемся свидетелями рож-дения новой парадигмы социального зна-ния, в рамках которой это расширительное толкование становится определяющим в спецификации природы этого знания. Бел-летристика становится полноправной со-ставной частью социального знания в том смысле, что мы полностью осознаем ее влияние на формирование важных аспектов понимания человеком своего места в мире. Даже если мы не придерживаемся сильного тезиса Ж. Деррида, согласно которому философия есть беллетристика, влияние «письма» на философию весьма ощутимо.

В данном случае мы делаем упор на при-знание методологических принципов вклю-чения художественной литературы в соци-альное знание. Вообще-то, влияние ее на формирование, скажем, этических парадигм известно давно. Например, как указывает А. Макинтайр, Джейн Остин в своих рома-нах оказала огромное влияние на формиро-вание концепции добродетели [Макинтайр, 2000]. Но признавая важность беллетристи-ки, мы должны выделить какие-то аспекты, позволяющие ей полноправно считаться со-циальным знанием. Больше того, эти прин-ципы не должны обособлять социальное знание от научного еще в большей степени, чем это имеет место в настоящее время. Цель данной статьи состоит в том, чтобы указать на такого рода аспекты, которые

могли бы служить сближению гуманитарно-го и социального знания.

Сближение возможно, прежде всего, на пути получении такого представления науч-ного знания, которое бы имело много обще-го с социальным знанием. Известно, что само научное знание тесно связано с таким лингвистическим приемом, как метафора. Значительная часть научной «мудрости» передается с помощью метафорических приемов, роль которых столь же привычна, сколь и загадочна. Отметим, что имеется множество теорий о природе метафоры, ко-торые мы даже не будем упоминать здесь, поскольку соответствующие споры по пово-ду нее не мешают интенсивному использо-ванию самих метафор. Ясно, что метафоры, помимо множества функций, выполняют еще и роль моста между научным и обыден-ным дискурсом, позволяя рассматривать фрагменты научного знания в качестве зна-ния социального. В данной статье мы хотим усилить этот тезис, утверждая, что важным феноменом в развитии знания являются ме-тафоры научного знания в беллетристике. Для демонстрации этого тезиса нам нужно убедиться в том, что беллетристика пред-ставляет во многих случаях именно то, что называется социальным знанием, а также дать убедительные примеры применения метафор для представления научного знания в беллетристике.

Кроме метафоры важное место в конст-руировании социального знания занимают концепции нарратива. Согласно общепри- нятому определению, нарратив есть исто- рически и культурно обоснованная ин- терпретация некоторого аспекта мира, с определенной позиции фиксирующая про-цессуальность самоосуществления как спо-соб бытия повествовательного текста, идея субъективной привнесенности смысла через задание финала. Такого рода история может быть произвольной, вымышленной, соот-ветствующей в определенной мере фактам, полностью документальной, но в сопостав-лении с любой описываемой «реальностью» нарратив имеет важное отличие. Реальность, какой бы она ни была, развертывается «ли-нейно», она не знает своего будущего и последствий того, что свершается в ней. От-сюда мы имеем незавершенность опреде-ленного рода, которая отсутствует в нарра-тиве. В нем имеются начало, середина


и конец, что означает введение в нарратив аксиологических составляющих.

Наука может рассматриваться как про-цесс, как некоторого рода специфическая деятельность, вроде той, которую описал Б. Латур [2002]. Идеи Латура вполне со-вместимы с нарративным видением той же науки, поскольку наука, с его точки зрения, это борьба за конструирование и создание реальности. Здесь не стоит входить в детали относительно самой идеи социального кон-струирования, следует лишь отметить, что по сути нарратив о науке и есть определен-ного рода социальное конструирование. Од-ним из неизбежных побочных продуктов такого рода конструирования является ми-фология, теперь уже современная, но с прежними функциями «создания стереоти-пизированных культурных образцов, клише и лозунгов о социальной реальности и науч-ном знании, которые структурно оформляют интерсубъективный опыт повседневной жизни» 2.

Все три упоминавшиеся концепции – ме-тафора, нарратив и миф – играют важней-шую роль в сближении науки с социальным знанием, поскольку оба вида знания – науч-ное и социальное – интенсивно используют эти концепции. Наиболее естественным ви-дом дискурса с использованием этих прие-мов является беллетристика, и данная статья представляет case-study некоторых литера-турных образцов, выбор которых сделан в соответствии со свойственными этому методу избирательностью и направленно-стью.

Сплав трех этих концепций приводит к новому пониманию природы науки и мира ученых, что и является, по сути своей, со-держанием социального знания. Рассмот-рим, например, очень важный вопрос об от-ветственности ученого перед обществом. Драматическим эпизодом в истории науки является участие Вернера Гейзенберга в атомном проекте в нацистской Германии. Один из эпизодов его деятельности той по-ры до сих пор вызывает жгучий интерес ис-ториков и писателей. В 1941 г. он посетил в оккупированном Копенгагене своего учи-теля Н. Бора. Межу ними состоялся разго-вор, который сейчас интерпретируется и как

2 Воеводина Л. Н. Мифотворчество как феномен

современной культуры. URL: www.dissercat.com/ con-tent/mifotvorchestvo...

попытка получить от Бора какую-то инфор-мацию об атомных работах у союзников, и как попытка предупредить Бора о ведущих-ся работах в Германии, или же как попытка вовлечь в этот проект Бора. Хотя докумен-талисты по большей части обходили до по-ры до времени этот вопрос стороной в силу отсутствия каких-либо свидетельств о дета-лях разговора, с точки зрения этики он представляет огромный интерес: какие мо-тивы могут подтолкнуть мыслителей высо-чайшего уровня обслуживать тоталитарный режим? Единственный выход из ситуации вынужденного молчания состоит в воссоз-дании нарратива по поводу этого печально-го эпизода. Такой нарратив нашел воплоще-ние в известной пьесе Майкла Фрейна «Копенгаген» (1998 г.). Пьеса спровоциро-вала значительное число публикаций по по-воду целей визита и содержания разговора, но ее роль гораздо больше. Характеры в пьесе – это призраки умерших великих уче-ных, которые обсуждают ситуацию в стиле, не присущем реалистическому изложению. Пьеса воплощает в себе основные принципы сплава метафоры, нарратива и мифотворче-ства, принципы, которые Август Стринберг сформулировал так: «все возможно и все вероятно. Время и пространство не сущест-вуют. Работая с реальными событиями как фоном, воображение вытягивает нить мысли и ткет из нее новые структуры» 3. Мир су-ществует «внутри голов» представляемых в пьесе лиц. Это субъективный мир, выхваты-вающий события и манипулирующий ими, разрывающий ткань истории, сопоставляю-щий их. Характеры в пьесе отягощены ви-ной в отношении атомной бомбы, они заперты в этом вымышленном мире, обре-ченные вечно размышлять над тем, как бы мог измениться мир. Мы можем понять эти-ческие проблемы, которые волнуют прота-гонистов пьесы, с точки зрения нарратива, представленного М. Фрейном, гораздо луч-ше, чем документальные туманные свиде-тельства, заимствованные даже у реальных участников драмы.

Нарративу свойственна определенная ав-тономия, поскольку, несмотря на содержа-щиеся в нем исторические факты, по- вествование направлено на реализацию конкретной цели. Для социального позна-ния, которое в данном случае выступает в

3 Wikipedia.org/wiki/Copenhagen (play)


роли истории науки, это обстоятельство яв-ляется благом, памятуя постоянно ведущие-ся споры вокруг интерпретации историче-ских фактов. Знаменитый язвительный афоризм говорит, что история как наука ни-когда не может предсказать прошлого. Зна-чительное число неявных предпосылок при таких интерпретациях так и остается неяв-ными, в то время как нарратив делает эти предпосылки явными изначально. В этом смысле, социальное познание становится более определенным, будучи встроенным в определенную логику вопросов и ответов. Действительно, разрабатываемая Я. Хин-тиккой и его учениками логика вопросов и ответов реализует аристотелевскую идею, что всякий вопрос содержит неявную пред-посылку, которая включает в себя ответ [Hintikka, Halonen, 1995]. Конечно, нарратив Фрейна подавляет в определенной степени научную и политическую реалии описывае-мого события, поскольку текст подобного рода есть проникновение воображения в человеческий опыт, которое является важ-ным для представляемой истории и не тре-бует исторической достоверности. В «По-этике» Аристотель замечает, что поэзия ближе к истине, чем история [1983]. Это замечание созвучно представленным в пьесе Фрейна предпосылкам, что вымысел, осно-ванный на выбранных эпизодах, настаивает на невозможности восстановить историче-скую истину в силу слишком многих воз-можностей.

Если рассматривать данный эпизод в ис-тории науки с точки зрения пьесы, то здесь мы имеем яркий случай новой парадигмы социального, в данном случае историческо-го, знания, представленной нарративом. Го-ворящие призраки умерших ученых есть условность, принятая в беллетристике, ус-ловность, помещающая протагонистов в не-кую мифологическую среду. Мифологизм здесь двойного рода. Во-первых, вокруг протагонистов существует много околона-учных мифов; такая же мифология, распро-страняемая через учебники, научно-попу- лярные книги, фильмы и пр. существует вокруг большого числа упоминаемых в пье-се ученых. Нарратив облекается в мифоло-гическую форму, разрушая одни мифы и создавая другие. То, что это проявление но-вых парадигм социального знания, осозна-ется особенно хорошо, если представить себе такого же рода еще, увы, не написан-

ный мифологический нарратив о моральных проблемах, окружающих создание атомного оружия в СССР. К тому же в пьесе вводится блестящая метафора неопределенности, реа- лизующаяся в сопоставлении неопреде- ленности замысла Гейзенберга и его же знаменитого принципа неопределнности в физике.

Во-вторых, сам нарратив настолько на-гружен моральными дилеммами, что не мо-жет рассматриваться в отрыве от более об-щего фона ответственности ученых перед обществом и человечеством. Герои пьесы, фигурируя в мифе, требуют более широкого мифологического фона, и, как это часто бы-вает, такой фон создан другим писателем о тех же самых героях. Речь идет о книге Х. Вольпи «В поисках Клингзора», фабула которой заключается в поисках в послево-енной Европе тайного научного советника Гитлера [Вольпи, 2006]. Среди подозревае-мых находится и Гейзенберг. В книге опи-сана встреча Н. Бора и В. Гейзенберга, пол-ная недомолвок и скрытых смыслов. Для понимания огромной сложности моральных проблем, которые встают перед участника-ми встречи, автор вводит мифологический фон произведения В. фон Эшенбаха «Пар-сифаль», на основе которого Р. Вагнер соз-дает свою знаменитую оперу «Парсифаль». Два антагониста – добродетельный Амфор-тас и злонамеренный Клингзор – воплоща-ют равновесие добра и зла, которое должен нарушить Парсифаль. Клингзор в романе – это кличка тайного советника Гитлера, и его поиски американским ученым, отправлен-ным на эту миссию, созвучны странствиям Парсифаля. Мифологический фон позволяет оттенить моральную сторону конфликта добра и зла, Бора и Гейзенберга, хотя нет никакого прямого соответствия между ними и мифологическими героями.

Мифологический фон вполне естестве-нен для описания научных поисков. Вот как описывается одна из попыток достичь не-мецкими учеными цепной реакции: «Так и есть, это Чаша Грааля, приз, которого Гей-зенберг добивался столько лет, итог его жизненных исканий. Как же он не догадался раньше! Ну конечно, этот огромный реак-тор, уран, тяжелая вода – божественный элексир, который сделает его мудрее, силь-нее, талантливее. Посреди Атомкеллера, атомной кельи-землянки, ему вот-вот будет вручена награда, предмет мечтаний с дет-


ских лет. Еще со времени его участия в мо-лодежном движении в качестве Pfadfinder (следопыт) он жаждал овладеть этим симво-лом, достичь этой цели, поставленной себе самим, истинным странствующим рыцарем. И Гейзенберг чувствует себя немного геро-ем, чем-то сродни своему детскому кумиру, тому юноше, что одолел Клингзора и заслу-жил благословение Создателя» [Вольпи, 2006]. Моральные дилеммы Гейзенберг преодолевает через отождествление с ми-фическими героями. Такое отождествление позволяет перенести моральные проблемы в область неопределенности, незавершенно-сти. Парсифаль в определенной степени от-вечает значению карты номер 1 Главной арканы Таро – «Дурак», перед которым от-крыто множество путей. Действительно, Парсифаль – это «чистый простец, прозрев-ший через сочувствие и раскаяние». До про-зрения у Гейзенберга из романа еще, оче-видно, долгий путь, и удобнее находиться в роли простеца. Такова, видимо, идея Х. Вольпи, воплощенная в нарративе с ми-фологическим фоном. Беллетристика такого рода дает нам не только повествование об этике в науке, но также и понимание, кото-рое существенно затруднено в противном случае в силу многих причин, среди кото-рых тайное нежелание обнажать темные стороны науки, противоречить сложившим-ся стереотипам и мифам и желание следо-вать устойчивым парадигмам исторического исследования. Между тем смена таких па-радигм нарративом с мифологическим со-держанием представляет собой перспектив-ный путь подлинного социального знания. Конечно, новые парадигмы подрывают не-которые социальные институты, такие как наука, помещая деятельность ученых и их личности в контекст возможных миров, размывая кажущийся детерминизм класси-ческой академической жизни.

Накал моральных страстей ослабевает, когда наука облачается в метафорические одежды игры с Природой или Богом, пото-му что в игре есть только один закон – по-бедить, даже и в согласии с правилами иг-ры. Другими словами, в игре нет морали, есть только правила. Вот свидетельство еще одного персонажа романа Вольпи, а именно, не менее знаменитого ученого Э. Шредин-гера. «Наука есть игра, но игра не шуточная, ею играют хорошо заточенными ножика-ми… Если, к примеру, аккуратно разрезать

картинку на тысячу кусочков и перемешать, то получится головоломка. Чтобы решить ее, надо снова сложить из кусочков картин-ку. В науке головоломку задает не кто иной, как Господь Бог. Он придумал и саму игру, и ее правила, которые к тому же ты никогда не узнаешь полностью. Тебе представляется угадать, определить на свой страх недос-тающую часть правил. Научный экспери-мент – как острый клинок из закаленного металла. Либо ты с его помощью победишь духов тьмы и невежества, либо он тебя са-мого поразит и покроет позором. Результат зависит от того, насколько истинных правил игры, навечно установленных Господом, больше ложных, порожденных твоей неспо-собностью познать истину; и если данное соотношение превысит некий предел, голо-воломка будет решена. Похоже, в этом и состоит весь азарт игры: ты пытаешься про-рвать воображаемую границу между собой и Господом, границу, которой, возможно, и не существует вовсе» [Вольпи, 2006. С. 6].

Признанным «чемпионом по внедрению науки» в беллетристику считается Томас Пинчон. Именно он использует в своих ро-манах научные понятия, конструируя слож-ные и в высшей степени интересные мета-форы, позволяющие объединять научное знание с множеством других дискурсов. Его самый известный роман «Радуга тяготения» (1973) представляет собой, среди прочего, поразительный набор метафор в самых раз-личных областях науки. Это бихевиоризм Павлова, ракетная техника, теорема Геделя, энтропия, вероятность, теория организации Макса Вебера и пр., смешанных с метафо-рами литературного толка – прозрения Э.-М. Рильке в отношении Жизни и Смерти в его Дуинских Элегиях, киргизский эпос, история ранней немецкой кинематографии, комиксы и пр. Все эти метафоры разверты-ваются на фоне величайшей исторической метафоры – Зоны, прообразом которой яв-ляется территория Германии летом 1945 г. Поскольку комментарии к этому роману, представляющему компендиум метафориче-ского творчества в отношении современной науки, стали настоящей индустрией критиче-ской литературы в странах Запада (русский перевод романа вышел в свет буквально на днях – в августе 2012 г. [Пинчон, 2012]), в данной работе мы остановимся на другом его, относительно недавнем, романе «Против дня» (который еще ждет перевода).


История науки часто излагается в полном отрыве от других дискурсов. Особенно этим страдают переломные периоды, или же пе-риоды смены парадигм. Крупнейший сдвиг в научном мировоззрении произошел на ру-беже XIX и XX вв., с рождением новой физики, с развитием новых технологий в области химии, электричества, воздухопла-вания. Мир менялся стремительно, оставляя за собой веру в невиданные возможности науки в будущем. Этот оптимизм нашел свое выражение в творчестве Жюля Верна. На теневой стороне этой веры оставались мистические концепции спиритизма и тео-софии, Шамбалы и четвертого измерения. Описание полной связи научных феноменов и открытий с повседневностью попросту невозможно, но оно может быть восполнено метафорами и нарративами с мифологиче-ским фоном. Именно описание возможных миров, каждый из которых часто слишком похож на мир реальный, позволяет через метафоры получить большее понимание, чем оно возможно при попытке получить «реальное» описание. Фактически вокруг каждого научного открытия складывается целый пласт мифологических и метафори-ческих структур. Наиболее богатый спектр таких структур на пороге XX в. представил Пинчон, полностью меняя бытующие пред-ставления об изоляции науки от повседнев-ного дискурса. Последний приобретает ми-фологические особенности, позволяющие расширить социальное знание за счет использования концепции «возможных ми-ров», или альтернативного развития собы-тий.

Герои романа Пинчона конструируют социальную рельность, сотканную из мифо-логических и метафорических интерпрета-ций научных открытий, увязывающих по-следние с системой вер, предрассудков, убеждений и обыденных представлений. В начале XX в. опыт Майкельсона – Морли явился важным событием в истории вопроса о существовании эфира. Для физиков это было подтверждением физической теории, но, как представляет это Пинчон, никакой научный вопрос не является изолированным от повседневного дискурса. Пинчон изо-бражает настоящую научную лихорадку приверженцев взгляда о существовании Эфира, этаких «эферистов», которые обра-зуют подлинные секты [Pynchon, 2006]. «Эфир всегда был религиозным вопросом.

Некоторые не верят в него, некоторые верят, и никто не может убедить друг друга, на этот момент это вопрос веры. Лорд Сэйл-сбери говорит, что это только существи-тельное, образованное от глагола “быть волнистым”, сэр Оливер Лодж определяет его как “непрерывную субстанцию, запол-няющую все пространство, которая может колебать свет… разделять положительное и отрицательное электричество, и так далее, этакий длинный перечень, почти как Кредо Апостолов. Он определенно зависит от веры в волновую природу света – если бы свет состоял из частиц, он мог бы распростра-няться сквозь пустое пространство, и эфиру не нужно было бы переносить его. И в са-мом деле, в людях, преданных идее Эфира, можно заметить склонность к упору на не-прерывность, в противоположность дис-кретности”».

«Рассмотрим противоположный взгляд», – сказал О. Д. Чандрасекар… который мало что говорил, но когда говорил, никто не мог понять, что он имеет в виду, «что этот нуле-вой результат может легко рассматриваться как доказательство существования Эфира. Ничего здесь нет, и все же свет распростра-няется. Отсутствие несущего свет медиума есть пустота, которую моя религия называет akasa, которая лежит в основе всего, что мы можем вообразить «существующим». «Что меня беспокоит, сказал Розвел наконец, что Эфир окажется чем-то вроде Бога. Если мы можем объяснить все, что хотим, без него, тогда зачем придерживаться веры в него?»

Пинчон часто обращается к относитель-но неизвестным конфликтам в науке. Этот конфликт связан с главными темами книги, а именно, трениями между старым и новым возникающим миром, способностью вос-принимать и описывать мир в более чем трех измерениях. Речь идет о борьбе между сторонниками использования в физике ква-тернионов и векторного анализа. Эта борьба началась в 1890 и продолжалась четыре го-да; в полемике приняли участие двенадцать ученых, опубликовавших 36 статей в 8 жур-налах. В частности, уравнения Максвелла могли быть записаны как с использованием кватернионов, так и с использованием век-торного анализа. После нескольких лет по-лемики победил векторный анализ, иниции-рованный Дж. У. Гиббсом и О. Хевисайдом, и кватернионы ушли в историю. Этот не-


большой эпизод из истории науки Пинчон встроил в конкретный момент воображае-мой истории, создав метафору научного со-общества, тайного и гонимого. Побежден-ные приверженцы кватернионов устраивают ежегодно тайные встречи в одном из горо-дов Европы. Кватернионисты представляют себя племенем математических мыслителей, которые обречены на ненужность и ерети-ческий образ победившими вектористами. «Мы теперь евреи от математики, скитаю-щаяся диаспора», говорит один из участни-ков такой встречи, и не случайно, научное сообщество в таком виде рассматривает свою судьбу в политических терминах: «кватернионисты – это анархисты, а векто-ристы – это большевики и грубияны».

Пинчон использует технические детали, в данном случае, математические понятия для создания целой мифологии науки. Ква-тернион подобен комплексному числу; он имеет четыре компоненты, – одна скалярная величина и три вектора:

q = w + ix + jy + kz. Три компонента векторной части являются мнимыми числами, типа ib в комплексном

числе a + ib, где i есть 1, так что i2 = –1. То же самое справедливо для j и k в ква-

тернионах, для которых есть знаменитое соотношение

i2 + j2 +k2 = –1. Взгляды кватернионистов на пространст-

во и время были ограничены математиче-скими формализмами, с которыми они рабо-тали. Некоторые из них строили догадки, что скалярный член w в кватернионе может быть использован для представления време-ни, а три векторных члена – для описания 3-мерного пространства. Но этот взгляд от-личался от того, который был развит в виде четырехмерного представления пространст-ва-времени в частной теории относительно-сти. Время как скалярная величина может иметь только два направления – вперед и назад, в то время как согласно теории отно-сительности наблюдатель может вращаться под любым углом относительно временной оси пространства-времени.

Это чисто формальное обстоятельство превращается у Пинчона в вопрос о праве на пространство как среду обитания, делая научный, в высшей степени абстрактный, вопрос частью политики и человеческих устремлений. Один из героев книги говорит: «На самом деле, кватернионисты проиграли,

потому что они извратили взгляды вектори-стов о намерениях Бога – что пространство должно быть простым, трехмерным и реальным, и если должен присутствовать четвертый член, мнимый, он должен быть приписан Времени. Но пришли кватернио-ристы, и прикончили это представление, определив оси пространства мнимыми, ос-тавляя Время реальному члену, скалярному. Конечно же, вектористы объявили войну. Ничего, что они знали о времени, не позво-ляло ему быть таким простым, не могли они и позволить, чтобы пространство было опи-сано невозможными числами, то самое зем-ное пространство, за которое они боролись бесчисленными поколениями для того, что-бы проникнуть в него, оккупировать его и защищать».

Введение в дискурс научных теорий и терминов приводит к мифологическому и метафорическому толкованию концепции времени и Эфира. Следующий ниже пассаж из книги прекрасно иллюстрирует, какие интересные метафоры можно сконструиро-вать, опираясь на математические понятия. Описывается собрание некоей «Transnoctial Discussion Group»: «Время движется вдоль одной оси», заметил доктор Блоуп, «от прошлого к будущему» единственный пово-рот здесь возможен на 180 градусов. В тер-минах кватернионов, поворот на 90 граду-сов будет соответствовать дополнительной

оси, чье единицей является 1. А поворот на любой другой угол потребует в качестве единицы комплексного числа. «И все же отображение, в котором прямая становится кривой – функция от комплексного пере-менного вроде w = ez, где прямая линия на z-плоскости отображается в окружность на w-плоскости, – говорит д-р Рао, – предпола-гает возможность того, что линейное время становится круговым, таким образом дости-гая вечного возвращения столь же просто, или мне следует сказать комплексно, как… И как если бы уходящее время проявляло некоторую неясную фатальность, дискуссия перекинулась на предмет светоносного Эфира, обмен мнениями по которому – по-лагавшееся, как в спорах по Кватернионам, по большей части на веру, – часто не могла избежать некоторой горячности». «Чертовы идиоты!» – вскричал д-р Блоуп, который принадлежал той Британской шко-ле, которая возникла на волне Опыта Май-кельсона-Морли, которая верила в некото-


рое тайное Действие в Природе, которое тайно замышляло предотвращение всех из-мерений скорости Земли через Эфир. Если такая скорость производила, как утверждает Фицджеральд, сокращение измерений в том же самом направлении, то ее невозможно измерить, потому что измерительное уст-ройство так же сократится. «Это же ясно, что Нечто не хочет, чтобы мы знали ее!».

Современная история есть война между утопизмом и тоталитаризмом, контркульту-рой и гегемонизмом, анархизмом и корпора-тивизмом, природой и техникой, Эросом и стремлением к смерти, энтропией и поряд-ком. Нарратив мифологического толка слу-жит не только целям более глубокого пони-мания природы науки и научных открытий. Пожалуй, не менее важной является ситуа-ция с пониманием места науки в современ-ном мире. Компьютерный век очень быстро погрузил человечество в новую среду оби-тания, ломая привычные стереотипы пове-дения и коммуникации людей, вводя новые стандарты «грамматики» и массовой куль-туры. Этот процесс ломки общества нахо-дится в самом разгаре, и пока он не нашел адекватного отражения в социальном по-знании. Столкновение старых и новых пара-дигм коммуникации осмысливается скорее в беллетристике, чем в философских сочине-ниях. Прекрасным примером такого осмыс-ления является роман Н. Стивенсона «Крип-тономикон» [2004], в котором история зарождения компьютеров, перемежающаяся техническими деталями вроде принципа действия идеализированной математической Машины Тьюринга, смешивается с реалия-ми современного технологического мира. Следы посланий из прошлого (Второй ми-ровой войны) служат метафорой морального будущего состояния нашего мира. Важность такого рода метафор состоит в том, что с их помощью люди пытаются осмыслить пути искупления прошлых прегрешений в век невиданного вторжения механицированных способов мышления и коммуникации, ниве-лирующих остроту моральных проблем.

Роль мифологического представления исторических событий в науке состоит в том, чтобы передать ощущение, что на ру-беже веков произошел огромный техноло-гический скачок. Этот прорыв был обеспе-чен смешанной комбинацией абстрактных математических спекуляций, капиталисти-ческой алчностью, борьбой глобальных гео-политических сил, и явного мистицизма. Мы сейчас знаем, как это случилось, но если бы мы жили тогда, было бы невозможно отличить фантастические возможности от правдоподобных. Передать это ощущение рациональным пересказом сухих фактов, как это делается в учебниках, в принципе невозможно. Это можно сделать только че-рез метафоры, обволакивающие научные понятия целым множеством предрассудков, аналогий, отсылок, психологических уста-новок. Не пересказ, а именно нарратив мо-жет дать истинное представление о станов-лении человеческого духа.

Список литературы Аристотель. Поэтика // Аристотель. Соч.

М., 1983. Т. 4. Вольпи Х. В поисках Клингзора. М.:

Транзиткнига, 2006. Латур Б. Дайте мне лабораторию, и я

переверну мир // Логос. 2002. № 5–6 (35). С. 211–242. Макинтайр А. После добродетели. М., 2000. Мур Дж. Принципы этики. М., 1984. Рорти Р. Философия и зеркало природы.

Новосибирск, 1997. Сноу Ч. Две культуры и научная револю-

ция // Портреты и размышления. М., 1985. Стивенсон Н. Криптономикон. М.: АСТ,

2004. Hintikka Ja., Halonen I. Semantics and

Pragmatics for Why-questions // Journal of Phi-losophy, 1995. Vol. 92., N. 12. P. 636–657. Пинчон Т. Радуга тяготения. М.: ЭКСМО,

2012. Pynchon Th. Against the Day. N. Y., 2006.


V. V. Tselischev

SCIENCE AND PARADIGMS OF SOCIAL KNOWLEDGE: METAPHORS, NARRATIVES AND MYTH-MAKING

The article discusses the influence of modern belles-lettres on the formation of a new paradigm of social knowledge. It

is shown that the use of such conceptual structures as myth-making, metaphor and narrative which are related to scientific discourse makes it possible to provide a new interpretation of traditional problems of ethics, culture and scientism.

Keywords: myth-making, metaphor, narrative, scientific discourse, belles-lettres.

* Работа выполнена при финансовой поддержке проекта партнерских фундаментальных исследований Прези-диума СО РАН (конкурс Б) № 26 «Новые парадигмы социального знания». ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © Õ. –. —ÓÁÓ‚, 2012

УДК 08, 930.1, 1(091) Н. С. Розов



ÕÓ‚ÓÒË·ËрÒÍËÈ „ÓÒÛ‰‡рÒÚ‚ÂÌÌ˚È ÛÌË‚ÂрÒËÚÂÚ ÛÎ. œËрÓ„Ó‚‡, 2 ÕÓ‚ÓÒË·ËрÒÍ, 630090, —ÓÒÒËˇ


СИНТЕТИЧЕСКАЯ МЕТОДОЛОГИЯ И ЭСКИЗНАЯ ПРОГРАММА

ИЗУЧЕНИЯ СОЦИАЛЬНО-ПОЛИТИЧЕСКИХ КРИЗИСОВ * С учетом современных тенденций в развитии социального познания предложен набор онтологических и гно-

сеологических оснований, направленных на построение и проверку динамических теорий социальных и истори-ческих явлений с учетом разных социально-пространственных масштабов. Наиболее яркие проявления историче-ской динамики – это социальные кризисы, восстания, революции, государственные распады и смены режимов, поэтому дальнейшее развертывание методологии проиллюстрировано с фокусировкой на данную группу явлений. Представлена априорная концептуальная схема социально-политического кризиса с несколькими полями кон-фликта (идеологическое, предвыборное, административно-правовое, поле уличных протестов и силовое поле), соответствующими типами ресурсов. Классическая логическая схема Карла Гемпеля объединена с современными представлениями о социальных механизмах, в том числе с помощью наглядных диаграмм. Выявлены основные трудности применения строгой логики Гемпеля и представлены некоторые исследовательские стратегии, направ-ленные на преодоление этих трудностей (структурный подход, анализ сочетаний бинарных переменных, фактор-ный подход).

Ключевые слова: методология социальных наук, методология истории, макросоциология, историческая дина-мика, социально-политические кризисы, социальная онтология, научное объяснение по К. Гемпелю, социальные механизмы, анализ сочетаний бинарных переменных, исследовательские стратегии, социальные конфликты, поля конфликтного взаимодействия, ресурсы сторон в конфликте.

Современные тренды в социальном познании Социальное познание включает как на-

учные исследования человека, общества и истории, так и философские рассуждения на эти темы. Для социального познания по-следних десятилетий характерны следую-щие черты.

Бурный рост сбора и публикации всевоз-можных статистических данных по странам. Разработка изощренных методов компью-терной обработки таких данных. Здесь наи-более продвинутыми являются экономика, демография и социология, но крупные базы данных создаются также в области геополи-

тики, войн и вооруженных конфликтов, ре-волюций и государственных распадов, эко-логии, миграций, межэтнического и меж-конфессионального взаимодействия и др. Как правило, данные публикуются в сети Интернет в самой разной форме: от таблиц и графиков до мультимедиа (см., напри- мер, обзор для социологии: [Давыдов, 2007]).

Возобновляющиеся волны увлечения ис-следователей детальными описаниями от-дельных случаев («кейсов» – от case studies), зачастую с особым вниманием к индивидам и группам как субъектам действия (агентам, акторам), а также попытками полного пред-ставления об историческом, культурном,

—ÓÁÓ‚ Õ. –. –ËÌÚÂÚË˜ÂÒÍ‡ˇ ÏÂÚÓ‰ÓÎÓ„Ëˇ ËÁÛ˜ÂÌËˇ ÒÓˆË‡Î¸ÌÓ-ÔÓÎËÚË˜ÂÒÍËı ÍрËÁËÒÓ‚ 23

языковом, этническом, местном и иных кон-текстах.

Продолжающийся «Золотой век истори-ческой макросоциологии» [Коллинз, 2000а], т. е. развертывание серий сравнительно-исторических, теоретических исследований масштабных долговременных процессов в сферах геополитики, экономики, демогра-фии, развития технологий, подъема и упадка государств, модернизации и контрмодерни-зации, распространения и трансформации религий и идеологий, ассимиляции и разде-ления этнических групп и т. д.

Развитие подходов математического мо-делирования не только в экономике и демо-графии, но также в истории (клиодинамика, см.: [Турчин, 2007]), социальной эволюции, геополитике, электоральном поведении, в изучении социальных движений и массовых протестов и т. д.

Онтологические и гносеологические основания синтетической методологии Предлагаемый в данной работе эскизный

проект синтететической методологии осно-вывается на следующих предпосылках.

Природа (сущность) изучаемого объекта наиболее полно и адекватно раскрывается, когда удается объяснить (а в идеале – пред-сказать) его динамику, т. е. характеристики изменения при тех или иных условиях.

Несмотря на распространенную критику со стороны приверженцев идиографии, по-стмодернизма, «антропологического пово-рота», «постнеоклассики» и пр., классиче-ские подходы к построению и проверке теорий [Гемпель, 2000; Лакатос, 1995] ос-таются наиболее часто и продуктивно ис-пользуемыми в социальных, особенно мак-росоциологических, исследованиях; они могут быть дополнены и развиты, но отбра-сывать их нельзя.

Наиболее достоверны утверждения, под-крепляемые результатами применения раз-личных методов, полученными независи-мыми исследовательскими группами.

Известные проблемы несоизмеримости теорий, ограниченности и суггестивности языка, неустранимости субъективных при-страстий исследователей и пр., могут эффективно решаться в процессах комму-никации, развития общего языка и охваты-вающих теорий, планирования и проведения

серий тестовых исследований [Коллинз, 2002].

Каждое социальное явление происходит в некотором контексте, но сам этот кон-текст не является чем-то аморфным и всегда представляет собой структуры связей и взаимодействий, для которых имеются или должны быть созданы свои модели и теории.

Уникальность социальных явлений нико-гда не является абсолютной, поскольку всегда входит в класс сходных явлений, дос-тупных для сравнительного изучения [Кар-нейро, 1997].

Социальные явления отчасти предска-зуемы, отчасти не предсказуемы: следует отличать принципиальную непредсказуе-мость (когда отдаленные будущие явления определяются, главным образом, предшест-вующей констелляцией явлений, о которой из настоящего узнать невозможно) и пре-одолимую непредсказуемость (когда объяс-няющие и предсказывающие гипотезы име-ются, но пока нет познавательного доступа к фиксации начальных условий) [Розов, 2009].

То, что не может быть объяснено и пред-сказано в одном временном масштабе, то зачастую может быть объяснено и предска-зано при переходе к другому временному масштабу [Коллинз, 2000б].

Во многих социальных и исторических исследованиях моменты личности, субъек-тивности, индивидуальных интересов, пред-почтений, решений неустранимы; тем не менее теоретизация такого рода явлений возможна либо через «укрупнение зернисто-сти» – переход к более крупным, массовид-ным трендам, либо через «фокусировку» – переход к психологическому изучению установок и стереотипов поведения кон-кретного индивида, либо индивидов со сходными характеристиками.

Холистические количественные данные (получаемые из расчетов или экспертных оценок) – агрегированные характеристики крупных явлений, каждое из которых обра-зовано множеством явлений более мелких масштабов вплоть до ситуаций взаимодей-ствия «здесь и сейчас», которые обычно изучаются и описываются только качест-венными методами; «узкое место» и соот-ветствующая перспектива развития синте-тической методологии состоит в разработке взаимосвязанных теорий и моделей для яв-


лений разного временного и социально-про- странственного масштаба, а также соот-ветствующих методов совместного исполь-зования разных типов данных.

Актуальность изучения социально-политических кризисов и революций Синтетическая методология, основанная

на таких предпосылках, может быть разра-ботана для самых различных сфер социаль-ного и исторического познания. Далее пред-ставим идеи, основания и эскизный проект программы исследований социально-поли- тических кризисов и революций. Такая тематика, во-первых, является весьма акту-альной в связи с началом широких кризис-ных явлений, революций и смен режимов во второй декаде XXI в.; во-вторых, назревание кризиса, само протекание кризиса и уста-новление новой стабильности – это весьма выгодное поле для изучения социально-исторической динамики, причем при необ-ходимости учета самых разных временных социально-пространственных масштабов.

Общая проблема состоит в интеграции объяснительного потенциала наиболее кон-структивных подходов к изучению кризисов и революций, в создании гибкой системы концептуальных моделей и теорий, снаб-женных средствами и способами получения необходимых данных.

Такая система моделей должна позволять на первых порах хотя бы давать полноцен-ные объяснения социально-политических кризисов (т. е. строгий дедуктивный вывод из общих закономерностей и эмпирических данных о начальных условиях), а затем пусть не предсказывать, но делать обосно-ванные утверждения о вероятных сроках и вероятном характере их протекания.

Концептуальные основания изучения кризисов В трех последних книгах автора [Розов,

2002; 2009; 2011] на основе обобщения ис-следовательских подходов и концепций крупных ученых, таких как Р. Коллинз, Р. Карнейро, Б. Мур, Т. Скочпол, Дж. Голд-стоун, М. Манн, Ч. Тилли, А. Стинчкомб, И. Валлерстайн, Дж. Арриги, К. Чейз-Данн, Ч. Рэгин, Г. Снукс, В. Я. Гельман и др. раз-работаны:

Синтетический концептуальный аппарат, соединяющий микро-, мезо- и макро- уров-ни социального анализа с фокусом внима-ния на центры силы (акторы, сплоченные и влиятельные группы), их стратегии, ресур-сы, ментальные установки, институцио-нальный контекст, а также на разнообразие социальных практик – интерактивных ри-туалов (в смысле Дюркгейма, Гофмана, Коллинза) как «социальных машин» для поддержания и изменения установок акто-ров, что играет ключевую роль в возникно-вении и характере протекания социально-политических кризисов [Розов, 2002. Ч. 3; 2011. Гл. 2–4].

Принципы социальной и ментальной ди-намики, позволяющие учитывать разнооб-разие условий и выдвигать более частные гипотезы о паттернах и закономерностях изменений в институтах, распределении ре-сурсов между акторами, смены установок и стратегий поведения акторов, в том числе, в периоды назревания и эскалации кризисов [Розов, 2011. Гл. 5].

Общая модель социально-политической динамики, позволяющая соединять и одно-временно учитывать модели и паттерны та-ких явлений, как вызовы (критический уро-вень дискомфорта влиятельных групп) и ответы, кризисы, конфликты в разнообраз-ных формах, деградация и государственный распад, динамические стратегии, рост и рас-цвет обществ и т. д.

Концепция множественных развилок со-циально-политической динамики, структур-ных и процедурных условий выбора в каж-дой развилке пути, ведущего к той или иной траектории в пространстве демократич- ность / авторитаризм (по двум или более измерениям); этот момент наиболее значим для определения характера режима, который установится после угасания кризиса и новой стабилизации.

Метод теоретической истории, соеди-няющий индуктивные и дедуктивные, каче-ственные и количественные, сравнительные и описательные подходы в серии этапов по-строения и уточнения объяснительных мо-делей динамики выбранных переменных; в частности, этот метод позволяет проводить систематические сравнения обществ в раз-ных фазах социально-политического цикла, строить и проверять гипотезы относительно дифференцирующих условий поворота кри-зисных явлений по той или иной траектории


[Розов, 2002. Гл. 6; Розов, 2009. Ч. 6]. В кни-ге [Розов, 2011] эти теоретические и мето-дологические конструкции применены для анализа внутреннего механизма цикличе-ской динамики социально-политической истории России.

Априорная схема социально-политического кризиса Общие исходные идеи, лежащие в основе

подхода таковы. Социально-политические процессы в ка-

ждом обществе имеют свой ритм, в котором перемежаются относительно спокойные, стабильные периоды, когда происходит на-копление как ресурсов у разных акторов, так и дисбалансов, могут идти процессы роста, реформы, планомерные институциональные изменения, и кризисные, поворотные перио-ды с конфликтами разного характера (в том числе, насильственными), быстрыми разру-шениями прежних сообществ и институтов и возникновением новых, что может сопро-вождаться государственным распадом и сменой режима [Валлерстайн, 2001].

В кризисном периоде целесообразно вы-делять, как минимум, три фазы: эскалация кризиса, которая продолжается несколько недель, реже – месяцев, поворотная точка (апогей кризиса, решающие дни), занимаю-щая обычно 2–3 дня, но не больше недели, угасание кризиса (продолжается несколько месяцев, но может быть сорвано и привести к новой эскалации, ср.: [Коллинз, 2000б]).

В поворотной точке возможны и крайние варианты (смена власти или победа реак-ции), и промежуточные (уступки, создание коалиции, назначение новых выборов и т. д.); важно, что здесь появляется некий новый принцип порядка, получающий поддержку у основных участвующих в конфликте сил (доминирующей коалиции акторов), а несо-гласные с этим новым порядком оказывают-ся слишком слабыми для продолжения эс-калации кризиса.

Наряду с фазами в социально-политиче- ских кризисах есть определенные поля, на которых с большей или меньшей интенсив-ностью происходит противоборство, или же расстановка сил в этих полях учитывается сторонами. Таковы: идеологическое поле (борьба символов, святынь и политических идей, борьба информации и дезинформации, разоблачений и компроматов в публицисти-

ке и пропаганде), поле предвыборной борь-бы (в демократических обществах, где кри-зис институционализирован, регулярен и уже не воспринимается как кризис, и режи-мах, претендующих на демократичность, где конфликт нередко выплескивается на другие поля), административно-правовое поле (конфликты между политическими силами, занявшими официальные позиции в крупных государственных ведомствах или ветвях власти, например, конфликты между президентскими, правительственны-ми и парламентскими структурами); поле уличных протестов (демонстрации, марши, митинги, пикеты, действия по их регулиро-ванию, запрету, разгону и пр.), силовое поле (противостояние государственной полиции, армии, спецслужб с боевыми отрядами оп-позиции или примкнувшими к ней частями государственных силовых структур).

Борьбу в каждом поле ведут группы с тем или иным типом и уровнем организа-ции, с доступными им ресурсами, среди ко-торых универсальными являются символи-ческий ресурс, питающий легитимность актора и его действий («за что боремся»), человеческий ресурс (откуда брать пополне-ние и поддержку) и финансовый ресурс (ра-но или поздно за многое приходится пла-тить).

В каждой фазе цикла и в каждом поле взаимодействия есть свои наиболее значи-мые переменные, в общем случае требую-щие особых данных и исследовательских методов.

Такая схема кризисных фаз и переходов между фазами позволяет проводить сравне-ния разных обществ, проходящих одну и ту же фазу со сходной или различной динами-кой в каждом поле взаимодействия, что об-легчает поиск закономерностей и проверку гипотез.

В каждой фазе значимы не только струк-турные элементы, но и качества целостно-стей, связанные между собой положитель-ными, отрицательными или нелинейными связями. Таким образом, объемное видение обеспечивается благодаря использованию при анализе каждой фазы кризиса как объ-ектных моделей (каузальных механизмов с акторами и стратегиями), так и количест-венных моделей с взаимовлияниями качеств разных целостностей (тренд-структур).

Главная трудность полноценного науч-ного объяснения (тем более, предсказания)


хода кризиса заключается в модельном представлении скачкообразных переходов между фазами [Коллинз, 2000б]. Для ее пре-одоления нужно на основе исторических сравнений выявить пороговые значения пе-ременных, ведущие к фазовому переходу. Кроме того, нужно определить, при какой конфигурации значений переменных какая именно модель следующей фазы «включа-ется».

Сами значения переменных прямо зави-сят от сочетания стратегий конфликтующих акторов в разных полях взаимодействия, от специфики используемых ими ресурсов, от общей динамики результатов столкнове-ний, ведущей к изменению распределения ресурсов у акторов, особенно их легитимно-сти, что ведет к росту или падению уровня поддержки административных и силовых структур, групп населения, держателей фи-нансовых ресурсов и т. д.

Такая модель может быть применена для объяснения динамики постсоветских об-ществ с наиболее «крутыми» политически-ми поворотами (Россия, Украина, Грузия, возможно, также Беларусь и Молдова). Сле-дует детально проанализировать «случай-ные факторы» с тем, чтобы максимально закрепить в моделях и способах получения данных все то, что может поддаваться объ-яснению и прогнозированию, а также вы-строить логику мониторинга и осмысления получаемых данных для процессов и явле-ний с высокой неопределенностью и боль-шой ролью случайности (прежде всего, конфликтов, тайных сговоров, появления и исчезновения ярких лидеров и т. п.), кото-рые не поддаются рациональной объясни-тельной методологии.

Возможности и ограничения номологической схемы Карла Гемпеля Заявленная приверженность классиче-

скому подходу эмпирических наук накла-дывает довольно сильные ограничения. Поддаются ли объединению относительно простая и строгая логическая схема Гемпеля и весьма сложная (даже на начальном абст-рактном уровне) априорная схема протека-ния кризиса (см. выше)?

Гемпель утверждал способность теории объяснять и предсказывать явления через

дедуктивный вывод суждений о следствиях класса E из суждений о начальных условиях класса C и универсальных законов L1, L2..., т. е. суждений о причинной связи между начальными условиями и следствиями. Полноценное научное объяснение (а не обычное у историков, которое Гемпель же-стко обозначает как неполноценное – defec-tive) имеет место тогда, когда согласно законам L1, L2,... условия класса С необхо-димы и достаточны для следствий класса Е. Суждения, выражающие законы L1, L2,..., имеют статус теорем или аксиом в составе теории. До прохождения эмпирической про-верки эти суждения имеют статус теорети-ческих гипотез H1, H2 ... Эмпирические гипотезы (предсказания

обнаружения фактов) суть суждения P1, P2 ... о том, что в данных конкретных условиях с1, с2 ... (при конкретных обстоятельствах в оп-ределенном времени и месте, входящих в класс условий С), при условии верности теоретических гипотез H1, H2... (или законов L1, L2 ... для уже проверенной теории), не-пременно должны (были) произойти следст-вия е1, е2 ... (явления в определенном време-ни и месте, входящие в класс следствий E).

Воспользуемся графическим языком мо-делей фазовых переходов [Розов, 2009. С. 131–153]. Логическая схема Гемпеля то-гда предстает как переход между двумя фа-зами: входы (начальные условия С) и выхо-ды (следствия Е, см. рис. 1).

Стрелка, означающая переход между фа-зами (см. рис. 1), является обозначением множества изменений, производящих выхо-ды-следствия при данных входах-условиях. Все эти изменения можно считать единым процессом, который является в схеме Гем-пеля «черным ящиком» и может быть изо-бражен средствами графических моделей, используемых в системном анализе [Опт-нер, 1969] (рис. 2).

Теперь посмотрим, как обычно графиче-ски представляются каузальные (они же со-циальные) механизмы. Здесь делается упор не на жестком детерминизме, как у Оптнера и Гемпеля, а на многовариантности – раз-ветвлениях хода событий, а также на взаи-модействиях акторов, нередко конфликтных и непредсказуемых.

Вначале отвлечемся от акторов, их стра-тегий и взаимодействий, вернее, включим основные результаты этих взаимодействий в некие крупные явления-состояния-фазы, а


сами процессы и изменения будем считать переходами между этими фазами. При такой экспликации появляется возможность ис-пользовать ту же графическую модель фазо-вых переходов (рис. 3), но уже с разветвле-ниями (дивергенциями, бифуркациями) и схождениями (интеграциями).

Теперь вспоминаем, что каждая фаза на-шего абстрактного механизма – это некий результат социальных взаимодействий. Сам этот результат может быть описан множест-вом способов, на основе десятков концепту-альных аппаратов. При всем этом смело

можно ожидать, что стержневую роль в ка-ждом достигнутом состоянии будут играть такие социальные универсалии (в своей ос-нове марксистские, дюркгеймианские и ве-берианские), как отношения собственности, власти, насилия и угрозы насилия, престижа и легитимности, солидарности и конфликта, а также распределения соответствующих ресурсов: экономических, силовых, админи-стративных, символических и социальных [Mann, 1987; Collins, 1999; Розов, 2011. Гл. 3]. Также важнейшими компонентами являются типовые стратегии и практики

Рис. 1. Логическая схема научного объяснения по К. Гемпелю, представленная в модели фазовых переходов

Рис. 2. Логическая схема научного объяснения по К. Гемпелю, представленная в процессуальной модели «черного ящика»

Входы процесса, они же эмпирически подтвер-жденные начальные условия с1…сn, соответ-ствующие С

Выходы процесса, они же эмпирически подтвержден-ные следствия e1…em, вхо-дящие в класс явлений E

Универсальная гипотеза: при начальных условиях, соответ-ствующих С, непременно про-изойдут следствия, входящие в класс явлений E

Процесс как «черный ящик»





Рис. 3. Абстрактный каузальный механизм,

представленный в графической модели фазовых переходов

Рис. 4. Фазовая модель абстрактного каузального механизма с развертыванием каждой фазы как некоего состояния взаимодействующих акторов, снабженных разными ресурсами

Акторы, их отношения, распределение ресурсов, стратегии и практики

Акторы, их отношения…

Акторы, их отношения …





Акторы, их отношения …


разных акторов, потому что именно их со-четания дают совокупные изменения и пе-реходы к следующей фазе (см. выше). В принципе отношения и взаимодействия между акторами также можно изображать в особом графическом языке (рис. 4), но обычно вполне достаточно структурирован-ных текстовых представлений.

Поскольку, в точном соответствии со схемой А. Стинчкомба, механизм является внутренним наполнением некоего процесса, мы можем теперь соединить наши графиче-ские модели, что и будет означать превра-щение процесса как «черного ящика» гем-

пелевской схемы (см. рис. 2) в «прозрачный ящик» социального механизма (рис. 5).

Совмещение схем на рис. 5 делает осо-бенно наглядными логические неувязки между ними. Гемплевская схема детермини-стична: при таких-то условиях С непремен-но должны произойти следствия определен-ного типа Е. Однако социальный механизм внутри «прозрачного ящика» далек от тако-го детерминизма. Здесь нет какой-то единой структуры схождения и расхождения фаз (изображенная структура на рис. 4 и 5 впол-не условна и произвольна). Более того, даже при наличии такой структуры в особенно

Рис. 5. Совмещение графических схем гемпелевского процесса как «черного ящика» и социального (каузального) механизма как «прозрачного ящика»




Процесс как «прозрачный ящик»

Акторы, их отношения, распределение ресурсов, стратегии и практики

Акторы...

Акторы...

Акторы...

Акторы...

Акторы...

Акторы...

Акторы...

Акторы...

Входы процесса, они же эмпирически подтвержденные начальные условия с1…сn, соответст-вующие С

Выходы процесса, они же эмпириче-ски подтвержден-ные следствия e1…em, входящие в класс явлений E


простых механизмах (типа принудительной мобилизации и иерархизации) разнообразие типов акторов, типов отношений, распреде-ления и типов ресурсов, стратегий и практик настолько велико, а возможности их сочета-ний (констелляций) настолько необъятны, что какой-либо детерминизм становится, мягко говоря, проблематичным.

Однако именно эта обнаруженная логи-ческая «прореха» и представляет для нас главный методологический интерес. Необ-ходимо исследовать возможности преодо-ления выявленного противоречия, пути выстраивания такого категориального и ме-тодического инструментария, который по-зволял бы по мере возможностей и с учетом всех трудностей и ограничений приближать научный анализ социальных механизмов к гемпелевским принципам полноценного на-учного объяснения.

Спектр методологических стратегий Сформулируем задачу таким образом: с

учетом современных достижений в исследо-ваниях и описаниях социальных механизмов так преобразовать гемпелевскую схему, чтобы, с одной стороны, не утерять ее ос-новных достоинств в объяснительной и предсказательной силе, с другой стороны, снабдить ее средствами преодоления глав-ных трудностей и ограничений (эффекты случайности констелляций, погруженности в различные контексты, субъективности, связи со смысловой сферой, конфликтности взаимодействий и т. п.).

Крайне сомнительно, что где-то кроется один магистральный и идеальный способ решения данной задачи. Общие соображе-ния о продуктивной множественности под-ходов говорят в пользу рассмотрения раз-ных методологических стратегий, пусть каждая из них имеет свои слабости и огра-ничения. Поскольку нас интересует раскры-тие внутренней структуры процессов, то общая направленность первых подходов, которые и будут далее разрабатываться и применяться, состоит в нисходящем сдвиге анализа («уменьшении зернистости»). При этом внутренние механизмы (части меха-низмов) изучаемого кризисного процесса рассматриваются как самостоятельные про-цессы, требующие отдельного объяснения.

Перечислим спектр видимых подходов.

Структурный подход. Выявлять инвари-анты среди основных структурных состав-ляющих кризисов (акторы, их положение и ресурсы, отношения между ними, практики и стратегии, паттерны протекания конфлик-тов и т. д.) и в этих терминах строить и про-верять гипотезы – как на уровне всего кри-зисного процесса, так и его внутренних механизмов. Анализ сочетаний бинарных переменных.

Трансформировать структурные характери-стики в бинарные переменные. Применить метод сходства и различия. Факторный, или (квази)количественный,

подход. Перейти от структурных описаний и бинарных переменных к факторам – свойст-вам целостностей, представленным как упо-рядоченные или численные шкалы, – спо-собным воздействовать на другие факторы и самим испытывать такие воздействия, выяв-лять взаимосвязи причинных факторов. Учитывать обратные и круговые связи между переменными, строить, исследовать, проверять и уточнять соответствующие факторные модели (в том числе, с матема-тической экспликацией).

Включение в объяснение модели и тео-рии смежных наук (психологии личности, социологии групп, конфликтологии, антро-пологии, культурологии и др.) для работы с эффектами субъектности, групповых яв-лений, противоборств, культурных кодов и пр. Детальный анализ случаев для получения

новых гипотез. «Увеличение зернистости» (восходящий

сдвиг анализа), т. е. рассмотрение более ши-роких классов условий и следствий. Прослеживание долговременной дина-

мики соотношений между объясняемыми переменными (экспланандумами) и гипоте-тическими причинными факторами (экспла-нансами). Теоретически нагруженные лон-гитюдные исследования для проверки гипотезы об этих соотношениях. Теоретически нагруженные мониторин-

говые исследования для проверки гипотез о включении и ходе механизмов, об условиях переходов между фазами социального меха-низма. Вероятностный подход к анализу слу-

чайных констелляций. Далее рассмотрим только первых три

подхода, считая четвертый и пятый полез-ными эвристиками и дополнениями к ним.


Структурный подход Практически вся традиция анализа соци-

альных механизмов укладывается именно в структурный подход. Главной исследо- вательской процедурой здесь является обобщение – поиск и фиксация разных ин-вариантов (акторы, ресурсы, ситуации, стра-тегии, взаимодействия, этапы конфликта и пр.). Макэдам, Тарроу и Тилли прямо пи-шут о том, что обнаружение инвариантов социальных механизмов в разных случаях является удачей и хорошим результатом исследования [McAdam et al., 2003. Р. 13].

Наша же задача состоит здесь в том, что-бы дополнить выявление инвариантов гем-пелевской объяснительной схемой. Вынесем за скобки вопросы концептуализации ком-понентов взаимодействий и рассмотрим лишь упрощенную схему фазовых перехо-дов, считая, что в каждой фазе происходит некое типовое взаимодействие между типо-выми компонентами (см. рис. 5).

В целях повышения жесткости подхода построим следующую упрощенную схему фазовых переходов:

каждая фаза завершается, давая огра-ниченное число возможных результатов;

то, какой результат будет получен в данной фазе, полностью определяется тем, какие результаты других фаз воздействова-ли на нее;

начальные фазы дают результаты, оп-ределяемые воздействующими сочетаниями начальных условий охватывающего про- цесса;

завершающие фазы дают результаты, сочетание которых составляет итог всего охватывающего процесса.

В рамках такой модели каждая фаза рас-сматривается как отдельный процесс, обла-дающий входами – начальными условиями (воздействиями других фаз) и выходами – результатами. Соответственно, каждая фаза здесь подлежит гемпелевскому объяснению, иными словами, выделяя инварианты таких фаз в разных процессах, следует выдвигать и проверять универсальные гипотезы, свя-зывающие фазовые входы и выходы. Спе-цификация этих входов и выходов с необхо-димостью выведет на содержательные, концептуальные вопросы представления внутренних компонентов, связей и взаимо-действий, что открывает широкие возмож-

ности использования имеющихся теорий и моделей из разных социальных наук.

Анализ сочетаний бинарных переменных За редкими исключениями повторяю-

щихся и очевидных случаев социально-политические кризисы в целом – явления непредсказуемые (см. выше). Начало, ход и итоги кризиса не поддаются строгому (гем-пелевскому) научному объяснению. Апо-стериори можно пытаться найти такие раз-личные начальные условия, которые будто бы детерминировали тот или иной итог кри-зиса (собственно, у историков в этом и состоит главенствующая метода «объясне-ния»). Особенно большие трудности воз-никнут при попытках сформулировать общие закономерности (универсальные ги-потезы по Гемпелю).

Общая идея преодоления трудностей со-стоит в переключении внимания с истори-ческой конкретики (какие именно события и когда именно произойдут, какие именно си-лы победят, кто именно станет лидером, ка-кие именно социальные трансформации бу-дут осуществлены и пр.) на значения общих для многих случаев переменных, относя-щихся к генезису, ходу и результатам кри-зиса (см. выше).

Таковыми могут быть бинарные пере-менные: будет ли свергнута верховная власть или нет, начнется ли гражданская война или нет, будет ли итоговый режим существенно более демократическим или нет и т. д. Количественные или квази-количественные переменные (количество или доля населения, втянутого в активные действия, количество жертв, уровень эконо-мического упадка, доля потерянных или за-хваченных территорий в результате кризиса и действий посткризисного режима и т. п.) могут быть превращены в бинарные при отвлечении от срединной «серой» зоны и при рассмотрении только случаев с ярко выраженными высокими и низкими значе-ниями.

Как только такие объясняемые перемен-ные (экспланандумы) заданы, сразу откры-вается возможность применения метода сходства и различия по Бэкону – Миллю [Ragin, 1994; Розов, 2009. Ч. 5]. При этом имеющиеся сведения о социальных меха-низмах кризисов используются в качестве


эвристик для составления списка гипотети-ческих также бинарных факторов.

Как же включить знания о социальных механизмах в гемпелевскую схему и соеди-ненный метод сходства и различия?

Рассмотрим для простоты только задачу объяснения значений бинарных экспланан-думов на завершающем этапе кризиса. Ло-гика рассуждения такова: если переход ме-жду входами и выходами кризиса как единого процесса (между начальными усло-виями и следствиями) не действует с одно-значным детерминизмом, значит, важными для следствий оказываются промежуточные стадии (они же – этапы развертывания со-циального механизма). Иными словами, «черный ящик» превращается в «прозрач-ный».

Теперь, чтобы не утерять объяснитель-ную и предсказательную силу гемпелевско-го подхода и не соскользнуть в обычный описательный модус исторического псевдо-объяснения, нужно каким-то образом со-хранить базовую логическую схему полно-ценного объяснения. Предлагаемый способ (вероятно, не единственно возможный) со-стоит в том, чтобы дополнить перечень начальных условий С за счет значимых ха-рактеристик промежуточных этапов про-цесса.

Простая фраза, выделенная курсивом, на самом деле ведет к большим волнам услож-нения подхода на теоретическом, на эмпи-рическом и на методологическом уровнях.

В теоретическом плане следует транс-формировать (существенно дополнить, об-новить) универсальные гипотезы, которые должны теперь связывать с крайними выхо-дами (явлениями-следствиями) не только крайние входы, но также промежуточные этапы, причем значения переменных на этих этапах, разумеется, могут варьировать, и вариации эти значимы (иначе не было бы смысла делать детерминистический «чер-ный ящик» вариативным «прозрачным ящи-ком»).

В эмпирическом плане задачи объясне-ния и предсказания кризисов осложняются необходимостью собирать данные не только о состоянии начальной докризисной ста-бильности, но фактически вести наблюде-ния, мониторинг самого развертывания кри-зиса. Важно отметить, что этот подход кардинально отличается от обычного от-слеживания происходящего, чем всегда за-

нимаются журналисты, разведчики, полити-ческие наблюдатели и аналитики. Речь здесь идет не о пассивной фиксации событий, а об активном поиске вполне определенных зна-чений переменных на разных этапах кризи-са, поскольку именно эти данные в соедине-нии с универсальными гипотезами позволят давать как полноценные объяснения, так и обоснованные предсказания. Неминуемые ошибки в предсказаниях будут означать не потерю репутации предсказывающего (что характерно в сфере публицистики), а цен-нейшие факты-аномалии, позволяющие уточнять и развивать как теорию, так и ме-тоды сбора и интерпретации данных [Розов, 2009. Ч. 6].

В методологическом плане парадигмаль-ный переход от «черного ящика» к «про-зрачному» существенно усложняет сам ин-дуктивный метод сходства и различия, поскольку гипотетические объясняющие факторы (экспланансы) теперь уже разнесе-ны во времени и оказываются сильно зави-симыми друг от друга, что противоречит исходным предпосылкам метода. Сходным образом усложняется и подход к проверке полученных гипотез на новых случаях, по-скольку теперь вновь нужно будет раскры-вать этапы социальных механизмов в этих случаях, тогда как сравнимость этапов, пе-ременных и значений каждый раз будет под вопросом.

Яркие примеры разнообразия исходов социально-политических кризисов дает не-давняя (и местами продолжающаяся) исто-рия массовых уличных протестов в Тунисе, Египте, Ливии, Йомене и Сирии. В Тунисе и Египте правители покинули свои посты, здесь произошли относительно мирные го-сударственные перевороты. В Ливии нача-лась полномасштабная гражданская война, в которую затем включились также силы Ев-ропы и США на стороне повстанцев. В Си-рии вначале имела место колебательная ди-намика между уступками протестующим и жестким подавлением уличных протестов, в настоящее время (лето 2012 г.) уже можно говорить о рецидивирующей гражданской войне с большой вероятностью внешнего вмешательства.

Другой группой примеров являются со-циально-политические кризисы 1990-х и 2000-х гг. на постсоветском пространстве, включающие малую гражданскую войну в Москве (октябрь 2003), многократные как


успешные, так и безуспешные попытки свержения президентской власти в Грузии (осень 1991 г., зима 1991–1992 гг., 2001, 2003, 2007, 2011 гг.), «оранжевую» револю-цию на Украине (2004 г.), кризисы, государ-ственные перевороты в Киргизии (2002, 2005, 2010 гг.).

В целом последовательность этапов и процедур данного подхода воспроизводят начальные этапы метода теоретической ис-тории 1. Укажем здесь только на специфику, заданную вышеуказанными трудностями и усложнениями. Допустим, зафиксированы такие экспланандумы, как характеристики протекания кризиса: 1) мирный или насильственный характер

борьбы, 2) при насильственном характере: быст-

рые решающие столкновения (несколько дней) или затяжная гражданская война (бо-лее полугода), характеристики итогового режима: 3) переворот (практически полная смена

правящей группы) или отсутствие пере- ворота,

4) закрытость (нет доступа населения к назначениям и политическим решениям) или открытость (есть доступ через выборы, общественный контроль и пр.),

5) авторитаризм (властная монополия) или полиархия (наличие автономных цен-тров силы),

6) при авторитаризме: диктатура (вер-ховный правитель и / или правящая группа могут репрессировать каждого) или ограни-ченный авторитаризм (клановость, непотизм, клиентарно-патронажные связи, право, тра-диции, морально-религиозные установле-ния, другие формальные или неформальные отношения существенно ограничивают вла-стный произвол),

7) при полиархии: конституционализм (верховенство права) или олигархия (пра-вящая группа и пакт элит устанавливают и произвольно обновляют удобные для себя правила).

1 2-й этап – «Предметизация». Фиксация экспла-

нандумов – объясняемых переменных и класса явле-ний-следствий. 3-й этап – «Исходная теоретизация». Формирование и операционализация переменных-экс- планансов. 4-й этап – «Логико-эвристический анализ». Перегруппировка и логический анализ случаев, кон-цептуальная адаптация и выявление релевантных пе-ременных-экспланансов [Розов 2002. Гл. 6; 2009. Ч. 6].

Понятно, что значения этих итоговых пе-ременных напрямую зависят от характера и результатов политической борьбы в ходе кризиса, от свойств победивших акторов, в том числе, принимаемых ими предпочти-тельных образцов политической системы, а также наличных ограничений и возможно-стей ресурсного, социального, внешнеполи-тического планов и пр. Сами эти характери-стики зависят как от начальных условий (докризисной ситуации), так и от динамики, расклада сил и случайных констелляций внутренних сил, внешних влияний в период самого кризиса и политической борьбы. Именно эту сложность и нужно преодолеть, каким-то образом «втиснув» ее в жесткие и простые рамки соединенного метода сход-ства и различия.

Для каждого экспланандума (например, из приведенного списка 1–7) составляется своя теоретическая выборка из позитивных и негативных случаев. Например, для пер-вого экспланандума (произошла смена вла-сти / не было смены власти) в такую выбор-ку попадут кризисы как позитивные случаи (со сменой власти) и негативные случаи (после кризиса правящая группа сохранила власть). Традиционно, позитивные случаи составляют названия верхних строк двойной таблицы, а негативные – нижних.

Далее, согласно методу теоретической истории, собираются все общие теоретиче-ские и частные эмпирические объяснения смены и сохранения власти при кризисах, и они трансформируются в список гипотети-ческих бинарных причинных факторов – экспланансов, которые составят названия столбцов в той же двойной таблице [Розов, 2009. С. 262–270].

Специфика учета социальных механиз-мов кризиса здесь состоит в том, что экс-планансы берутся не только из начала про-цесса (входов, компонентов докризисной ситуации), но также из промежуточных эта-пов. При построении и заполнении таблицы придется отвлечься от связей между экспла-нансами. Они потом сами проявятся как ус-тойчивые комбинации значений, для чего метод дополняется аппаратом булевой ал-гебры [Там же. 2009. С. 206–212]).

Построение и анализ таблиц, переформу-лировка экспланансов, возвраты к данным – сложный итеративный процесс, который оставляем здесь за скобками. Допустим, ме-тод применен успешно, значит, сформули-


рованы гипотезы: при каком сочетании зна-чений факторов-экспланансов получается то или иное значение экспланандума (в нашем примере: будет или нет свергнута власть в результате кризиса).

Существенной слабостью такого резуль-тата в сравнении с классическим гемпелев-ским будет как раз включенность в объяс-нение промежуточных этапов: на основе только начальных данных (докризисной си-туации) ничего предсказать нельзя, а требу-ется проследить весь ход кризиса, получить данные по некоторым реперным точкам (показательным для этапов), и только тогда можно предсказать, чем кризис завершится в интересующем аспекте.

Усилить подход можно за счет фокуси-ровки – «уменьшения зернистости», т. е. нисходящего сдвига анализа, когда части внутреннего механизма процесса рассмат-риваются как самостоятельные закономер-ные процессы (см. выше). Иными словами, гемпелевская схема объяснения сдвигается вниз. Сконструируем простейший абстракт-ный случай: некий нуждающийся в объяс-нении процесс P при раскрытии оказывается состоящим из двух каузальных механизмов MP

1 и MP2, каждый из которых может иметь

спектр итоговых результатов, а констелля-ция получившихся результатов дает итого-вый результат всего процесса EP (рис. 6).

Даже в такой простой схеме (два меха-низма, не имеющие внутренних разветвле-ний) гемпелевское закрепление происходя-щего включает, по меньшей мере, три типа требуемых универсальных гипотез:

1) при таких-то начальных условиях CP процесса P включаются такие-то каузальные механизмы M;

2) такой-то механизм M (уже как само-стоятельный процесс) при таких-то услови-ях приводит к таким-то следствиям (резуль-татам) EM;

3) сочетание (констелляция) таких-то результатов EM1…EMn таких-то внутренних механизмов M1… Mn ведет к таким-то ре-зультатам EP всего процесса P.

Факторный, или (квази)количественный, подход В общем случае кризис является перехо-

дом от одного порядка к другому порядку через некий хаос, т. е. резкое снижение упо-рядоченности. Другими словами, кризис – это переходный, неравновесный, бифурка-ционный период между двумя более сбалан-сированными и стабильными периодами.

Стабильное и равновесное состояние системы можно эксплицировать на основе функциональной модели А. Стинчкомба (рис. 7) [Stinchcombe, 1987. Р. 136; Разра-ботка и апробация…, 2001. С. 148–164]).

Некая структура или повторяющаяся деятельность в структуре S (например, со-циальный институт, практика, ритуал или традиция) выбирается и используется сооб-ществом, что поддерживает на приемлемом уровне гомеостатическую переменную H. Таковыми являются, например, легитим-ность режима и власти, общественный по-рядок, обеспеченность влиятельных групп

Рис. 6. Схема абстрактного процесса, результаты (итоги, выходы) которого зависят от результатов двух внутренних механизмов

Механизм M1

Следствие 1


Выходы – ре-зультаты про-цесса EP

Механизм M2 Следствие 1


Входы – началь-ные условия про-цесса СP


Рис. 7. Модель функциональной причинности

населения продовольствием, а также и ма-териальными благами, услугами на прием-лемом для них уровне, превосходство цен-тростремительных сил над центробежными во внутренней геополитике (слабость сепа-ратистских движений), уровень внешней безопасности, достаточность ресурсов и т. д.

Действие структуры S тем интенсивнее, чем ниже значения гомеостатической пере-менной H (негативная связь). Сама же структура S своим действием восстанавли-вает, усиливает H (положительная связь), тем самым нейтрализуя угнетающее дейст-вие напряжения T.

Само действие структуры S «не бесплат-но» и сопровождается издержками C, кото-рые растут по мере роста интенсивности S (положительная связь), причем, рост издер-жек С естественным образом угнетает интен-сивность структуры S (негативная связь).

Модель допускает множественные на-правления усложнения и развертывания: приписывание коэффициентов связям, ум-ножение переменных, особенно альтерна-тивных обеспечивающих структур и т. д. Здесь же нас интересует только ее приложе-ние к концептуализации кризисных процес-сов.

Каждый кризис в неком обществе можно определить как падение значений несколь-ких гомеостатических переменных H до низкого, неприемлемого для влиятельных групп этого общества, уровня, причем акти-визация обеспечивающих структур S не дает

эффекта, тогда как возросшие издержки С этой активизации ведут к росту напряжений Т, которые далее обрушивают другие гомео-статические переменные по принципу до-мино. Глубина кризиса задается уровнем падения наиболее значимых для социальной системы гомеостатических переменных («дном»), после чего начинается восстанов-ление старых и / или создание новых обес-печивающих структур, позволяющих выйти из кризиса.

Данная концептуализация позволяет от-влечься от акторов и структур, от явлений, но фокусирует внимание на динамике и взаимосвязи факторов – свойств социальной целостности.

В предкризисное время имеют место дол-говременные процессы накопления напряже-ний и дисбалансов. Здесь важно научиться строить такие тренд-структуры (модели взаи-мосвязи между факторами, обычно представ-ленные в графовой форме, см. рис. 7), кото-рые позволяют объяснять и предсказывать эти кризисогенные накопления.

Наибольшую трудность, но и наиболь-ший интерес вызывают быстрые и ради-кальные трансформации факторных взаимо-связей в сам кризисный период. Если констелляции структурных компонентов (например, встречи акторов, доступность конкретных ресурсов для каждого) имеют существенно случайный, вероятностный характер, то изменения в факторах (свойст-вах целостности) и в связях между ними мо-

S – интенсивность действия обеспечи-вающей структуры

H – гомеостатическая пе-ременная (параметр, жиз-ненно важный для систе-мы)

T напряжение, угне-тающее H

-

-

-

+

+

С – издержки, к которым приводит активность структуры S


гут быть более закономерными. Впрочем, связи между микро-, мезо- и макроуровня-ми, а также связи между динамикой факто-ров и событийным рядом взаимодействия акторов и других структурных компонентов еще предстоит исследовать как на категори-альном, так и на эмпирическом уровне.

Список литературы Валлерстайн И. Изобретения реально-

стей Времени-Пространства: к пониманию наших исторических систем // Время мира. Альманах современных исследований по теоретической истории, макросоциологии, геополитике, анализу мировых систем и ци-вилизаций. Новосибирск, 2001. Вып. 2. Гемпель К. Функция общих законов в ис-

тории // Время мира. Новосибирск, 2000. Вып. 1: Историческая макросоциология в XX веке. С. 13–26. Давыдов А. А. Системная социология:

введение в анализ динамики социума. М.: ЛКИ, 2007. Карнейро Р. Культурный процесс // Ан-

тология исследований культуры. СПб.: Университетская книга, 1997. Т. 1. С. 421–438. Коллинз Р. «Золотой век» макроистори-

ческой социологии // Время мира. Новоси-бирск, 2000а. Вып. 1. С. 72–89. Коллинз Р. Предсказание в макросоцио-

логии: случай Советского коллапса // Время мира. Новосибирск, 2000б. Вып. 1. С. 234–278. Коллинз Р. Социология философий: гло-

бальная теория интеллектуального измене-

ния. Новосибирск: Сибирский хронограф, 2002. Лакатос И. Фальсификация и методоло-

гия научно-исследовательских программ. М.: Медиум, 1995. Оптнер С. Системный анализ деловых и

промышленных проблем. М.: Прогресс, 1969. Разработка и апробация метода теорети-

ческой истории. Серия коллективных моно-графий «Теоретическая история и макросо-циология». Новосибирск: Наука, 2001. Вып. 1. Розов Н. С. Философия и теория истории.

М., 2002. Кн. 1: Пролегомены. Розов Н. С. Историческая макросоциоло-

гия: методология и методы. Новосибирск, 2009. Розов Н. С. Колея и перевал: макросо-

циологические основания стратегий России в XXI веке. М.: РОССПЭН, 2011. Турчин П. В. Историческая динамика. На

пути к теоретической истории. М.: ЛКИ; УРСС. 2007.

Collins R. Macrohistory: Essays in Sociolo-gy of the Long Run. Stanford Univ. Press, 1999.

Mann M. The Sources of Social Power. Cambridge Univ. Press, 1987. Vol. 1: A Histo-ry of Power from the Beginning to A.D.1760.

McAdam D., Tarrow S., Tilly Ch. Dynamics of Contention. Cambridge Univ. Press, 2003.

Ragin Ch. Constructing Social Research. Pine Forge Press, 1994.

Stinchcombe A. Constructing Social Theo-ries. Chicago and London. The University of Chicago Press. 1987.


N. S. Rozov

THE SYNTHETIC METHODOLOGY AND THE OUTLINE PROGRAM FOR RESEARCH OF SOCIAL-POLITICAL CRISES

In the context of current trends in the development of social sciences a set of ontological and epistemological founda-

tions is proposed. It is oriented towards constructing and testing theories of social and historical dynamics which take into account various socio-spatial scales. The most striking manifestation of the historical dynamics are social crises, rebel-lions, revolutions, state breakdowns and regime changes, so further development of the methodology is illustrated with a focus on this group of phenomena. An a priori conceptual framework of socio-political crises is presented. It includes several fields of conflict (ideological, electoral, administrative, legal ones, the field of street protests, the field of violence) and the corresponding types of resources in conflict interactions. The classical logic of Karl Hempel is combined with modern concepts of social mechanisms, and illustrated by means of visual diagrams. The main difficulties in applying the rigorous Hempelian logic are revealed and some research strategies for overcoming these difficulties are suggested (the structural approach, the analysis of combinations of binary variables, the factorial approach).

Keywords: methodology of social sciences, methodology of history, macrosociology, historical dynamics, socio-political crises, social ontology, scientific explanation according to K. Hempel, social mechanisms, analysis of combina-tions of binary variables, research strategies, social conflicts, fields of conflict interaction, resources of parties in conflict.

* Работа выполнена при финансовой поддержке проекта партнерских фундаментальных исследований Прези-диума СО РАН (конкурс Б) № 26 «Новые парадигмы социального знания». ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © ¬. –. ÿÏ‡ÍÓ‚, 2012

УДК 08.930.1 В. С. Шмаков


ÛÎ. ÕËÍÓÎ‡Â‚‡, 8, ÕÓ‚ÓÒË·ËрÒÍ, 630090, —ÓÒÒËˇ E-mail: [email protected]

ПАРАДИГМЫ ИСТОРИИ И ВЫЗОВЫ МОДЕРНА *

Исследуются проблемы объяснения и понимания истории с точки зрения основных концептуальных позиций

западных философов и теологов, заключающихся, прежде всего, в поисках исторического смысла, изучении гра-ниц, возможностей и способов исторического познания в его различных видах.

Ключевые слова: парадигмы истории, теория истории, эволюция, трансформация, смысл истории, историче-ское познание, историческое сознание, модерн.

Европейская цивилизация выработала

три основные формы теоретического отно-шения к истории – теологию истории, фило-софию истории и научную историографию. Эти три формы теоретического постижения истории не выстраиваются в хронологиче-ской последовательности, в череду преемст-венности, и ни одна из них не замещает в полной мере другие. Имеет смысл говорить о том, что эти три формы теоретического отношения к истории в различные эпохи определяют горизонт теоретического пони-мания истории. При этом преобладающая в какую-то эпоху форма теоретического от-ношения к истории тем или иным способом соотносится с другими формами, даже если такое соотнесение и не принимает отчетли-во выраженного характера или если эти дру-гие наличествуют лишь в рудиментарном виде.

Теология истории, философия истории и научная историография как формы теорети-ческого отношения к истории многообразно связаны с различными идеолого-мировоз- зренческими образованиями. Такие образо-вания, как правило, включают определен-ные картины исторического процесса, апелляции к собственному прошлому, при-зывы к созиданию будущего и т. п. Все это призвано служить, прежде всего, средством

исторической легитимизации деятельности соответствующего коллективного социаль-ного субъекта.

Противостояние России и Запада в политической и социально-экономической сферах жизни, несмотря на радикальные изменения в самой России, имеет историко-культурные корни. Согласно популярной на Западе культурно-исторической типологии Хантингтона, Россия принадлежит к осо-бенному цивилизационному типу, чем в значительной степени объясняется непри-ятие Западом российских интересов и цен-ностей. Значимость российской цивилиза-ции отмечена А. Тойнби, который среди пяти существующих ныне типов цивилиза-ции выделяет «православный» цивилизаци-онный тип.

В исторических исследованиях концеп-туальная позиция очень индивидуализиро-вана. Практически каждый историк создает свою систему объяснения. Подобных кон-цептуальных схем великое множество. Естественно, что философы пытаются объе-динить их в некую единую (очень прибли-женно) теорию. Например, кантианство, по-зитивизм, марксизм и т. п. Отсюда особой темой понимания и объяснения истории яв-ляется закономерность развития истории: определение ее места в системе знания; соз-


дание единой концепции понимания и объ-яснения истории; написание всемирной ис-тории, которая до сих пор не написана и, как полагают многие историки и философы, едва ли когда будет написана. Но идея не умирает [Шмаков, 2000].

Смыслотеоретическое отношение к исто-рии чаще всего ограничивается двумя край-ними позициями. Первая заключается в полагании объективного всеобъемлющего исторического смысла. Теоретизирование по поводу такого смысла должно носить реконструктивный или отражающий харак-тер. Историческая жизнь индивида есть пребывание или деятельность в охваты-вающей его смысловой сфере.

Смысл истории усматривается в реализа-ции определенных принципов, идей, сущно-стей или ценностей. Такие объективно су-ществующие всеобщности конституируют историческую жизнь человечества в органи-зованное, упорядоченное целое, прозрачное для философской рефлексии. Сама эта реф-лексия, утверждая смысл исторической жизни, служит либо целям более адекватно-го и полного понимания божественного за-мысла относительно человека и его истории, либо целям просвещенного освобождения человечества, полной реализации «сущно-сти человека», воплощению неисчерпаемых творческих и конструктивных возможно-стей человечества.

Как правило, подобная всеобщность яв-ляется и определенным антропологическим тезисом, призванным выразить предназна-чение существования человека, когда исто-рия предстает как процесс искупления и очищения, который найдет завершение в божественном суде, или как движение чело-вечества к своему освобождению; как про-цесс борьбы с природой. Вторая позиция как бы противоположна

первой. Она связана с утверждением того, что исторический смысл инновационно по-рождается, постоянно созидается субъекта-ми исторической жизни. Историческая дея-тельность субъектов различных формаций не имеет заданного, предопределенного ха-рактера, исторический смысл просто совпа-дает с историческим существованием.

Если допустить, что задачи, цели фило-софии истории ориентируют на разработку философской теории исторического процес-са, то это должна быть теория, способная в конкретном приложении реализовать неко-

торые основные цели философствования. Во-первых, определить бытийную специфи-ку исследуемой сферы. Во-вторых, устано-вить наиболее общие и фундаментальные структуры, причины и факторы этой сферы. В-третьих, указать ее отношение к человеку и соответственно выявить смысловое значе-ние в антропологической перспективе. Главная цель – выявить смысловое содер-жание рассматриваемой сферы с точки зре-ния человеческой жизни. Другими словами, философия истории призвана указать сущ-ностное содержание, процессуальную фор-му и смысл истории.

Разумеется, в каждой конкретной кон-цепции преобладает стремление к достиже-нию одной из указанных целей. При этом, однако, с той или иной степенью выражен-ности всегда присутствуют и остальные це-ли, что обусловлено самой сутью данного типа философско-теоретической деятель- ности.

В то же время можно представить себе концепцию, в которой как бы соединены и даже синтезированы основные принципы различных реальных философско-истори- ческих построений. Такая реконструиро- ванная концепция в идеале может быть своеобразным фундаментом философско-исторического рассуждения, по отношению к которому реально существовавшие теории являются как бы определенными модифика-циями.

Что это дает? Первое: возможность кон-цептуализации исторической жизни как связной, упорядоченной целостности, дви-жение которой имеет определенную целе-вую направленность. Наиболее полным во-площением такого отношения к истории является концептуализация исторической жизни человечества как единой всемир- ной истории, замысленной Богом и направ-ляемой им к определенному историческому и постисторическому состоянию. Второе: концептуализацию родовой истории чело-вечества как всемирной истории, но движи-мой и направляемой к определенным высшим целям сугубо светскими внутриис-торическими силами [Целищев, Шмаков, 2011].

Таким образом, существующее философ-ское постижение истории воплощается в двух основных образцах: теологической и философской концептуализации историче-ского процесса. Теолого-историческая и фи-

ÿÏ‡ÍÓ‚ ¬. –. œ‡р‡‰Ë„Ï˚ ËÒÚÓрËË Ë ‚˚ÁÓ‚˚ ÏÓ‰ÂрÌ‡ 39

лософски-историческая концептуализация всемирной истории при их формально-структурном сходстве расходятся в понима-нии целей и смыслового содержания и сторического процесса, «движущих сил», механизмов исторической каузальности и т. д.

Можно отметить это как идентификаци-онный критерий, позволяющий квалифици-ровать те или иные виды теоретического рассуждения по поводу истории как фило-софско-исторические, а также в качестве организующего принципа исследования различных философско-исторических по-строений. Здесь же задан и контур подхода к проблеме отношения «человек – история». В этом подходе наиболее полно освещается одна из двух основных позиций данной проблемы, предполагающей, с одной сторо-ны, однозначное господство всеобще-исторических моментов над индивидуально-личностными в том плане, что индивид как исторический субъект есть лишь средство реализации всеобщих содержаний. Масштаб исторической личности определяется мерой ее продуктивности в такой реализации.

С другой стороны, идентификационный критерий предполагает, что отдельный ин-дивид – исторический субъект – сам консти-туирует свое историческое существование как какое-то осмысленное историческое об-разование, как определенную историческую целостность. Процесс конституирования может восприниматься в своем предельном виде как условие созидания каких-то общих исторических институтов, структур, целост-ностей. Такое созидание и задает смысл ис-торического существования участвующих в этом процессе индивидов.

Особую сферу философии образует изу-чение границ, возможностей и способов ис-торического познания в его различных видах. Например, научно-историографиче- ского или философского познания истории. В этом случае философия берет на себя функцию методологической рефлексии от-носительно исторического познания в его теоретических формах. Другими словами, философия истории – есть методология ис-торического познания. В последнее столе-тие философия истории представляет как бы две разновидности.

Систематизация, философское иссле-дование и осмысление исторического про-цесса как объективной данности. Это важ-

нейший контекст существования человека. Отсюда и название – материальная или суб-станциональная философия истории.

Рефлексия по поводу природы исто-рического познания, теоретических спосо-бов постижения истории – формальная или рефлексивная философия истории.

Материальная или субстанциональная философия истории имеет следующие фи-лософско-теоретические задачи.

1. Установление главных причин и фак-торов истории. Это позволяет представить историю как особую сферу, наделенную своей бытийной спецификой.

2. С другой стороны, показать ее структу-рированность, упорядоченность, изобразить как нечто понятное и даже рациональное.

Решение этих задач сопряжено с утвер-ждением в истории всеобщностей или зако-нов истории. Главным признаком такого подхода к целям философии истории явля-ется установка на какое-либо сущностно-онтологическое постижение исторической жизни, а именно, онтологическая концеп-туализация: ее первоистоков, фундамен-тальных структур, движущих сил и т. д. Фактически с этого начинают работать ис-торики.

Еще одна задача философии истории реализуется попыткой осуществить какое-либо хронологическое или процессуальное членение истории: эпохи, этапы, стадии, т. е. выделить замкнутые в содержательном отношении сегменты. Они позволяют изо-бразить историю как упорядоченный про-цесс: каждый отрезок времени обусловлен предыдущим и сам является в какой-то мере определяющим для последующего. Приме-рами такого упорядочивания могут служить варианты временного деления истории: тео-рия общественно-экономических формаций, цивилизационно-географический подход и т. д.

Следующая задача философии истории – выявление общей формы или «фигуры» протекания истории: линия, круг, спираль и т. п. По сути, это попытка предположить какое-то решение проблемы отношения между всеобщим содержанием истории и конкретными, и многообразными истори-ческими явлениями. Базовые категории при таком решении этой задачи – общее и осо-бенное. А решается данная задача установ-лением характера отношений между про-шлым, настоящим и будущим.


Завершающая задача – выявить «смысл истории». Это смысло-теоретическое отно-шение к истории всегда ограничивалось двумя крайними позициями.

Первая – сфера теологического осмысле-ния отношения между богом и человеком в его, человека, исторической жизни. Но, в целом, теолого-историческая мысль Нового времени, при всем своем многообразии, не играет главенствующей роли в теоретиче-ском постижении истории. Она, скорее, получает побудительные импульсы от свет-ской философии истории и научной исто-риографии. Светская теоретическая мысль ставит вопросы о человеческом бытии, и теология вынуждена на них отвечать. Это и демонстрация своих творческих сил, и ас-симиляция идей светской философии исто-рии теологией.

Вторая – сфера теоретического сознания Нового времени. История и историческое существование человека становятся пред-метной областью самостоятельной фило-софской дисциплины – философии истории. Необходимо подчеркнуть, что этот термин относится ко внеконфессиональным прин-ципам понимания истории. Представители философии Нового времени были проник-нуты мыслью о новом начале, новом осно-воположении, о восстановлении философии и наук. Реализация такого подхода обеспе-чивала освобождение от теологических на-пластований в науке и философии, в частно-сти. Историзация сознания была связана и с самой установкой на просвещение: от Де-карта до Канта. Критическое размежевание с прошлым, утверждение эпохи разума – это крупномасштабное историческое деяние. Просвещать представлялось необходимым не только философов и ученых, но и все общество в целом.

Рубеж ХVIII–ХIХ вв. был эпохальным с точки зрения судеб европейского историче-ского сознания. Происходящие социальные перемены, промышленные и политические революции привели к мощной историзации культурного сознания населения Европы. Оформляется новый принцип постижения действительности, сформулированный поз-же как принцип историзма. Его суть сводит-ся, в общем, к тому, что вся реальность, по своей сущности, исторична. Это – духовная революция. Принцип историзма – базисный компонент философского и социально-научного мышления на длительный истори-

ческий период. Прогрессивная мысль Ново-го времени постепенно освобождается от христианского видения истории, от засилья теологии и мифологии, от нерационального влияния утопических идей. Собственно фи-лософия истории начинает обретать рацио-нальную философскую почву. Так, Дж. Вико толкует историю как человеческую деятель-ность и предлагает периодизацию истории, имеющую четкий эволюционистский харак-тер. Но постепенно романтические и идеа-листические философско-исторические про-екты великой эпохи метафизического мышления уступают пальму первенства разнообразным историографическим кон-цептуализациям истории. Наступает эпоха научной историографии. Постепенно фило-софия истории отходит на второй план в постижении истории. Для теоретической ситуации, после Гегеля, в философии исто-рии характерен, прежде всего, глубокий скепсис, в форме развернутых критических возражений по поводу гегелевского проекта «философии мировой истории» и «пользы истории» вообще. Своеобразным прорывом была выдвинутая К. Марксом идея развития общества как системы общественно-эконо- мических формаций. Но ее излишняя поли-тизированность заставляла философов и ис-ториков относиться к ней с определенной настороженностью. Тем не менее в филосо-фии истории наступает своеобразный пере-рыв до появления работ Шпенглера и Тойн-би. Необходимо отметить, что частично, в середине ХIХ в. функции философии исто-рии берет на себя социология. Прежде все-го, это концепции О. Конта, К. Брейзига. Говоря о философии истории в Новое вре-мя, следует сказать и о так называемой «критической философии истории». Объек-том ее исследования являются условия возможности познания исторической дейст-вительности, познания и философского, и научно-историографического. Появление «критической философии истории» обу-словлено в основном двумя факторами.

1. Развитием в послекантовский период разнообразных вариантов критической фи-лософии вообще.

2. Мощным подъемом исторического знания, научно-исторического, прежде все-го. Критическая философии истории, выяв-ляя историчность человечества, предполага-ет, что все существующее не является единственно возможным, что в прошлом

ÿÏ‡ÍÓ‚ ¬. –. œ‡р‡‰Ë„Ï˚ ËÒÚÓрËË Ë ‚˚ÁÓ‚˚ ÏÓ‰ÂрÌ‡ 41

существовало множество нереализованных альтернатив. Критическая философия исто-рии отказывается от глобального видения истории, соединяющего прошлое, настоя-щее и будущее в одной значимой целостно-сти. Историческая теория, занимаясь про-шлым – настоящим – будущим, основной упор должна сделать на единственную, с ее точки зрения, целостность, настоящее. Ина-че говоря, критическая философия исто- рии – есть теория современного общества или теория настоящего. Это относительное, незавершенное, фрагментарное знание.

Научно-теоретическое знание становится основной формой теоретического отноше-ния к истории.

Можно выделить два основных варианта. 1. Создание картины исторической жиз-

ни человечества и в целом, и в самых разно-образных ее формах становится преимуще-ственно делом исторической науки, Она берет на себя функцию восстановления, ре-конструкции прошлого. Естественно, фило-софское отношение к истории должно так или иначе соотноситься с историческим знанием. Такую связь между философско-исторической проблематикой и научной ис-ториографией можно квалифицировать как «онтологический вариант» отношения меж-ду ними. Можно говорить о философско-историческом анализе истории.

2. Многообразные разработки теоретиче-ского постижения истории в Новое время можно свести к полаганию «истории самой по себе». История – почти единственное из-мерение человеческого существования. Другими словами, история для человека фундаментальная реальность. Она – сфера специфически человеческого жизнепрояв-ления. История мыслится как средство ста-новления, персонализации человека. В этом суть так называемого антропоцентрического принципа. История берется как самостоя-тельная действительность. Она так или ина-че определяет существование человека. При таком понимании истории утверждается и исключительность смыслового значения истории для человека.

Основной характеристикой историческо-го сознания является центрированность на социально-исторической действительности, в ее настоящем и обозримом будущем. Эта действительность воспринимается как важ-нейшая для человека, вбирающая в себя все прочие значимые для человека реальности.

И смысловые интенции, и содержание со-временного исторического сознания также сопрягаются, главным образом, с настоя-щим и ближайшим будущим исторического сознания человека. Настоящее не нуждается в смысловой санкции со стороны прошлого или какого-либо определенного будущего, настоящее образует самодовлеющую исто-рическую и смысловую реальность. С этим связано появление аисторизма, что мотиви-рует возникновение теорий о конце исто-рии, постисторическом состоянии и т. д. Сознание человека функционирует, не соот-носясь с прошлым. Имеет место угасание интересов к прошлому как к ценностно-нормативному ресурсу и утверждение на-стоящего как достаточного итога прошлого развития. И здесь может идти речь об учете ошибок прошлого.

Проблема аисторизма связана с рядом факторов.

1. Четкое осознание принципиального своеобразия нынешнего состояния жизни человечества. Соответственно, осознание относительной бесполезности поиска в прошлом каких-либо аналогов или образ-цов.

2. Дистанцированность по отношению к собственной традиции как нормативно-обязательной инстанции. Например, поиск в современной России путей и перспектив развития: азиатский, европейский, собст-венный и т. п.

3. Теснейшая связь социальной жизни с процессами управления, планирования, т. е. стремление сделать социальную жизнь ис-числяемой и предсказуемой. Само развитие планируется как опирающийся на науку, технический и социально-технологический прогресс. Эти процессы, в известной мере, исключают использование исторических ресурсов в принципе. Таким образом, фило-софская мысль отказалась от установки на всеобъемлющую систематизацию прошлого как необходимого предуготовления настоя-щего и будущего. Это означает, по су- ществу, отказ от постулирования и конст-руирования универсального исторического смысла, который охватывал бы все времен-ные измерения исторической жизни челове-чества.

Тем не менее в философии истории по-стоянно предпринимаются попытки создать единую концептуальную картину всемир-ной истории. Такую картину, в которой со-


временное состояние человечества предста-ло бы как естественный или как закономер-ный результат предшествующего историче-ского развития. Можно заметить, что в философско-исторической сфере очевидное преобладание получила критическая фило-софия истории. Она ориентирована на исследование условий возможности истори-ческого познания. Материальная или суб-станциональная философия истории, на- целенная на философское постижение исторического процесса, как объективной данности, свелась, по сути, к историче- ской интерпретации своей собственной тра-диции.

Итак, ХХ в. в значительной степени из-менил облик философии истории в целом. Это явилось своеобразной реакцией на на-следие классической философии Нового времени, на марксистское учение о смысле всемирно-исторического процесса. Если представители немецкой классической фило-софии истории были убеждены в возможно-сти понять содержание всемирной истории, найти основания ее единства, прогрессивно-го поступательного движения, в процессе которого происходит совершенствование человека и человечества, то философские концепции смысла истории европейских философов ХХ в. связаны с отрицанием или значительным пересмотром этих положе-ний. В первую очередь это касалось рево-люционных мировоззренческих положений, вытекающих из теории марксизма. Кроме того, усилия многих философов были на-правлены на доказательства того, что не может быть единой научной теории исто-рии, тем более претендующей на открытие каких-либо законов общественного разви-тия.

Каковы перспективы эволюции сущест-вующего многообразия концепций объясне-ния истории, исчезает ли оно постепенно – это проблема. Можно отметить несколько

теоретических факторов отсутствия единой концептуализации истории.

1. Теоретическая мысль осознала всю проблематичность оперирования такими сущностями, как народ, нация, государство и пр., которые традиционно полагались в качестве крупномасштабных субъектов ис-тории и были носителями исторического смысла.

2. Теоретическая мысль не представляет настоящее как закономерный итог поступа-тельного кумулятивного движения, которое можно конструировать. Сомнительна сама возможность таких построений, где бы пре-дыдущая историческая жизнь выступала в качестве условия наличия всеобщего исто-рического смысла в настоящем и будущем.

3. Невозможна тематизация какого-либо будущего или, тем более, окончательного исторического состояния, которое необхо-димо должно наступить, способно объяс-нить прошлое и настоящее и даже дать про-гноз на будущее.

Такие представления, бытующие в на-стоящее время в философии истории, затрудняют возможность смысловой и рет-роспективы, и перспективы, которые бази-руются на теоретической реконструкции исторического процесса. Некоторые функ-ции материальной философии перешли к другим сферам социально-научного знания. В частности, к теоретической социологии.

Список литературы Целищев В. В., Шмаков В. С. К проблеме

концептуализации истории // Вестн. Ново-сиб. гос. ун-та. Серия: Философия. 2011. Т. 9, вып. 1. С. 27–34. Шмаков В. С. Объяснение и понимание в

философии истории. Новосибирск. Изд-во СО РАН. 2000.


V. S. Shmakov

THE PARADIGMS OF HISTORY AND CHALLENGES OF THE MODERNITY The author analyzes the problems of understanding and explanation of history from the main conceptual positions of

western philosophers and theologians who primarily aim at the search of historical meaning, study of the boundaries, re-sources and ways of historical research it its various forms.

Keywords: paradigms of history, a theory of history, evolution, transformation, the meaning of history, historical con-sciousness, modernity.

* Работа выполнена при финансовой поддержке проекта партнерских фундаментальных исследований Прези-диума СО РАН (конкурс Б) № 26 «Новые парадигмы социального знания». Статья продолжает цикл работ, по-священных, в широком смысле, обсуждению концепции общественных благ применительно к анализу проблем политической социологии науки [Головко, 2011]. ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © Õ. ¬. √ÓÎÓ‚ÍÓ, 2012

УДК 171 + 172

Н. В. Головко


ÕÓ‚ÓÒË·ËрÒÍËÈ „ÓÒÛ‰‡рÒÚ‚ÂÌÌ˚È ÛÌË‚ÂрÒËÚÂÚ

ÛÎ. œËрÓ„Ó‚‡, 2, ÕÓ‚ÓÒË·ËрÒÍ, 630090, —ÓÒÒËˇ


ПРОБЛЕМА БЕЗБИЛЕТНИКА И ПРЕДЕЛ ЭФФЕКТИВНОСТИ КОЛЛЕКТИВНОГО ДЕЙСТВИЯ *

Цель работы – иллюстрация значимости эпистемологической трактовки парадокса сорит, предложенной Т. Вильямсоном, для решения проблемы безбилетника. Даже если индивидуальный вклад участника незначите-лен, любая постановка проблемы безбилетника предполагает наличие предела эффективности коллективного действия, достижение которого делает индивидуальное участие осмысленным.

Ключевые слова: проблема безбилетника, предел, сорит, эпистемологическая трактовка, М. Олсон, Т. Вильям-сон.

Проблема безбилетника (free-rider) – это

частный случай парадокса рациональности коллективного действия, который состоит в том, что если индивидуальный вклад не ока-зывает воздействия на результат, то участие в коллективном действии иррационально. Участие индивида в коллективном дейст-вии, например в голосовании в пользу поли-тической партии, не имеет той эффективно-сти, которую люди обычно приписывают коллективному действию, – вклад, который вносит один голос избирателя, настолько незначителен, что индивид вправе не участ-вовать в голосовании, так как результат го-лосования от его голоса практически не за-висит.

Предполагается, что первым, кто в наше время содержательно оценил значение этого парадокса для развития экономической тео-

рии, этики, теории рациональности, общест-венных благ и т. д., был М. Олсон [Olson, 1965]. Среди большого числа подходов, ко-торые предлагались для разрешения данного парадокса, на наш взгляд, можно выделить один общий контекст, который, условно, привязан к ответу на вопрос, – какие именно условия могут ограничить логику рассужде-ний индивида для того, чтобы он пожертво-вал своими собственными интересами и принял участие в коллективном действии? С точки зрения анализа проблем теории по-знания, имеющих непосредственное отно-шение к проблематике социального позна-ния, специфика именно философского ответа на этот вопрос связана с анализом другого парадокса, известного как сорит (Т. Вильямсон, Д. Лайонс, Ф. Пети, Р. Так и др.). Тезис заключается в том, что для


строгой постановки проблемы безбилетни-ка, когда индивидуальный вклад незначите-лен и не предполагаются кооперация или другие социальные конвенции, данная про-блема имеет решение, аналогичное реше-нию, характерному для менее строгих по-становок, таких, например, когда известна стоимость участия (дилемма заключенного) либо явно задан предел эффективности кол-лективного действия (проблема голосующе-го). В свете эпистемологической трактовки сорита, предложенной Т. Вильямсоном, в рамках строгой постановки проблемы без-билетника, логика рассуждений индивида также ограничена представлением о пределе эффективности коллективного действия, который, в данном случае, является следст-вием принятия определенной логики анали-за нечетких предикатов (пределы значения нечеткого предиката задаются строго, но сам предикат – не четко, в том смысле, что его значение определяется использованием) и играет ту же роль, что и предел эффектив-ности, заданный явно, например, в результа-те социальной конвенции. Важность именно такой строгой постановки проблемы безби-летника, а также полученного решения свя-зана с тем, что, во-первых, это единственная постановка проблемы, которая действитель-но отвечает исходной идее М. Олсона, что проблема безбилетника, опираясь на пред-ставление об «идеальном соревновании», моделирует большое число явлений из об-ласти экономики, например, когда вклад каждого из агентов на рынке настолько мал, что ни один из агентов не в силах повлиять на механизм ценообразования. Во-вторых, подобная постановка дает возможность ис-ключить из рассмотрения социальный кон-текст и переформулировать проблему без-билетника для оценки индивидуального действия, связанного с достижением опре-деленного «незримого» предела, в частно-сти, для оценки достаточности индивиду-ального усилия (пастух, складывающий вехи из камней), для оценки оставшегося времени с целью отложить намеченное дей-ствие (проблема лени) и т. д.

Ниже мы кратко остановимся на класси-ческой постановке проблемы М. Олсона и ее решениях, предполагающих социальную кооперацию, а также более подробно кос-немся эпистемологической трактовки сори-та и ее приложений для решения строгой постановки проблемы безбилетника.

М. Олсон и парадокс рациональности действия Классическая постановка проблемы без-

билетника формулируется не только в рам-ках допущения «идеального соревнования», но и в рамках концепции «общественного блага». Общественное благо – это благо, предоставляемое для всех людей одновре-менно, и в отношении которого нельзя при-менить классическое экономическое поня-тие рынка. Это означает, что пользование общественным благом не может повлиять на его «цену», она одинакова для всех и всегда (за издержки полиции, которая служит ин-струментом для обеспечения такого обще-ственного блага, как безопасность, платит государство), и что индивида нельзя огра-дить от пользования общественным благом, даже несмотря на то, платит ли он за поль-зование, либо что издержки, связанные с тем, чтобы оградить индивида от пользова-ния общественным благом, неоправданно велики (достаточно сложно исключить пользование дневным светом Солнца, ноч-ное небо и т. д.). Собственно, постановка проблемы безбилетника, предложенная М. Олсоном, будет звучать так: «В малых группах, когда члены получают ощутимую выгоду от пользования и обеспечения обще-ственного блага, можно предположить, что люди с охотой будут вступать в коллектив-ное действие по поддержанию блага. В больших группах, когда вклад каждого из членов в поддержание общественного блага является незначительным, но каждый из членов в равной степени получает выгоду от пользования благом, результат коллектив-ного действия по поддержанию блага будет неопределенен, и, более того, общественное благо не будет предоставлено до тех пор, пока не появится внешний механизм при-нуждения членов группы к выполнению своих обязанностей действовать сообща в пользу групповых интересов» (курсив авто-ра. – Н. Г.) [Olson, 1965. Р. 44]. В группах, к которым применима модель идеального соревнования, людей нужно заставлять де-лать то, что и так, очевидным образом, в их интересах. В противном случае, коллектив-ное действие не будет иметь намеченной цели, – у людей и без того будет возмож-ность пользоваться общественным благом, – любое их действие по поддержанию обще-ственного блага будет иррационально. Соб-

√ÓÎÓ‚ÍÓ Õ. ¬. œрÓ·ÎÂÏ‡ ·ÂÁ·ËÎÂÚÌËÍ‡ Ë ÔрÂ‰ÂÎ ˝ÙÙÂÍÚË‚ÌÓÒÚË ÍÓÎÎÂÍÚË‚ÌÓ„Ó ‰ÂÈÒÚ‚Ëˇ 45

ственно проблема состоит в том, – является ли рациональным уклонение от участия в коллективном действии, когда индивиду-альный вклад в общий результат незначи- телен?

Первые решения проблемы безбилетника подчеркивали важность размера группы. Однако очень быстро стало ясно, что раз-личные модели социальной структуры (не идеальное соревнование, а олигополия, на-пример, и т. д.) и примеры кооперации ре-шают проблему безбилетника независимо от размера группы. Сам М. Олсон вводит по-нятие «латентной группы» [Ibid. Р. 50], т. е. группы произвольного размера, но к кото-рой применима модель идеального соревно-вания. С точки зрения М. Олсона, ключевой момент проблемы безбилетника – незначи-тельность вклада каждого из участников группы. Особенностью первой постановки проблемы безбилетника было то, что М. Олсон и большинство из тех, кто пытал-ся ее решить в 60-е гг., не видели другой возможности обосновать рациональность коллективного действия, кроме как ввести аппарат внешнего принуждения (штрафы и т. д.).

В настоящее время можно выделить три постановки проблемы безбилетника, кото-рые так или иначе отвечают парадоксу, отмеченному М. Олсоном (Т. Вильямсон, А. Даунс, Д. Лайонс, Ф. Пети, Р. Так и др.). Первая постановка – дилемма заключенного (см., например: [Pettit, 1986]). В данном слу-чае уже сама постановка задачи, подчерки-вающая эффективность взаимодействия че-рез задание преимуществ того или иного поступка, подталкивает к очевидному реше-нию проблемы безбилетника. Нельзя ска-зать, что индивидуальный вклад каждого из участников является незначительным, а зна-чит, можно привлекать различные стратегии социальной кооперации (предположение, что другой узник также заинтересован в ми-нимальном наказании и т. д.) и тем самым продуктивно мотивировать участников к коллективному действию без видимого внешнего принуждения.

Вторая постановка проблемы безбилет-ника более интересна. Это проблема голо-сующего, – ни один из голосов, поданных голосующими, не оказывает прямого влия-ния на результат голосования, по крайней мере, до тех пор, пока до победы кандидату не останется набрать один голос (см., на-

пример: [Downs, 1957]). Мотивация участия в голосовании не может быть продиктована какими-либо инструментальными сообра-жениями, – влияние одного голоса на результаты голосования ничтожно мало. В данном случае, как отмечает Д. Лайонс, «присутствует строго заданный предел, от-носительно которого мы можем сказать, что искомая выгода получена. Поэтому, каждое действие, которое приближает нас к полу-чению выгоды, уже можно считать рацио-нальным» [Lyons, 1965. P. 85]. Примеча-тельно то, что Д. Лайнос, по-видимому, был первым, кто отметил, что если между дейст-вием и результатом присутствует опреде-ленная причинная зависимость (мы можем оценить эффективность действия), то неза-висимо от того, в какой форме приводится проблема безбилетника, мы всегда можем обозначить предел, достижение которого делает индивидуальное участие в коллек-тивном действии осмысленным. Скажем, для того, чтобы стать ректором университе-та, кандидат должен набрать более 77 голо-сов. Любой голос, которому в общей копил-ке голосов будет присвоен номер 79 и выше, уже не имеет решающего значения. Он мо-жет быть важен для выяснения других факторов, но по-настоящему важны лишь голоса, между которыми и результатом го-лосования есть прямая связь, т. е. голоса с номером меньше 78. Именно в этом смысле мы можем предположить, что существует предел, который делает рациональным уча-стие в голосовании, и что проблема голо-сующего, так же как и дилемма заключен-ного, имеет решение в силу того, что вклад участника (или, по крайней мере, части из них) не является в собственном смысле сло-ва незначительным.

Третью постановку проблемы безбилет-ника приводит Р. Так [Tuck, 2008]. Это наи-более строгая постановка, предполагающая, что вклад каждого из участников действи-тельно является незначительным. Как мы видели, если возможно стратегическое взаимодействие между участниками коллек-тивного действия либо удается определить его эффективный предел, означающий наступление выгоды, то решение проблемы безбилетника не вызывает сомнений. В данном случае постановка проблемы без-билетника скорее напоминает парадокс со-рит, а ее решение строится в результате ана-лиза аргументации, которая не столько


обращена к коллективному действию и другим участникам, сколько к индивиду-альному восприятию достаточности выпол-нения определенного действия (добавления песчинки в кучу песка, подсчету волос на голове лысого и т. д.).

Незначительность вклада и эпистемологическая трактовка сорита Рассмотрим следующий пример. Пастух

живет в гористой местности и вынужден сооружать пирамиды из камней – вехи для того, чтобы не заблудиться на склонах в ту-мане. Каждая веха состоит из большого числа камней, каждый из которых нужно поднять на склон. Очевидно, каждый камень в отдельности ничего не добавляет эмерд-жентному свойству пирамиды «быть на-блюдаемой в тумане». Пастух имеет определенный опыт построения вех и при-близительно представляет, сколько камней ему нужно поднять. Однако мы не можем сказать, что, с точки зрения пастуха, рацио-нально будет поднять завтра столько же камней, сколько и сегодня (предположим, он строит одну веху в день и тратит на это все поднятые камни), поскольку «вклад» от каждого камня незначителен. Таким обра-зом, каждая веха будет состоять из разного числа камней, и, по нехитрой логике, число камней в каждой следующей пирамиде бу-дет меньше, чем в предыдущей [Tuck, 2008. Р. 66–67]. Аналогичные рассуждения можно привести, пытаясь реконструировать воз-никновение тропинки на газоне. На микро-уровне мы можем определить, что человек нанес определенный вред траве (посчитав число поломанных травинок и т. д.), однако это не заметно на «обыденном» уровне ана-лиза явлений. Мы заметим только резуль- тат, – когда газону уже будет нанесен «непоправимый» ущерб. Ущерб, который наносит каждое пересечение, газону кажет-ся незначительным, т. е. мы не сможем ска-зать, что этот конкретный субъект непо-средственно ответственен за порчу газона. Приведенные выше примеры решения про-блемы безбилетника говорят о том, что в данном случае нужно искать какой-то осо-бенный ход рассуждений, который, тем не менее, поможет оценить связь между конеч-ным результатом и каждым индивидуаль-ным вкладом в результат.

По мнению ряда авторов, подобный ход рассуждений можно эксплицировать, обращаясь к известному парадоксу сорит (Дж. Берджес, Т. Вильямсон, Р. Гарисон, Н. Гудман, М. Дамит, Р. Кифи, Ф. Пети, П. Смит, М. Сэйнсбури, Р. Так, Дж. Финкин и др.). Суть парадокса в том, что определяе-мый предикат, в определенном смысле, «то-лерантен» по отношению к «элементам», которые составляют объект, к которому применяется предикат (добавление одной песчинки еще не делает некоторое их коли-чество кучей). Более того, минимальное из-менение объекта (добавление еще одной песчинки) не может существенным образом повлиять на значение предиката, который описывает объект. В истории философии известно достаточно много попыток решить этот парадокс. На наш взгляд, в данном слу-чае, при ответе на вопросы о мотивации пастуха или рациональности хождения по газонам может быть полезна эпистемологи-ческая трактовка сорита, предложенная Т. Вильямсоном [Williamson, 1994].

Трактовка сорита, используемая Т. Виль-ямсоном, опирается на его концепцию «не-точного» (inexact) знания. Разберем ход рас-суждений и примеры, которые приводит Т. Вильямсон для того, чтобы построить оригинальную теорию «нечетких» (vague) терминов 1. Я нахожусь на стадионе и не могу точно сосчитать число людей на три-бунах. Я не знаю точное число людей, но могу предположить, что их m, где m – дос-таточно большое число, скажем, больше 1 000, но меньше 200 000, пусть – 20 000. В силу того, что я, наблюдая за трибунами, по определению ошибаюсь в подсчете, то не существует таких m, относительно которых я мог бы сказать, что я знаю, что на стадио-не m человек. Это же самое утверждение можно переписать в виде, что существует достаточно много m, для которых я могу сказать, что я не знаю, что на стадионе не m человек, т. е., например, очевидно, я не могу знать, что на стадионе не 20 000 людей, это я угадываю.

Рассмотрим множество {m}, оно не пус-тое, а значит, оно имеет минимальный эле-мент (по построению, {m} это подмножест-

1 Здесь и далее до соответствующего замечания

приводятся и разъясняются отдельные элементы кон-цепции нечетких терминов Т. Вильямсона (см.: [Wil-liamson, 1994. P. 216–236]).


во множества натуральных чисел), обозна-чим его как n. Тогда для n справедливы сле-дующие утверждения: (1) «Я знаю, что на стадионе не n – 1 человек», так как n, – это минимальный элемент {m}; и (2) «Я не знаю, что на стадионе не n человек», так как n, все-таки, элемент {m}.

Далее, поскольку моя догадка относи-тельно числа людей на стадионе – m являет-ся нечеткой, то, по идее, должно существо-вать нечто, что обозначает «границу нечеткости» (margin of error). Соответствен-но, минимальные границы нечеткости для конкретного числа m будут m – 1 и m + 1, а поскольку это также числа из {m}, то для этих границ будет справедливо утверждение (2) 2. Фактически, говоря о нечетком значе-нии m, мы уже перешли к анализу другого нечеткого значения – m – 1 или m + 1. Для каждого элемента из {m} справедливо, что если число людей на стадионе действитель-но m, то я не знаю, что на стадионе не m – 1 человек. Отсюда, переходя от {m} к n, ут-верждение, связывающее конкретное n с его границей нечеткости, будет выглядеть сле-дующим образом: (3) «Я знаю, что если число людей на стадионе n, то я не знаю, что на стадионе не n – 1 человек».

На первый взгляд мы пришли к противо-речию. По modus tollens из (3) и (1) будет следовать, что «я знаю, что на стадионе не n человек», что противоречит (2). Однако, по мнению Т. Вильямсона, это противоре-чие является кажущимся, поскольку преди-кат «знать» в данном случае не сохраняет одно и то же значение по ходу вывода. От-метим, что (1)–(3) сформулированы для n, но n – 1 уже не принадлежит {m}. Гипотеза Т. Вильямсона состоит в том, чтобы разли-чать «знать» для элементов {m} и «знать» для n – 1 (равно как и «знать» для любого другого предельного значения границы не-четкости). В каком, например, смысле мы можем «знать», что данный оттенок, кото-рый мы готовы считать оттенком красного,

2 Минимальные границы нечеткости с шагом 1

вправо и влево от m были выбраны сознательно, так как для данной постановки задачи наиболее интересен случай, когда мы рассматриваем n – минимальный элемент {m}, что означает, что n – 1 уже не принад-лежит {m}, и именно в n – 1 изменяется «качество» элементов {m}. В общем случае m не является числом, а просто характеристикой наперед заданного нечетко-го предиката (красный, высокий и т. д.), и, следова-тельно, шаг может быть задан произвольно и в других терминах.

уже не является оттенком красного, и в каком – «знать» применимо к другим оттен-кам, которые действительно являются крас-ными, но также лежат в области предпола-гаемого красного? Очевидно, имея дело с нечеткими понятиями на практике, доста-точно сложно исключить из рассмотрения все, что касается нечеткости знания (органы чувств недостаточно точны, мы не можем обладать всей полнотой знания и т. д.). Это-го не требуется. Гипотеза заключается в том, что, вводя различия в «знать» для эле-ментов {m} и для элементов, не принадле-жащих {m}, мы можем сохранить классиче-скую логику в том, что касается вывода от (3) и (1) к не (2) 3. Кроме того, мы постули-руем, что для любого предельного значения внутри границ нечеткости (а их может быть много, в зависимости от того, как широко мы взяли интервал нечеткости) значение «знать» сохраняется, т. е. является одним и тем же.

Посмотрим еще раз на вывод от (3) и (1) к не (2). Он имеет форму: «если А, то не В» и «В», то «не А». В данном случае «А» = «на стадионе n человек», «В» = «я знаю, что на стадионе не n – 1 человек». Важно отметить, что поскольку мы уже договорились сохра-нить классическую логику, то из того, что я знаю посылки, должно следовать, что я знаю заключение. Я знаю большую посыл-ку, – об этом говорит (3). Я знаю меньшую посылку, – об этом говорит (1). Отсюда сле-дует, что заключение должно иметь не про-сто форму «не (2)», а следующую: (4) «Я знаю, что я знаю, что на стадионе не n чело-век». Принимая во внимание все, что выше говорилось про разницу между n и n – 1, мы должны принять (1)–(4) и, вместе с этим, не принимать следующее: (5) «Я знаю, что я знаю, что на стадионе не n – 1 человек». Этот пример должен показывать различия в «знать» внутри границ нечеткости и за их пределами. В то же время первое «я знаю» в (5) должно иметь то же самое значение, что и «я знаю» в (1)–(4), так как мы договори-лись сохранить классическую логику рас-суждения. Возникает еще один парадокс: в отношении (5) мы должны отказаться от классического КК-принципа – одного из

3 По ходу рассуждений Т. Вильямсон активно кри-

тикует подходы, которые в подобной ситуации пыта-ются изменить логику рассуждений и отказаться от классической логики, когда речь идет о нечетких тер-минах (нечеткая логика, многозначная логика и т. д.).


ключевых принципов эпистемической логи-ки и классической теории познания. КК-принцип утверждает, что если «я знаю, что p», то «я знаю, что я знаю, что p» (Д. Армстронг, Г. фон Вригт, Э. Гетье, Д. Ме-лор, Я. Хинтикка Р. Чисхолм и др.). Мы не должны от него отказываться, но мы можем переинтерпретировать ситуацию таким об-разом, чтобы она включала понятие «неточ-ного» знания, т. е. знания относительно «нечетких» понятий, которое ограничено границами нечеткости. Можно ли построить такую модель рассуждений, в которой одно-временно (1)–(4) были бы истинны, (5) – ложно?

Да, такую модель построить можно. Пусть sm обозначает для любого m из {m} ситуацию, в которой на стадионе действи-тельно m людей. Теперь перепишем вывод (1)–(4) и (5) в терминах, отвечающих ситуа-ции sm, начиная с форм посылок вывода (1)–(4): (а) «не А» истинно в sm если и только если «А» не истинно в sm; (б) «если А то В» истинно в sm если и только если «А» не ис-тинно в sm и «В» истинно в sm; (в) «я знаю, что А» истинно в sm если и только если «А» истинно одновременно в sm–1, sm и sm+1 (в данном случае, m – 1 и m + 1 – это одни из возможных значений границ нечеткости для m). Перейдем от m к n. Легко видеть: (3) и (4) будут истинны для любых значений ин-декса для sn; (1) будет ложно в sn–2, sn–1 sn; соответственно (5) будет ложно в sn–3, sn–2, sn–1, sn, sn+1; а (2) будет истинно только в sn–1, sn и sn+1. Отсюда следует, что в sn+1 значения (1)–(4) – истинны, а (5) – ложно. Таким об-разом, вариант рассуждений, в котором принимается вывод (1)–(4) и не принимает-ся (5), существует. Что это дает?

Стандартная интерпретация того, что КК-принцип не выполняется, говорит о том, что знающий не был достаточно рефлекси-вен и, на самом деле, он не знает то, что знает. В данном случае подразумевается не-что иное. Ложность (5) и истинность (1)–(4) в sn+1 говорит о том, что «знать» для элемен-тов {m}, находящихся внутри границ нечет-кости, будет действительно отличаться от «знать» для элементов, не входящих в {m}. Опираясь на это заключение, Т. Вильямсон вводит понятие «неточного» знания. По-скольку каждое m – это наше предположе-ние относительно числа людей на стадионе, то в рамках границ нечеткости или предель-ных значений для m знание будет «неточ-

ным» 4. Примечательно то, что при этом па-радокс сорит является лишь частным случа-ем концепции «неточного» знания.

Рассмотрим термин «куча», пишет Т. Вильямсон. Известно, что k составляют кучу. Очевидно, что «куча» – нечеткий тер-мин и для k можно задать границы нечетко-сти, внутри которых, например, находится k – 1. Предикат «знать» внутри границ не-четкости сохраняет свое значение, и, следо-вательно, справедливо следующее утвер-ждение: (*) «Я знаю, что если k песчинок составляют кучу, то и k – 1 песчинок со-ставляют кучу». Если подходить формаль-но, то действительно, парадоксальная си-туация неизбежна, – сделав k шагов, мы получим, что 0 песчинок составляют кучу. Откуда мы знаем, что k – 1 песчинок со-ставляют кучу? Мы должны знать посылки, на основании которых мы выводим «k – 1 песчинок составляют кучу». Собственно посылка в (*), – это «я знаю, что k песчинок составляют кучу». Отсюда, знание посылки предполагает формулировку: «я знаю, что я знаю, что k песчинок составляют кучу». И мы снова попадаем в область действия КК-принципа. Предположим, что на опре-деленном этапе КК-принцип не выполняет-ся в том смысле, который описан выше, т. е. на этом этапе мы переходим границы нечет-кости для k. Тогда истинность вывода не сохранится (мы различаем «знать» внутри и за пределами границ нечеткости), и мы ни-когда не получим, что 0 песчинок составля-ют кучу. Знание о том, что k песчинок со-ставляют кучу, является «неточным».

Примечательно то, что контекст «неточ-ности» каждый раз будет зависеть от кон-кретной эпистемологической ситуации (можно ли доверять и насколько тому, что песчинок действительно k; была ли возмож-ность пересчитать всех зрителей на стадио-не; не вводят ли нас в заблуждение наши глаза; и т. д.). Следуя этой логике, Т. Виль-ямсон предполагает, что предметом иссле-дования на неточность и поиск границ не-четкости должно стать значение нечеткого термина. Естественно, предполагается, что значение является следствием применения

4 В данном случае значение термина «неточный»

будет зависеть от того, как мы себе представляем эпи-стемологическую ситуацию. Разница между опреде-лением точности и неточности знания внутри и за границами нечеткости конвенциональна.


термина. «Любая разница в значении пред-полагает разницу в использовании термина. Обратное, в общем случае, не верно. Быва-ют случаи, когда небольшая разница в ис-пользовании термина сохраняет его значе-ние. Однако для нечетких терминов верно, что любое изменение в использовании тер-мина приводит к изменению его значения. С точки зрения эпистемологической трак-товки [неточного знания], границы [нечет-кости] термина “худой” заданы [в каждой конкретной эпистемологической ситуации] строго (sharp), но они [в общем случае] изменчивы (unstable)» [Williamson, 1994. P. 216–236]. Без обращения к конкретной эпистемологической ситуации, в которой мы оцениваем нечеткость значения термина, можем сказать, что если у нечеткого терми-на и есть границы, то мы не знаем, как их обнаружить. Однако то, что мы не можем обнаружить границы нечеткости значения термина, не значит, что их нет. Если эти границы есть, то мы должны иметь возмож-ность их обнаружить, и переход к конкрет-ной эпистемологической ситуации – лучший вариант для этого. В заданной эпистемоло-гической ситуации будут существовать кон-кретные факты, обнаруживающие пределы корректной применимости данного преди-ката, но знание относительно того, где на-ходятся эти пределы, будет неточным, т. е. будет подчиняться идее наличия границы нечеткости значения термина 5.

Мы привели эту достаточно большую выдержку из рассуждений Т. Вильямсона не случайно. На наш взгляд, приведенный пример – это достаточно строгое доказа-тельство того, что эпистемологическая трактовка сорита, которая является следст-вием концепции «неточного» знания, дает все основания для того, чтобы решить стро-гую постановку проблемы безбилетника, когда вклад каждого из участников коллек-тивного действия по определению незначи-телен. В рамках менее строгих постановок проблемы безбилетника, скажем, в рамках проблемы голосующего, предполагается, что существует предел эффективности кол-

5 Эпистемологическая трактовка сорита потому и

называется эпистемологической, что каждый раз за-дание границ нечеткости отвечает своей эпистемоло-гической ситуации. В другой эпистемологической ситуации границы нечеткости предиката, а значит, и границы «неточности» знания, могут быть другими.

лективного действия, который делает уча-стие рациональным (например, в голосова-нии), причем этот предел задан явно в рам-ках подходящей социальной конвенции (нам известно, сколько голосов должен набрать кандидат, чтобы выиграть выборы). В дан-ном случае аналогичный предел также су-ществует, но он не задан как результат стра-тегического планирования взаимодействия индивидов (как, например, в дилемме за-ключенного), а является следствием анализа значения нечеткого термина в конкретной эпистемологической ситуации.

Идея искомого решения строгой поста-новки проблемы безбилетника состоит в том, что в зависимости от момента (эписте-мологической ситуации) наше собственное определение строгой границы значения не-четкого термина может измениться. Сегодня пастух принимает решение закончить строительство вехи, положив, скажем, 50 камней, на том основании, что он уверен, что построенная пирамида отвечает преди-кату «быть наблюдаемой в тумане». Однако это не значит, что завтра, в другой эписте-мологической ситуации, он закончит строи-тельство, также положив 50 камней, а не 30. Пастух сам определяет то, когда уже «дос-таточно» участвовать в «коллективном» действии и нужно остановиться, поскольку в новой эпистемологической ситуации гра-ница нечеткости предиката «быть наблю-даемой в тумане» станет другой. Предел эффективности действия присутствует все-гда, просто он изменяется в зависимости от эпистемологической ситуации. В этом смысле можно рассуждать о рационально-сти действия «положить еще один камень или нет», так как вклад от такого действия не будет являться в собственном смысле слова незначительным, если это действие приближает нас к границе нечеткости пре-диката «быть наблюдаемой в тумане».

Таким образом, насколько бы строго не была поставлена проблема безбилетника, она решается указанием на наличие предела эффективности коллективного действия. Участие человека в коллективном действии, даже если его индивидуальный вклад в об-щую копилку незначителен, будет осмыс-ленным в той степени, в какой вклад помо-гает достичь границ предела эффективности коллективного действия, даже если этот предел задан контингентно, т. е. в каждой конкретной эпистемологической ситуации


будет свой предел, который задан характер-ной границей нечеткости значения нечетко-го предиката.

Список литературы Головко Н. В. Наука в глобализирую-

щемся мире: профессиональная деятель-ность или общественное благо? // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Философия. 2011. Т. 9, вып. 4. С. 22–29.

Downs A. An Economic Theory of Demo- cracy. N. Y.: Harper and Row, 1957.

Lyons D. Forms and Limits of Utilitarian-ism. Oxford: Oxford Univ. Press, 1965.

Olson M. The Logic of Collective Action. Cambridge, MA: Harvard Univ. Press, 1965.

Pettit P. Free Riding and Foul Dealing // Journal of Philosophy. 1986. Vol. 83. P. 361–379.

Tuck R. Free Riding. Cambridge, MA: Har-vard Univ. Press, 2008.

Williamson T. Vagueness. L.: Routledge, 1994.


N. V. Golovko

THE FREE-RIDER PROBLEM AND EFFECTIVENESS OF THE COLLECTIVE ACTION The paper aims to illustrate the significance of the epistemic view on sorites, proposed by T. Williamson, to solve the

free-rider problem. Even if an individual contribution is fully negligible, any formulation of the free-rider problem pre-supposes an exact threshold of the effectiveness of the collective action, so even the smallest attempt to reach that threshold makes individual participation rational.

Keywords: free-rider problem, threshold, sorites, epistemic view, M. Olson, T. Williamson.

* Работа выполнена при финансовой поддержке проекта партнерских фундаментальных исследований Прези-диума СО РАН (конкурс Б) № 26 «Новые парадигмы социального знания». ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © ≈. ¿. ≈рÓıËÌ‡, 2012

УДК 327.2 Е. А. Ерохина


ÛÎ. ÕËÍÓÎ‡Â‚‡, 8, ÕÓ‚ÓÒË·ËрÒÍ, 630090, —ÓÒÒËˇ ≈-mail: [email protected]

ГЕОПОЛИТИКА КАК ТИП ПРОСТРАНСТВЕННОГО ПРОЕКТИРОВАНИЯ:

МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЙ, ТЕХНОЛОГИЧЕСКИЙ, АКЦИОНИСТСКИЙ АСПЕКТЫ *

Статья посвящена геополитике как общественному феномену, формирующемуся в социокультурной атмосфе-

ре модерна, т. е. начиная с XVI в. В этот период прослеживается влияние на геополитику таких взаимосвязанных явлений, как Великие географические открытия, зарождение модели рациональной организации государственного управления и становление наций современного типа как политических единиц. Делается вывод о том, что геопо-литика как тип проектирования желаемого для субъекта состояния географического объекта является одновре-менно методом, практикой (технологией) управления и идеологией мобилизации.

Ключевые слова: геополитика, пространственное проектирование, метод, технология управления, идеология, коллективная мобилизация, модернизация, власть.

Становление геополитики как типа про-

странственного проектирования обусловле-но Великими географическими открытиями и утверждением гелиоцентрической карти-ны мира. Этот пространственный переворот в сознании человечества открыл возмож-ность помыслить земной шар как единое целое. Глобус как мысленная проекция Зем-ли послужил инструментальной моделью для образных манипуляций с мировым про-странством и его отдельными сегментами. Пространственное мышление в эпоху мо-дерна выходит на новый уровень, уровень пространственного проектирования, кото-рый мы сегодня и называем геополитиче-ским.

Следует различать геополитику как об-ласть междисциплинарного научного зна-ния, с одной стороны, и геополитику как формирующийся в социокультурной атмо-сфере XVI–XVШ вв. общественный фено-мен, который можно охарактеризовать как тип пространственного проектирования, с другой стороны [Ерохина, 2012. С. 98]. Фундамент геополитики как академической

дисциплины, возникшей в конце XIX в., опирается на научные методы в той же ме-ре, что и на образные репрезентации, имею-щие надындивидуальную (коллективную) природу и практическую направленность. Концептуальный каркас геополитического анализа базируется на взаимосвязанных про-странственных образах, генетически восхо-дящих к мифу и родственному ему искусст-ву: Восток, Запад, Европа, Азия, Евразия, Россия, Китай и т. д. Образы пространства создаются культурой или цивилизацией, которая живет ими. Изменяются обстоя-тельства жизнедеятельности людей – транс-формируются и сами образы, и их сочетания в зависимости от изменения целей деятель-ности [Костинский, 1997; Замятин, 2004. С. 7].

Географические образы формируются вместе со становлением культуры как часть идентификационной матрицы соответст-вующих ей коллективных сообществ. Гео-политические же образы выделяются в ка-честве специфических пространственных моделей из общей среды пространственных


представлений лишь после Великих геогра-фических открытий и выхода европейцев за пределы традиционной средиземноморской колыбели европейской цивилизации. До середины XV в. знания европейцев об ази-атских землях за пределами Византии огра-ничивались отрывочными, обросшими ле-гендами, сведениями. Не лучше обстояло дело и в отношении регионов за пределами Северной Африки.

Интерес к Востоку был вызван коммер-ческими потребностями. Падение Византии ограничило торговые возможности евро-пейцев. Особенно это коснулось доставки товаров из Индии и Китая. Это переориен-тировало морские маршруты европейцев со средиземноморских на атлантические. К середине XV в. европейцы располагали достаточно надежными судами и средства-ми навигации. Кроме того, к этому времени они обрели совершенно новые инструмен-ты: печатную книгу, географическую карту и огнестрельное оружие. Это стало их пре-имуществом в освоении мира за пределами Европы. Открытие Америки и других новых земель и маршрутов обеспечило приток дра-гоценных металлов и дешевого труда, в том числе рабского, в экономику европейских стран. Последствия Великих географиче-ских открытий изменили представления ев-ропейцев о пространстве и своем месте в нем.

Показательным примером такого изме-нения может служить ориентализм как система колониального господства над Вос-током, установленная европейскими держа-вами в Новое время. Для того чтобы сохра-нить выгодные условия товарного обмена, ими были взяты под политический контроль территории далеко за пределами европей-ского континента. Значимую роль в уста-новлении западной гегемонии, по мнению Э. Саида, автора теории ориентализма, сыг-рали европейские наука и искусство. В концепции Саида они предстают как ору-дия колониального дискурса, репрезенти-рующие Восток предвзято. Европа желала увидеть Восток как инертный, неспособный к саморазвитию, лишенный «западных» ат-рибутов свободы, прогресса и развития [Са-ид, 2006. С. 170]. Ориентализм открыл пе-ред европейскими странами и их народами возможность с позиции своего лидерства утверждать такой мировой порядок, кото-рый оказывался наиболее выгодным для

нее. Подкрепленный военной и экономиче-ской мощью, дискурс ориентализма стано-вился основой европейской гегемонии, ко-лониальной эксплуатации и империализма XVIII–XIX вв. Пример ориентализма де-монстрирует действенность образного ма-нипулирования концептами «Запад» и «Вос-ток».

Оперирование образами – визуальными и вербальными – составляет в широком, со-циокультурном понимании геополитики ее метод. Целью его применения является ос-воение и присвоение пространства посред-ством географических образов как инстру-ментов управления. Это позволяет выделить методический аспект геополитики. Сущест-венная сторона геополитики как метода за-ключается в замене исходного громоздкого представления о географическом объекте компактным и экономным, удобным для манипуляции. При этом следует отметить схематизм и нацеленность на достижение результата – трансформацию геополитиче-ского пространства в интересах субъекта. Преследуется достижение перспективного, ранее не достигавшегося, другого состояния географических объектов и связанных с ни-ми реалий с принципиально отличными от прежних параметрами. Пространство здесь выступает лишь в роли субстрата, будущая форма которого задается программой трансформации, заложенной в образе. От-сюда возникает не один, но множество об-разов одного и того же объекта, даже целый веер образных модификаций, так как каждая из них нагружена задачами «своего» проек-та [Замятин, 2004. С. 14].

Создание образа одного из сегментов пространства неизбежно влечет за собой создание других, смежных или связанных с ним. Так, например, в период Московского царства и последующей за ним Смуты фор-мирование образа России как ядерного свя-зано с формированием периферийного по отношению к ней образа Украины (у-край- ны, о-крайны). Таким образом, моделирова-ние географической реальности порождает цепь новых образов.

На образной карте есть плотные сгустки и разреженные участки, вызывающие инте-рес и требующие заполнения. Как правило, такие участки находятся на периферии, противостоящей центру не только про-странственно, но и семиотически. Центр и периферия также являются значимыми гео-

≈рÓıËÌ‡ ≈. ¿. √ÂÓÔÓÎËÚËÍ‡ Í‡Í ÚËÔ ÔрÓÒÚр‡ÌÒÚ‚ÂÌÌÓ„Ó ÔрÓÂÍÚËрÓ‚‡ÌËˇ 53

политическими концептами. Периферия, в научной традиции московско-тартуской се-миотической школы, является условием возможности символического ядра социаль-ного целого. Данное положение распростра-няется в полной мере и на пространствен-ные образы [Лотман, 1986].

Периферия маркирует границу между «своим» и «чужим». Вне зависимости от того, насколько выражена сама граница, ее функциональное назначение заключается в конституировании порядка и целостности ядра. При этом, как утверждают социальные психологи, сдвиг в восприятии от центра к периферии происходит на основе перехода от тонкой к грубой настройке [Агеев, 1990. С. 215–220]. Это означает, что центральные элементы структуры образа воспринимают-ся в индивидуально-типологической сово-купности, тогда как периферия почти всегда типизирована, т. е. огрублена.

Граница остается символом неизвестно-го, неизведанного, непонятого. Это зона, где действие привычных для «центра» норм ог-раничено, неполно, искажено. Законы, «нормальные» для центра, здесь не дейст-вуют. Зона за пределами границы важна для существования целого еще и потому, что это территория Другого, без сопоставления с которым невозможно никакое «Мы». Нали-чие «Других» подчеркивает те положитель-ные характеристики, которыми облада- ют «Свои». В результате противопоставле- ния «Своих» «Другим» растут групповая солидарность и чувство принадлежности, т. е. формируется новое коллективное каче-ство. Так, пространственная граница, про-черченная в воображении, становится условием формирования нового качества социального субъекта, например нации.

Убедительным примером такого форми-рования является американский фронтир. Понятие фронтира буквально означает гра-ницу между освоенными и неосвоенными землями. Свойством фронтира является из-менчивость и подвижность границы. Иначе говоря, фронтир есть граница, движущаяся по воле субъекта. В истории и литературо-ведении этот термин обозначал эпоху ос-воения американскими пионерами Дикого Запада. Значительный вклад в форми- рование данного концепта внесла теория фронтира (1890) американского историка Ф. Дж. Тернера, которая в качестве концеп-ции объясняла особенности исторического

процесса развития США. Тернер полагал, что фронтир стал фактором, сформировав-шим национальный характер американцев, самобытные социальные институты, дух предпринимательства и индивидуализма. Фронтир стал американским мифом, в мен-тальном пространстве которого американ-ская душа находила и находит свои социо-культурные истоки. Преклонением перед романтическим в идеале и агрессивным на практике историческим наследием создава-лась американская идея.

Неопределенность фронтирных про-странств потенциально содержит угрозу ядерным структурам, как образным, так и вполне реальным. Импульсы, поступающие извне, бросают вызов центру, требуя от него определенных мобилизационных усилий. Если от модели перейти к реальности, то обнаружится необходимость применения технологий власти для интеграции фрон-тирных зон в режим периферии.

Ключевыми в оппозиции «центр – пери-ферия» являются властные отношения. Если центр символизирует управляющее начало, то периферия практически всегда означает зависимость, подчинение. Граница отсекает пространства, находящиеся под контролем власти от пространств за его пределами. Это побуждает обратить внимание на второй, практический, или технологический аспект геополитики как общественного феномена.

В этом аспекте ключевым понятием гео-политики выступает население – совокуп-ность проживающих на определенной тер-ритории людей. Через свою сопричастность с пространством население вступает в поли-тические отношения с властью. Население – чрезвычайно многомерное понятие. В кон-тексте геополитики наиболее интересны те его характеристики, которые связаны с опо-средующей ролью во взаимоотношениях пространства и власти: модель локализации населения (расселение) и тип организации власти (управление).

Тип организации власти отражает харак-тер связи населения с властью. Рассматривая геополитическое пространство как простран-ство технологий власти, В. А. Подорога и С. А. Королев осмыслили опыт исследования перехода от практик прямого к практикам опосредованного воздействия на подданных, предпринятый Ф. Ницше и М. Фуко. Это по-зволило выделить две матрицы организации власти. Первая из них, наиболее архаичная,


в качестве технологического инструмента управления пространством рассматривает наказание, включающее как непосредствен-ное, болевое воздействие на тело подданно-го, так и его страх. Неограниченное право распоряжаться жизнью и смертью поддан-ных, техническая изощренность телесной пытки, презумпция виновности, необходи-мость признания подозреваемого – таковы базисные черты данного типа технологиче-ской организации власти, выделенные Фуко [Подорога, 1989. С. 253; Королев, 1997. С. 19–20].

Вторая матрица связана с превентивным ограничением деятельности индивида, по-стоянным контролем и замещающей страх наказания регуляцией. Объектом манипуля-ции власти становится уже не тело, но душа человека, по отношению к которой дубли-руются те методы воздействия, которые ра-нее продуцировались на тело [Королев, 1997. С. 21].

Общая тенденция перехода от одного ти-па к другому заключается в смягчении репрессивной составляющей и усилении «нормализующей», исправляющей и педа-гогизирующей стороны воздействия на ин-дивида. В концепции М. Фуко такой тип власти предстает как дисциплинарный, при-сущий обществу модерна [2005].

Смена режимов власти обусловлена вы-членением личности индивида из общест-венного монолита и переходом к новой со-циальной структуре в Новое время. Новый тип власти опирается на право, закон и принцип всеобщего равенства. Его первоис-током в процессе перехода к буржуазной модели общественной структуры послужил новый критерий эффективности власти: способность власти в короткие сроки моби-лизовать большие массы людей для реше-ния поставленных ею задач, организовывать и согласовывать их действия, подобно еди-ному механизму. Власть, персонифициро-ванная ранее фигурой монарха, князя, пала-ча, выступает в новом формате от имени анонимной и безликой нормы. Она требует отказа от поддержания сословных перего-родок и социальных барьеров, массового перемещения индивидов в пространстве, нового качества их полезности и управляе-мости. Для этих целей разрабатываются специальные техники и методики превра-щения людей в хорошо управляемые инст-рументы, создаются специализированные,

легко локализуемые в пространстве инсти-туты: армия, тюрьма, школа, больница (клиника). Фуко показывает, что конечной целью действия этих безличных, формально рациональных структур, является послуша-ние индивидов.

Новую, рационально организованную модель власти отличают следующие черты: принцип централизованного управления, бюрократический характер принятия и реа-лизации управленческих решений, унифи-кация законодательства, тенденция к усиле-нию равной ответственности всех перед законом, оформление стандартизированных государственных систем: образования, еди-ной системы налогообложения, всеобщей воинской повинности и т. д.

Модель локализации отражает мотивы «связи» индивидов с обитаемым простран-ством. Правомерным представляется выде-ление двух типов локализации, которое предпринято С. А. Королевым при анализе технологии власти в России: естественное расселение и переселение [1997. С. 48]. Первый, естественный тип связан со сво-бодным расселением населения по террито-рии [Там же]. Он открывает возможность вступать в отношения с властью через свою сопричастность с местностью. Еще в древ-них манускриптах формулировка «земля того или иного народа» давала право на владение землей и возможность вести диа-лог с центральной властью, ссылаясь на эту связь [Замятин, 2003. С. 411–412]. Такой тип локализации основан на интересах индиви-дов, избирающих место и способ поселения исходя из собственных интересов и возмож-ностей, а также традиций той культуры, к которой они принадлежит. Второй, прину-дительный тип – локализация под давлени-ем власти. Он ориентирован на интересы государства, которое, будучи неспособным осуществить локализацию естественным путем, прибегает к мерам принудительного прикрепления населения к территории: де-портации, тюремной (каторжной) изоляции, институтам крепостного права или паспорт-ной прописки [Королев, 1997. С. 49, 160, 175, 181, 197]. Два типа локализации отра-жают два основания власти: ее назначение служить средством самоорганизации сооб-щества и тенденцию превращения в орудие самовоспроизводства. В первом случае власть определяется целями, которые лежат вне ее, т. е. общезначимыми целями. Во


втором случае власть превращается в техно-логию собственного расширения [Королев, 1997. С. 19].

Осмысленное как пространство образно-го моделирования и технологическое про-странство власти, географическое простран-ство способно выступать и в еще одном своем качестве, качестве формы политиче-ского участия коллективных субъектов в истории. Оно становится таковым по мере освоения народами и их элитами навыков геополитического проектирования. Можно выделить самые существенные из этих на-выков. Это, во-первых, распознавание гео-графических реалий как политических; во-вторых, ментальное структурирование про-странства на основе пространственных мо-делей, «подсказывающих» своей образной структурой ту проблему, на решение кото-рой должны быть направлены усилия обще-ства. Наконец, в-третьих, это мобилизация народов и элит на решение общезначимых проблем [Цымбурский, 2002].

Классическими образцами такого поли-тического участия могут послужить антико-лониальные движения, получившие широ-кий размах после Второй мировой войны в странах третьего мира. Перенесение образ-ной модели «центр – периферия» на поли-тические отношения между колониями и метрополиями позволило осмыслить их как отношения зависимости, что положило на-чало деколонизации и распаду империй. Следующим шагом в освоении этой модели стало экономическое осмысление отноше-ний между «центром» (так называемыми развитыми странами) и «периферией» (раз-вивающимися странами) как отношений неравенства. Это дало возможность полити-ческим элитам развивающихся стран объе-динять широкие массы населения, увлечь их волю необходимостью решения внутрен- них (здравоохранение, образование, равный доступ к социальным благам) и внешних (преодоление дистанции неравенства) за- дач.

Такое видение показывает исторически обусловленное представление о допустимо-сти / недопустимости неравенства, о какой бы его социальной форме – политической, экономической или иной – не шла речь. В эпохи, предшествующие модерну, соци-альное неравенство рассматривалось как естественный и необходимый феномен, до-пустимость и признанность которого слу-

жила основой сословной системы структу-рирования общества. Эпоха модерна утвер-дила новые ценности, в системе которых равенство стало смыслообразующим, пер-вым из числа определивших перспективу социальной трансформации идей: свободы, осознаваемой, прежде всего, как экономиче-ская свобода, прогресса, понимаемого как развитие, и рациональности, отождествляе-мой с полезностью и эффективностью.

Повсеместное утверждение этих ценно-стей породило определенную унификацию культурных ориентаций вне зависимости от социокультурного контекста, на который они ложились. Победное шествие идей мо-дерна, в том числе и за пределами Европы, породившей их, вызывало к жизни полити-ческие режимы, утверждение которых со-провождалось конфликтами, введением тех-нологий авторитарной власти, в некоторых случаях депортацией и даже геноцидом (яр-ким примером является режим Пол Пота в Камбодже). Несмотря на противоречие ме-жду идеологией и технологией, дух модерна дал невиданные прежде образцы социаль-ной мобилизации широких слоев населения с целью преодоления неравенства.

Такое видение позволяет выделить тре-тий, акционистский аспект геополитики. Он позволяет увидеть ее как форму политиче-ского участия широких народных масс, осознающих свою связь с пространством и нацеленных на преодоление обусловленного ею политического или экономического не-равенства. В качестве конкретных требова-ний люди могут добиваться решения не только политических, но и гуманитарных (рост качества и уровня жизни), социальных (совершенствование социальной инфра-структуры), экологических проблем. В то же время сохранение и увеличение дистанции между «центром» и «периферией» приобре-тают в современном мире характер «столк-новения цивилизаций», которое в крайних формах выражается в явлениях терроризма и экстремизма, с одной стороны, и массовой мигрантофобии – с другой. Это делает про-блему глобального неравенства в ближай-шей перспективе трудноразрешимой, что, однако, не снимает мобилизационного нака-ла общественных движений, ибо здесь большую роль играют чувства: переживание обиды, ощущения несправедливости, воз-буждения, вызванного эффектом эмоцио-нальной вовлеченности.


Осмысленное через призму трех указан-ных аспектов, геополитическое пространст-во предстает как диалектическая система, элементами которой выступают противоре-чия между:

реальным географическим простран-ством и его символически-образной репре-зентацией;

географическим пространством, на которое распространяется власть, и эффек-тивностью ее техноструктуры на всех уча-стках этого пространства;

тенденцией унитарности, укрепляю-щей власть, и индивидуализацией земель и населяющих их народов, сопротивляющих-ся унификации;

образным континуумом, мобилизую-щим общество на решение жизненно важ-ных для него задач, и прагматикой власти, озабоченной эффективностью обеспечи-вающих ее самовоспроизводство механиз-мов.

Исходя из этого, можно охарактеризо-вать геополитику как тип пространственно-го проектирования реального географиче-ского объекта и его развития с целью достижения желаемого для субъекта со-стояния. Субъектами в методическом аспек-те проектной деятельности выступают ин-дивиды, носители воли, сознания и творческой инициативы. Субъектами в ак-ционистском аспекте являются народы и их элиты, носители коллективной идентично-сти и групповых интересов, действующие от имени культурных, этносоциальных, циви-лизационных общностей и иных социаль-ных групп внутри общества. Субъектом в технологическом смысле всегда является государство, носитель суверенной власти.

Как тип пространственного проектиро-вания геополитика рождается в специфиче-ских социокультурных условиях, историче-ский контекст которых обусловлен тремя обстоятельствами.

Во-первых, Великими географическими открытиями XV–XVII вв. Они ускорили прогресс научного знания и развитие новых технологий в Новое время (XVII–XIX вв.). Технология книгопечатания позволила на-ладить производство карт и книг по геогра-фии массовыми тиражами. Это обусловило переход от «чертежных» к «картографиче-ским» моделям пространственного проекти-рования. Чертежная репрезентация про-странства как дискретного, качественно

разнородного, сжатого до «точечных» структур отдельных поселений, «разорван-ных» локусами пустоты, дополнилась, а в научно-географическом описании смени-лась непрерывным, масштабированным, объективизированным картографическим моделированием.

Во-вторых, формированием дисципли-нарной матрицы, основанной на подчине-нии анонимным, обезличенным структурам власти (XVII–XIX вв.). «Клиническим сим-птомом» этого процесса можно считать за-рождение в недрах монархического абсолю-тизма модели рациональной организации государственного управления. С конца XVIII в. она утверждает себя в принципе народного суверенитета и традициях свет-ской легитимации государственной власти, которые дополнят, а со временем и потеснят из политической практики династийный монархический принцип организации вла-сти и религиозное обоснование природы государства.

В-третьих, подъемом активности соци-альных «низов» общества и коллективной мобилизацией широких слоев народа во второй половине XVII–XVIII вв. в странах «первого» эшелона модернизации, в конце XVIII–начале XX вв. – в Новом Свете и странах Восточной Европы, во второй поло-вине XIX–XX вв. – в странах Азии и Афри-ки. Эти изменения сопровождались в обще-ственном сознании утверждением идеи социального равенства и горизонтального товарищества, становлением наций совре-менного типа как политических единиц, ут-верждением приоритета национальной неза-висимости над прочими ценностями и интересами, возникновением такого миро-порядка, где главным действующим лицом является национальное государство.

Список литературы Агеев В. С. Межгрупповое взаимодейст-

вие: Социально-психологические проблемы. М.: Изд-во МГУ, 1990. 239 с. Ерохина Е. А. Геополитика как научная

дисциплина и тип пространственного про-ектирования // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Философия. 2012. Т. 10, вып. 2. С. 95–101. Замятин Д. Н. Амальгама // Империя про-

странства: Хрестоматия по геополитике и геокультуре России. М.: РОССПЭН, 2003.


Замятин Д. Н. Власть пространства и пространство власти: географические обра-зы в политике и международных отношени-ях. М.: РОССПЭН, 2004. 352 с. Королев С. А. Бесконечное пространство:

гео- и социографические образы власти в России. М.: ИФРАН, 1997. 234 с. Костинский Г. Д. Географическая матри-

ца пространственности // Изв. РАН. Сер. геогр., 1997. № 5. С. 16–32. Лотман Ю. М. От редакции: К проблеме

пространственной семиотики // Труды по знаковым системам. 19. Семиотика про-странства и пространство семиотики. Тарту, 1986. (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 720). С. 3–6. Подорога В. А. Власть и познание (ар-

хеологический поиск М. Фуко) // Власть.

Очерки современной политической фило-софии Запада. М.: Прогресс, 1989. С. 206–255. Саид Э. В. Ориентализм. Западные кон-

цепции Востока. СПб.: Русский мiръ, 2006. 640 с. Фуко М. Нужно защищать общество: Курс

лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1975–1976 уч. г. СПб.: Наука, 2005. 312 с. Цымбурский В. Л. Дождались? Первая мо-

нография по истории российской геополи-тики. Рец. на кн.: Алексеева И. В., Зеле- нов Е. И., Якунин В. И. Геополитика в России: Между Востоком и Западом. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2001. URL: http://www.archi- pelag.ru/geopolitics/osnovi/review/wait


E. A. Erokhina

GEOPOLITICS AS A TYPE OF SPATIAL DESIGN: METHODOLOGICAL, TEHCNOLOGICAL AND ACTIONIST ASPECTS

The paper treats geopolitics as a social phenomenon which is being formed in the sociocultural atmosphere of mod-

ernity, i.e. starting from the XVI century. It traces the influence on geopolitics of such interrelated phenomena as the great geographical discoveries, the birth of the model of rational state management and formation of the modern nations as po-litical entities. It is concluded that geopolitics understood as designing the required state of a geographical object is, at the same time, a method, practice (technology) of management and an ideology of mobilization.

Keywords: geopolitics, spatial design, method, technology of management, ideology, collective mobilization, moder-nization, power.

* Работа выполнена при финансовой поддержке проекта партнерских фундаментальных исследований Прези-диума СО РАН (конкурс Б) № 26 «Новые парадигмы социального знания». ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © fi. ¬. œÓÔÍÓ‚, ≈. ¿. “˛„‡¯Â‚, 2012

УДК 303.01 Ю. В. Попков 1, Е. А. Тюгашев 2

1 »ÌÒÚËÚÛÚ ÙËÎÓÒÓÙËË Ë Ôр‡‚‡ –Œ —¿Õ


2 ÕÓ‚ÓÒË·ËрÒÍËÈ „ÓÒÛ‰‡рÒÚ‚ÂÌÌ˚È ÛÌË‚ÂрÒËÚÂÚ ÛÎ. œËрÓ„Ó‚‡, 2, ÕÓ‚ÓÒË·ËрÒÍ, 630090, —ÓÒÒËˇ


СОЦИОКУЛЬТУРНОЕ ДВИЖЕНИЕ В ГУМАНИТАРНОМ СООБЩЕСТВЕ

И СОЦИОКУЛЬТУРНЫЙ ПОДХОД * Рассматривается феномен социокультурного движения в гуманитарном сообществе, сформировавший муль-

тидисциплинарный фронт социокультурных исследований. Показано, что включение в гуманитаристику социо-культурного дискурса позволяет учитывать социальный и культурный контексты изучаемых объектов. Обосно-вывается социально-философская природа социокультурного подхода и сформулированы его основные принципы

Ключевые слова: социальная философия, социокультурный подход, социокультурные исследования, социо-культурное движение, социокультурный дискурс, гуманитарное сообщество.

Во второй половине ХХ в. в гуманитар-

ном сообществе заметную популярность получил социокультурный подход. В рамках его применения возник фронт социокуль-турных исследований, междисциплинарных по своему содержанию. В отдельных гума-нитарных науках как самостоятельные ис-следовательские направления конституиро-вались социокультурная антропология, социокультурная психология, социокуль-турная педагогика, социокультурная лин-гвистика и пр. В языке гуманитарных наук сформировался социокультурный дискурс, сконструированный путем предицирования терминоэлементом «социокультурный» су-ществующих общенаучных терминов – «со-циокультурное явление», «социокультурная эволюция», «социокультурные факторы», «социокультурные перспективы» и пр. Из-даются научные и учебные работы по со-циокультурной теории и методологии. По всему миру возникают социокультурные центры (движения, организации, ассоциа-ции, сообщества), занимающиеся адаптаци-ей мигрантов, социокультурной реабилита-

цией инвалидов, применением социокуль-турных методов в психиатрии, обучением иностранным языкам и т. п. Обращение к социокультурному подходу стало интеллек-туальной модой, которая вышла за пределы гуманитаристики и реализуется в гумани-тарных практиках современного общества.

Один из парадоксов социокультурного движения состоит в том, что зарубежные и отечественные энциклопедии и словари, пе-стрящие термином «социокультурный» (ти-пичным маркером применения социокуль-турного подхода), избегают определять как сам термин «социокультурный», так и соб-ственно социокультурный подход. В этом отношении наиболее показателен подготов-ленный А. С. Ахиезером «Социокультурный словарь» [1998], в котором отсутствуют ста-тьи, посвященные данным терминам.

Этот пример выражает, на наш взгляд, серьезные методологические затруднения в решении задачи экспликации содержания социокультурного подхода. До сих пор не ясно, в рамках какой дисциплины был вы-двинут социокультурный подход, кем обос-

œÓÔÍÓ‚ fi. ¬., “˛„‡¯Â‚ ≈. ¿. –ÓˆËÓÍÛÎ¸ÚÛрÌÓÂ ‰‚ËÊÂÌËÂ ‚ „ÛÏ‡ÌËÚ‡рÌÓÏ ÒÓÓ·˘ÂÒÚ‚Â 59

новано его применение и каковы его основ-ные принципы. С учетом данной проблем-ной ситуации в качестве задач настоящей статьи ставятся общая характеристика со-циокультурного движения как интеллекту-ального явления современной гуманитари-стики, обоснование его дисциплинарной принадлежности и выделение вытекающих из данного статуса основополагающих принципов.

При знакомстве с социокультурным движением приходится сталкиваться с ми-фологизацией генеалогии социокультурного подхода. Эта мифологизация выражается в том, что истоки подхода усматриваются в тех источниках, авторы которых ни о чем подобном и не помышляли.

Среди гуманитариев так и не сложилось общего мнения в отношении того, какой труд следует считать классической реализа-цией социокультурного подхода. Единоду-шия в этом вопросе не сложилось. К таким трудам относят и «Первобытную культуру» Э. Б. Тайлора, и «Протестантскую этику и дух капитализма» М. Вебера, и «Мышление и язык» Л. С. Выготского, и «Социальную и культурную динамику» П. А. Сорокина, и «Россия: критика исторического опыта» А. С. Ахиезера, и т. д. Парадоксально, что во всех этих работах термин «социокуль-турный подход» не упоминается, а во мно-гих из них не употребляется и термин «со-циокультурный».

Классическим примером мифологизации генеалогии социокультурного подхода явля-ется отсылка к П. А. Сорокину, который в действительности, насколько нам известно, не писал о собственно социокультурном подходе, но любое явление общественной жизни определял как «социокультурное», понимая под последним «надорганическое», т. е. то, что сегодня обозначается термином «социальное» в широком смысле слова. В своей знаменитой «Социальной и куль-турной динамике» (1937–1941) Сорокин, описывая социокультурные объекты (изме-нения, процессы, конгломераты, системы, ритмы и пр.), не дифференцировал эти объ-екты как от социальных, так и от собственно культурных объектов, используя соответст-вующие термины как взаимозаменяемые.

Заметим, что П. Сорокин сам внес опре-деленный вклад в мифологизацию генезиса социокультурного дискурса презентизмом своего анализа истории социологических

учений. Выделив «социокультурную» шко-лу в социологии, он отнес к этой школе всех гуманитариев (антропологов, историков, философов, социологов), не разделявших натуралистические воззрения на общество и подчеркивавших значение культуры [1992. С. 184–189]. Хотя Сорокин приписывает множеству авторов изучение социокультур-ного пространства, социокультурной при-чинности, социокультурных систем и т. п., известно, что данные исследователи подоб-ными понятиями не оперировали.

Итак, приходится принимать во внима-ние то обстоятельство, что социокультурное движение не имеет точно установленного прародителя и не располагает достаточно авторитетным классическим текстом, в ко-тором было бы декларировано применение социокультурного подхода и ясно сформу-лированы его основные принципы. Несмот-ря на это, социокультурный дискурс во вто-рой половине ХХ в. получил широкое распространение. Но вплоть до настоящего времени экспликация его базовой лексемы «социокультурный» ограничивается указа-нием на связь (единство, синтез, комбина-цию) социального и культурного. А любой текст, описывающий общество и культуру, рассматривается как реализация социокуль-турного подхода (пример такого понимания см.: [Белякова, 2011]).

В эпистемологическом плане семантиче-ское разъяснение лексемы «социокультур-ный» представляется недостаточным, поскольку формулируется вне дисципли-нарного и парадигмального контекстов. В методологическом плане это разъяснение достаточно эвристично, так как обозначает позицию («общество и культура»), с кото-рой предлагается рассматривать какое-либо явление. Формируется социокультурная ус-тановка, в рамках которой понятия общест-ва и культуры используются как методоло-гические средства объяснения. В результате даже простое употребление термина «со-циокультурный» как предиката приводит к ситуации использования социокультурного подхода в его интуитивной интерпретации, так как определяет точку зрения, перспекти-ву и горизонт, а следовательно – путь рас-смотрения любого явления.

Методологические возможности социо-культурного подхода в его нерефлексивном применении ограничены исходными пред-ставлениями об обществе, культуре и их


взаимосвязи. Поскольку данные представ-ления не эксплицируются, то социокультур-ный подход – с учетом разнообразия обще-ственной и культурной жизни – фактически оборачивается многофакторным подходом. В. Г. Николаев, например, именно в много-факторности анализа усматривает суть со-циокультурного подхода [1998. С. 547].

Понятно, что с позиций плюрализма многофакторный анализ явлений проводил-ся и до возникновения социокультурного подхода. Кроме того, многофакторный под-ход имеет более общий характер и применя-ется не только в гуманитарных науках, но и в естествознании. Поэтому отождествление социокультурного подхода с многофактор-ным подходом неправомерно. Содержание социокультурного подхода не исчерпывает-ся многофакторностью, а его специфическая эвристика определяется не только учетом социального и культурного контекстов.

Интутивное представление о социокуль-турном подходе воспринимается как доста-точное при решении исследовательских задач, не требующих предварительной ме-тодологической рефлексии в отношении понятий «общество» и «культура». В зада-чах такого рода социокультурный подход принимается как данность, а некоторые оп-ределения понятий «общество» и «культу-ра» берутся как рабочие и не требующие методологического анализа.

Так, в лингвистике, психологии, педаго-гике понятия «общество» и «культура» выступают как непроблематизируемые внешние теоретические предпосылки, ус-ваиваемые в рамках стандартных представ-лений, общепринятых в интеллектуальном сообществе. Если, например, культура по-нимается как символическая система, имеющая своим источником орудийную деятельность человека в окружающей среде, то социокультурность усматривается в рас-смотрении человеческой деятельности в ее символической и орудийной опосредован-ности с учетом окружающего (в том числе экологического) контекста.

Данная ситуация характерна для социо-культурной психологии (а также педагогики и лингвистики), представители которой, ус-матривая истоки социокультурной теории в трудах Л. С. Выготского, ограничиваются разъяснением его идей и демонстрацией их значения в различных прикладных аспектах [Верч, 1996]. Примечательно, что в отличие

от зарубежных исследователей отечествен-ные психологи не столь активно включены в социокультурный дискурс и относят учение Л. С. Выготского к культурно-историческо- му направлению в психологии.

Потребность в экспликации социокуль-турного подхода не возникает в социальной и культурной, а также в социокультурной антропологии. В этих дисциплинах ярко вы-ражена эмпирицистская ориентация, в рам-ках которой понятия общества и культуры воспринимаются инструментально и заим-ствуются из социологии и культурологии.

Любопытно, что социологи, так или ина-че рассуждая об обществе, в вопросе о куль-туре апеллируют к культурологам. Послед-ние, в свою очередь, в отношении понятия «общество» склонны ссылаться на социоло-гов и социальных философов.

В результате складывается любопытная ситуация, когда представители различных гуманитарных дисциплин широко исполь-зуют интуитивно понимаемый социокуль-турный подход, но не несут дисциплинар-ную ответственность за его обоснование и экспликацию. Данный подход де-факто яв-ляется общегуманитарным, а де-юре нахо-дится вне дисциплинарной компетенции гуманитарных наук. Возникает резонный вопрос: какая область знания является ис-точником социокультурного подхода?

Как представляется, искомая область на-ходится вне гуманитарных наук и вне наук вообще, поскольку конкретные науки ис-пользуют социокультурный подход как го-товый методологический продукт для реше-ния специфических предметных задач. На роль такой области, на наш взгляд, может претендовать только философия, поскольку именно в ее компетенции находятся вопро-сы определения соотношения общества и культуры. Решая эти вопросы, философия развивает в своей структуре социальную философию и философию культуры. Соот-ветственно, в ее компетенцию входит мо-дельная фиксация взаимосвязи социального и культурного как философских конструк-тов.

Мы исходим из того, что философия есть суверенный способ духовно-практического освоения мира, отличающийся от религии, науки, искусства и т. п. Если бы философия рассматривалась с позиций «концепции ав-тономии» – под верховенством науки и как одна из частных наук (пусть даже как «нау-


ка наук»), – то в объяснении трансляции со-циокультурного подхода из философии в гуманитарные науки возникло бы множест-во трудностей.

Не останавливаясь на них, подчеркнем, что в немногих обзорах попыток концептуа-лизации социокультурного подхода указы-вается на активную роль российских фило-софов в его разработке. К таким философам обычно относят А. С. Ахиезера, В. С. Биб-лера, М. С. Кагана, Н. И. Лапина, В. С. Сте-пина [Кирдина, 2002. С. 25; Черныш, Ровенчак, 2005. С. 101]. Думается, с этой констатацией следует согласиться с теми оговорками, которые были высказаны в от-ношении социокультурного дискурса, доба-вив к перечисленным философам Б. С. Ера-сова, С. Э. Крапивенского, М. К. Петрова, В. П. Фофанова. Таким образом, если иден-тифицировать социокультурный подход по критерию дисциплинарной «точки роста», то его истоки следует усматривать в фило-софии.

Некоторые из перечисленных философов (А. С. Ахиезер, Н. И. Лапин, В. П. Фофанов) в 1990-е гг. предприняли попытки экспли-цитно зафиксировать основания социокуль-турного подхода и его содержание. Наличие нескольких концепций является, на наш взгляд, во-первых, признанием историче-ской необходимости разработки социокуль-турного подхода, его неслучайности, а во-вторых, признаком того, что разнообразие философских направлений проявилось и в соответствующем разнообразии концепций.

Наиболее известной является «социокуль-турная теория и методология» А. С. Ахиезера. В своей концепции автор исходит из при-знания противоречия социального и куль-турного, формирования их по разным зако-нам [1997. С. 18–19]. Понимая культуру как текст (программу), Ахиезер проблему со-циокультурного подхода видит в «актуали-зации» и «социализации» культуры, в реа-лизации в жизни текстов и программ, повышающих способность общества к вы-живанию. Предполагается, что из всех тек-стов культуры отбираются эффективные программы, учитывающие конкретно-исто- рическую специфику общества.

Очевидно, позиция Ахиезера является неокантианской. Мир культуры как сово-купность текстов и программ рассматрива-ется как вне- и надысторическая, предсуще-ствующая данность. Социокультурный

подход интерпретируется не столько мето-дологически, сколько праксеологически, т. е. как подход, решающий практическую задачу культурного программирования со-циальности.

Видный российский философ Н. И. Ла-пин характеризует социокультурный подход в различных аспектах [2000]. Так, он декла-рирует следование П. Сорокину, которого считает основоположником социокультур-ного подхода. Кроме того, рассматривает данный подход как конкретизацию принци-па универсального эволюционизма, выдви-нутого Н. Н. Моисеевым. Социокультурный подход также понимается как связывающий цивилизационный и формационный подхо-ды, – и в то же время как совместимый со структурно-функциональным подходом.

Суть социокультурного подхода Н. И. Ла-пин видит в понимании общества как «единства культуры и социальности, обра-зуемых и преобразуемых деятельностью человека» [Там же. С. 3]. Под культурой философ понимает материальные и духов-ные результаты человеческой деятельности: идеи, ценности, нормы, образцы и пр. Соци-альность, согласно Лапину, это совокуп-ность общественных отношений. Таким об-разом, бинарная оппозиция социального и культурного сохраняется, хотя понимается иначе, чем Сорокиным и Ахиезером.

Данной оппозиции Н. И. Лапин придает большое значение, и она фигурирует как основание формулируемых им второго и четвертого принципов социокультурного подхода: 1) принцип человека активного; 2) взаимопроникновение культуры и соци-альности; 3) совместимость личностно-пове- денческих характеристик человека и со- циетальных характеристик общества; 4) социокультурный баланс, или равновесие между культурными и социальными компо-нентами; 5) симметрия и взаимообрати-мость социетальных процессов; 6) необ- ратимость эволюции социокультурной системы [Там же. С. 5–6].

Критически оценивая предложенные А. С. Ахиезером и Н. И. Лапиным экспли-кации социокультурного подхода, Н. Чер-ныш и О. Ровенчак указывают на их методологически тупиковый характер, вы-ражающийся в том, что открытым остается вопрос о субъектах-творцах новых культур-ных программ [2005. С. 100]. Кроме того, они обращают внимание на дихотомию «со-


циальность – культура». Украинские иссле-довательницы приветствуют данную дихо-томию, требуют гармоничного единства со-циального и культурного компонентов и настаивают на ненужности «строгого раз-межевание социальных и культурных аспек-тов единой социокультурной реальности» [Черныш, Ровенчак, 2006. С. 48].

На наш взгляд, как раз неадекватное про-тивопоставление общества и культуры явля-ется основополагающим затруднением в экспликации социокультурного подхода. Сегодня фундаментальным является вопрос: культура как нечто трансцендентное, суще-ствующее вне общества, или это часть (ас-пект, измерение) общества? Мы полагаем правильной позицию Н. Черныш и О. Ро-венчак, которые пишут: «Культурное каче-ство того или иного общества-системы не сводится к его отдельным свойствам и свя-зано с ним как с целым, охватывая общество полностью и оставаясь неотделимым от не-го» [Там же. С. 52]. Данная трактовка куль-туры не позволяет отделять культуру от об-щества, требует выделять в любой сфере общественной жизни культурный аспект, а следовательно, не допускает столь распро-страненного внешнего сопоставления «куль-турных» и «социальных» составляющих общества.

В понимании соотношения «социально-го» и «культурного» продуктивным пред-ставляется рассмотрение их как философ-ских конструктов, различающихся уровнем абстракции в отображении общества. Если конструкт «социальное» фиксирует иден-тичность общества в его инаковости по от-ношению к природной среде, то конструкт «культурное» фиксирует идентичность об-щества как отдельного социального орга-низма в его инаковости по отношению к другим социальным организмам. Поскольку теоретически обоснованное описание от-дельных обществ в их культурной специфи-ке осуществляется на основе общего пони-мания социального, то социокультурный подход следует рассматривать как методо-логическое средство, обеспечивающее пере-ход к эмпирической конкретизации соци-ально-философских представлений (см.: [Фофанов, 1994. С. 4]).

Исходя из положения о философском статусе социокультурного подхода, вернем-ся к вопросу о роли П. А. Сорокина в его обосновании. Напомним, что свою фило-

софскую позицию Сорокин определял как интегрализм. Иллюстрируя суть интеграли-стского подхода, он приводил такой пример: «Предположим, перед нами рассыпанные страницы какой-нибудь великой поэмы или кантовской “Критики чистого разума”, а может быть, фрагменты статуи Венеры Ми-лосской или же разрозненные страницы из партитуры “Третьей симфонии” Бетховена. Если мы знаем их подлинный смысл и цен-ность, то мы можем сложить эти страницы или части в смысловое единство, в рамках которого каждая страница или фрагмент займет свое собственное место, обретет смысл, и все вместе они создадут тот эф-фект “сверхинтеграции”, который был в них заложен» [Сорокин, 2006. С. 41–42].

Не абстрактное совмещение социального и культурного, а именно этот наглядный образ, на наш взгляд, выражает основные интуиции социокультурного подхода. Такой подход позволяет понять, например, харак-тер связей между протестанской этикой и духом капитализма (или православием и русским коммунизмом).

В рамках социокультурного подхода конструируемая картина общества выступа-ет предпосылкой и средством построения картины взаимодействия культур. Обобщая идеи П. А. Сорокина и других исследовате-лей и исходя из его социально-философской определенности, можно сформулировать следующие принципы социокультурного подхода, которые раскрывают его основное содержание:

рассмотрение отдельного общества как локального динамичного социокультур-ного процесса, включенного во всемирно-исторический процесс;

описание отдельного общества в его обусловленности антропогеографическим разнообразием и межкультурными взаимо-действиями;

анализ общества как исторически сформировавшегося ансамбля культур;

выявление социокультурных кон-стант, переменных и законов, регулирую-щих развитие общества;

художественно-эстетическая иденти-фикация уникальных форм пространствен-но-временной организации локальных со-циокультурных процессов (например, образ европейского процесса как «европейского концерта») (подробнее см.: [Попков, Тюга-шев, 2012]).


Таким образом, можно заключить, что в силу своего социально-философского стату-са социокультурный подход реализуется не столько в описании частных взаимосвязей отдельных элементов общества и культуры, сколько в панорамном отображении изучае-мых явлений в контексте глобального куль-турного разнообразия. В свою очередь в парадигме социокультурного подхода отдельное общество отображается в его индивидуальности и неповторимости, фор-мируемых в результате разнообразных меж-культурных взаимодействий. Видимо, пре-жде всего данными объяснительными возможностями социокультурный подход интуитивно привлекает многих представи-телей гуманитариев. Предложенная экспли-кация социокультурного подхода позволяет понять истоки и смысл социокультурного движения в гуманитарном сообществе и расширить его методологические возмож-ности.

Список литературы Ахиезер А. С. Россия: критика историче-

ского опыта. (Социокультурный словарь). От прошлого к будущему. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1998. Т. 2. 600 с. Ахиезер А. С. Методология социокуль-

турного исследования переходных процес-сов (на материалах России): Дис. … в виде науч. докл. М., 1997. 38 с. Белякова Ю. Л. Социокультурный под-

ход: этапы формирования и основные импе-ративы // Государственное управление. Электронный вестник. 2011. Вып. 29. URL: http://e-journal.spa.msu.ru/images/File/2011/ 29/ Belyakova.pdf. Верч Дж. Голоса разума: cоциокультур-

ный подход к опосредованному действию. М., 1996.

Кирдина С. Г. Социокультурный и ин-ституциональный подходы как основа пози-тивной социологии в России // Социологи-ческие исследования. 2002. № 12. С. 23–32. Лапин Н. И. Социокультурный подход и

социетально-функциональные структуры // Социологические исследования. 2000. № 7. С. 3–12. Николаев В. Г. Социокультурная система

// Культурология. XX век. Энциклопедия. СПб.: РОССПЭН, 1998. Т. 2. С. 547–548. Попков Ю. В., Тюгашев Е. А. Социокуль-

турный подход в регулировании межэтни-ческих отношений // Новые исследования Тувы: Электронный журнал. 2012. № 1. URL: http://www.tuva.asia/journal/issue_ 13/ 4471-popkov-tyugashev.html. Сорокин П. А. Человек. Цивилизация.

Общество. М.: Политиздат, 1992. 543 с. Сорокин П. А. Социальная и культурная

динамика. М.: Астрель, 2006. 1176 с. Фофанов В. П. Методологическое значе-

ние социокультурного подхода в разработке новой концепции советского общества // Современные интерпретации социокультур-ных процессов. Кемерово: КГИИК, 1994. С. 3–25. Черныш Н., Ровенчак О. Социокультур-

ный подход в социогуманитарных науках: обмен смыслами // Социология: теория, ме-тоды, маркетинг. 2005. № 4. С. 92–103. Черныш Н., Ровенчак О. Основные поня-

тия и положения социокультурного подхода и специфика применения их в социологии // Социология: теория, методы, маркетинг. 2006. № 1. С. 37–53.


Yu. V. Popkov, E. A. Tyugashev

THE SOCIOCULTURAL MOVEMENT IN THE HUMANITIES COMMUNITY AND SOCIOCULTURAL APPROACH

The article covers the phenomenon of sociocultural movement in the humanities community which formed the multi-

disciplinary front of sociocultural studies. The inclusion of sociocultural discourse in the field of humanities allows to take into consideration the social and cultural contexts of the objects under study. The article argues for the philosophical na-ture of the sociocultural approach and formulates its basic principles.

Keywords: social philosophy, sociocultural approach, sociocultural studies, sociocultural movement, sociocultural dis-course, the humanities community.

* Работа выполнена при финансовой поддержке: программы фундаментальных исследований Президиума РАН «Экономика и социология знания и образования»; проекта Института философии и права УрО РАН № 12-П-6-1007 «Общественные науки и модернизационные вызовы ХХI века»; проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума РАН (конкурс Б) № 26 (совместный проект Института философии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы социального знания»). ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © ¬. C. Ã‡рÚ¸ˇÌÓ‚, 2012

УДК 1(14); 30(303)

В. С. Мартьянов

»ÌÒÚËÚÛÚ ÙËÎÓÒÓÙËË Ë Ôр‡‚‡ ”рŒ —¿Õ ÛÎ. –ÓÙ¸Ë Ó‚‡ÎÂ‚ÒÍÓÈ, 16, ≈Í‡ÚÂрËÌ·Ûр„, 620990, —ÓÒÒËˇ


ПОСЛЕ ПОСТМОДЕРНИЗМА *

Анализируются взлет и падение постмодернистских и постиндустриальных теорий, претендовавших на гло-бальную альтернативу доминирующей парадигме Модерна. Аргументируется мысль, что онтологические и куль-турные тенденции, на которые опирались эти теории, оказались серьезно переоценены и во многом утопичны. Показано, что, несмотря на фундаментальность и обоснованность критики современного общества, его ценностей и институтов, постмодернистские теории в итоге были включены в усовершенствованную парадигму «позднего» или глобального Модерна на условиях ее критического самоописания.

Ключевые слова: Модерн, капитализм, постмодернизм, постиндустриальные теории, бинарный код, нарратив, постматериальные ценности.

Постмодернизм как критическое самоописание Модерна Начиная со второй половины ХХ в.

в общественно-политической мысли суще-ствует альтернативная академическому мейнстриму постмодерная исследователь-ская позиция, склонная перенести длящийся социально-политической проект Модерна по аналогии с художественными стилями модернизма (ар-нуво, архитектура, живо-пись и др.) ХIХ – начала ХХ вв. в область политической истории. Модерн стал пред-ставляться исторически закрытой, преодо-ленной эпохой, относящейся к прошлому, рассматриваться как пройденная историче-ская парадигма «по линии «премодерн» («традиционное общество») – «модерн» (Новое время) – «постмодерн», а политиче-ское настоящее аргументируется преимуще-

ственно как постмодерн [Дугин, 2007. С. 31–47]. Обычно к такой теоретической схеме склонны либо традиционалисты и консерваторы, отрицающие аморальный с их позиций либеральный Модерн в пользу возврата к идеализированному прошлому [Мартьянов, Фишман, 2006–2007], либо по-стмодернисты, критикующие Модерн за ус-таревшую репрессивную универсализацию, подавление различий, ассимиляцию, обора-чивающиеся утратой легитимности метарас-сказов Модерна: «Когда этот метадискурс прибегает эксплицитным образом к тому или иному великому рассказу, как, напри-мер, диалектика Духа, герменевтика смысла, эмансипация разумного субъекта или тру-дящегося, рост богатства и т. п., – то науку, которая соотносится с ним, в целях самоле-гитимации решают назвать “модерном”. …Упрощая до крайности, мы считаем “по-стмодерном” недоверие в отношении мета-

Ã‡рÚ¸ˇÌÓ‚ ¬. –. œÓÒÎÂ ÔÓÒÚÏÓ‰ÂрÌËÁÏ‡ 65

нарративов» [Лиотар, 1998. С. 10]. Лиотар фиксирует постмодерн как состояние пара-логии – равенство разных легитимирующих оснований. Однако постмодерн описывается им скорее как лишь специфическое «со-стояние» Модерна, чем действительно новая эпоха.

В структурном плане общая интеллекту-альная стратегия постмодернизма строится на переворачивании базовых бинарных оппозиций Модерна, что должно было за-фиксировать их релятивный, а не научный (политически неангажированный) характер. В концептуальном плане постмодернист-ский дискурс основан на открытии некой всеобщей бинарной оппозиции, где один ее член господствует над другим: профанное – сакральное (религия), имманентное – транс-цендентное (метафизика), сущность – явле-ние (И. Кант) или сущность – существова-ние (экзистенциализм), означаемое – означающее (Ф. де Соссюр, Р. Барт), систе-ма – жизненный мир (А. Шютц), сознание – подсознание, явное – скрытое (З. Фрейд), капитал – наемный труд (К. Маркс), миро-вой центр – мировая периферия (И. Валлер-стайн) и т. п. После открытия подобной асимметричной и несправедливой бинарной парадигмы следует закономерный ценност-ный вывод о необходимости освобождения подавляемого члена оппозиции. В ради-кальном варианте постмодернизм строится на отрицании базового для Просвещения принципа мышления бинарными оппози-циями: истина – ложь, добро – зло, красо- та – безобразие. Таким образом, практика постмодерна обосновывается и легитимиру-ется в рамках дискурса радикального осво-бождения от прескриптивных метарасска-зов, где любые социальные структуры, институты, законы представляются способ-ными нести в себе априорное зло. Однако чаще дискурс постмодерна просто перевер-тывает асимметричную оппозицию метарас-сказа на противоположную, в результате «кто был ничем, тот становится всем», и наоборот. Таким образом, исходная асим-метрия бинарного кода в большинстве слу-чаев сохраняется в неизменности. Более то-го, не предлагая замены в виде более универсальной теории, снимающей проти-воречия асимметричной оппозиции, он пре-вращается в интеллектуальный анархизм, которому может соответствовать только не менее разрушительная социальная практика,

направленная против существующих соци-альных конвенций и институций. Таким об-разом, постмодернистские теории не обра-зовали в терминологии Т. Куна новой революционной парадигмы, не только сни-мающей накопленные противоречия нацио-нально-классово-индустриального Модерна с его базовым либеральным консенсусом (И. Валлерстайн) и идеологическими само-референциями, но и обладающей бо́льшим эвристическим потенциалом в объяснении, легитимации и прогнозировании приро- ды современного глобального мира [Кун, 1975].

Действительно вся историческая про-грамма общественных наук как парадигма «нормальной науки» (Т. Кун), объясняющая и легитимирующая общество Модерна, воз-никла одновременно с капитализмом и ор-ганизована в виде бинарного метакода, до-полнительно подкрепленного во второй половине ХХ в. институциональной бипо-лярностью мира. Если на Западе домини-рующая оппозиция метакода оформлялась в условиях капитализма как апология норма-тивности «человека экономического» (либе-рализм), то в СССР для объяснения законов истории и легитимации политического по-рядка использовалась другая оппозиция ме-такода Модерна, выраставшая из рефлексии издержек капитализма (марксизм) и пытав-шаяся инициировать альтернативную (со-ветскую) модель некапиталистического Модерна. Критическое переосмысление и преодоление этого ортодоксального метако-да было инициировано глобализацией, кри-зисом системы территориальных наций-государств, распадом биполярной модели мировой системы, поначалу воспринятой как победа одной из сторон. Впоследствии становилось все более очевидным, что если одна из базовых интерпретаций социальной реальности утратила релевантность и леги-тимность, то вторая тоже значительно поко-леблена и ее победа оказалась воистину пирровой, а вовсе не концом истории.

Усложненная феноменология мирового социально-политического пространства все хуже вписывается в привычные для перво-начального модерного метакода идеи зако-номерного движения истории, подчиненно-го неким трансисторическим законам, движимым разумом, прогрессом, абсолют-ной идей, борьбой классов либо каким-то иным постигаемым первоначалом, органи-


зующим человеческую историю. Количест-во исключений из истории накапливается на фоне усиления неодновременности и не-предсказуемости фоновых глобальных про-цессов и угроз, охватывающих человечество в целом. В результате постмодернистские теории закрепились в виде критики телеоло-гического, тотализирующего, фаталистского мышления, разоблачаемого в качестве от-нюдь не универсального дискурса власти. Эта критика оказалась продуктивной в поле междисциплинарных исследований, пре-одолевающих привычные интеллектуальные и институциональные перегородки про-граммы общественных наук Модерна.

Первоначально переосмысление и пре-одоление издержек и противоречий бипо-лярного общества Модерна считалось возможным в форме возврата к идеализиро-ванным истокам под видом неомарксизма или неолиберализма, однако «к началу восьмидесятых годов возрождение с при-ставкой нео- начинает исчерпываться. На смену ему приходят движения уже не воз-рождения, а отхода от традиции и ее крити-ки. Многие тогда обзавелись приставкой “пост-”: пост-структурализм, пост-гума- низм, пост-реализм, пост-феминизм, пост-марксизм, пост-колониализм, франко-английская школа пост-фордизма в полит-экономии и, конечно же, самый популярный из “постов” восьмидесятых – пост-модер- низм» [Дерлугьян, 2011. С. 151]. Но метакод капиталистического общества Модерна мо-жет быть замещен только когда обе его со-ставляющие будут вытеснены более эври-стичной парадигмой.

В отличие от марксистской или тради-ционалистской критики капиталистического общества, предполагающей преобразование его несправедливых экономических, полити-ческих, культурных принципов, постмодер-низм не предлагал реалистичных альтернатив, связанных с действительным преобразовани-ем общества. В силу этого не только падает убедительность и релевантность постмодер-нистской критики ценностного ядра Модер-на, но и происходит ее превращение в чис-тое отрицание Модерна, антитезис, не оставляющий возможности для нового син-теза. Это подтвердила и практика, когда принципы постмодернистских теорий, бу-дучи действительно реализованы, стали раз-рушать современные нации-государства, умножая конфликты, группы обделенных и

недовольных, а также разделенные общно-сти. Паралогия, множественность социаль-но-политических логик превратилась в анархию, разрушение и фрагментацию со-циальных универсалий модерного полити-ческого пространства государства-нации.

Следует отметить, что доминирующий в парадигме Модерна просвещенческий дис-курс убеждения (доказательства) опирается на мнение (докса) авторитетного наблю-дающего субъекта и очевидность факта: «Вместо того чтобы основываться на логи-ке, математике или риторике, Бойль опира-ется на параюридическую метафору: заслуживающие доверия, состоятельные и достойные уважения очевидцы, собравшие-ся вокруг сцены, на которой проводится опыт, могут свидетельствовать о существо-вании факта, the matter of fact, даже если сами они ничего не знают о его подлинной природе. Таким образом, Бойль изобретает эмпирический стиль, которым мы пользуем-ся и по сей день… Бойль превращает недос-таток – мы производим только matters of fact, созданные в лабораториях и обладаю-щие только локальной ценностью, – в реши-тельное преимущество: эти факты никогда не изменятся, что бы ни происходило в лю-бом другом месте – в теории, метафизике, религии, политике или логике» [Латур, 2006. С. 79–80]. Постмодернистский дис-курс предлагает заменить дискурс matters of fact бессубъектным дискурсом повторения и умножения. Другими словами, постмодер-низм обеспечивает избыток означающих как возможность интерпретации любых концеп-тов. Он предстает как внезапная отмена правил модернистской научной игры, в ос-новном, ориентированной на установление онтологической теории истины как тожде-ства реальности и означаемых. Это ведет и к отмене состязательности, где каждый при-обретает право на свою истину, но никто уже не в силах сделать ее всеобщей. Если неомарксизм еще имел отношение к обще-ственной онтологии, критической теории и политической борьбе, то постмодернизм символизирует уход идеи революции в политическое бессознательное. Эффектив-ность этой идеи уже не сопряжена с насили-ем и «раскачкой масс». Постмодерн видит в революции противостояние тотализирую-щей целостности Модерна через деконст-рукцию легитимирующих его онтологии- ческих и гносеологических оснований.


Постмодернизм сам по себе есть именно ситуация «конца идеологического», а вовсе не некий новый концепт. Напротив, речь идет об отсутствии нового доминирующего концепта, базового ядра ценностей, связан-ного со значимыми трансцендентными и онтологическими субъектами. По сути, по-стмодернизм просто воскрешает негатив-ную сторону Модерна, спекулирует на его разрывах, перифериях, асимметриях и част-ных противоречиях.

Отличительная черта постмодернистско-го мышления – интуитивное предчувствие грядущего политического проекта, на кото-рый указывает состояние постмодерна с его крайними формами скептицизма, нигилиз-ма, декадентства, тотальной иронией и вто-ричностью, характерных для «последних времен». Сигнализируя о кризисе Модерна, сам постмодернизм не несет в себе нового политического проекта, и эта очищающая пустота освобождает место для чего-то но-вого, для Другого. Впрочем, ключевой он-тологический концепт постмодерна – Дру-гой – никогда и не станет основой данного проекта так как является лишь историче-ским преемником «идеального» онтологи-ческого означаемого, в роли которого уже выступали дикари (Просвещение), крестья-не (народничество), пролетариат (мар-ксизм), население третьего мира (антигло-бализм). Несомненно этический компонент проблемы Другого имеет большое значение на Западе, придавая через чувство вины вы-сокую интенсивность ее обдумыванию. Од-нако реальная материализация Другого при-водит к краху утопических представлений, ибо при ближайшем рассмотрении оказыва-ется, что Другой – эмигрант, беженец, фун-даменталист и пр. – вовсе не столь идеален и безобиден, как это приписывается ему по-стмодернистами, угрожая в случае сохране-ния своей автономии существующим уни-версалиям Модерна.

Постмодернисты эффективно обличали интеллектуальную традицию Модерна – прогресс, панлогизм, универсализм, заботу об общем благе. Но, в конечном счете, раз-рушительный пафос постмодернизма был исчерпан, а лучшие образцы постмодерни-стского творчества, – труды Ж. Деррида, Ж. Делеза, Ж.-Ф. Лиотара, Ж. Бодрийяра и др., закономерно стали новейшей частью академической традиции. Начав как гло-бальный вызов Модерну, позднее постмо-

дернизм превратился в интеллектуальную основу для множества теорий среднего уровня, таких как мультикультурализм, фе-минизм, гендерный подход, теория иден-тичности, апология коллективных прав меньшинств и т. п.

В результате известному постмодернисту Ф. Джеймисону приходится констатировать, что «не следует отказываться от широкого использования термина “модерн”. Несмотря на то, что этот термин по-прежнему сохра-няет идеологическую заряженность, я пред-лагаю, применяя термин “модерн” исключи-тельно к прошлому, считать его полезным тропом для создания чередующихся исто-рических нарративов. Что касается онтоло-гии настоящего, лучше всего привыкнуть к осознанию “модерного” как одномерного концепта (или псевдо-концепта), который лишен историчности или будущности. Из этого следует, что “постмодерный” также не обозначает будущего (более корректно было бы использовать этот термин применитель-но к нашему собственному настоящему), в то время как термин “не-модерный” неиз-бежно расширяет границы силового поля, в котором ассоциируется исключительно с “до-модерным” (а также сигнифицирует это в нашем собственном всеобщем настоя-щем)» [Джеймисон, 2010. С. 354–355]. Та-ким образом, интеллектуальная карта Мо-дерна во многом выработала в социальной теории свой эвристический потенциал, фак-тически став синонимом капитализма и по-литических механизмов его сдерживания (демократия, права человека, территориаль-ное государство). Но и постмодерн в свою очередь не стал глобальной утопией, бро-сающей реальный вызов Модерну. Пред-ставляется, что исторические фоновые трансформации проекта Модерна в процессе его деевропеизации и глобализации не при-вели к вытеснению его базового ценностно-го ядра новыми теориями, описываемыми как постмодернистские, так как подавляю-щая часть этих теорий в глобальной поли-тической практике последнего полувека оказались заведомо менее универсальны, чем ценностно-институциональное ядро Мо-дерна. И успешная глобализация проекта Модерна в отсутствии значимых концепту-альных альтернатив оспорила постмодер-низм в качестве основы более универсаль-ной объясняющей парадигмы, которая могла бы прийти ему на смену. Постмодер-


низм оказался не в состоянии предложить постсовременный политический проект, так как в отличие от Модерна не обладает пози-тивной концептуальностью, способностью генерировать универсальное и тотальное в области ценностей и целей.

Таким образом, постмодернизм довел до логического конца внутренние противоре-чия Модерна, но не смог предложить ему системной альтернативы. Поэтому постмо-дернизм остался в основном критической культурной надстройкой над Модерном, автономия которой невозможна. Ее зависи-мость состоит в том, что конец Модерна од-новременно означает и конец постмодер-низма, имеющего своим содержательным объектом критику Модерна: «доказательст-вом того, что постмодернизм не столько знаменует разрыв с модернизмом, сколько, более вероятно, является его новейшей вер-сией, служит тот факт, что… когда они (по-стмодернисты. – В. М.) яростно протестуют против гнета объективных структур и пре-возносят достоинства “культуры”, вопло-щающей субъективный фактор, они, в сущ-ности, провозглашают примат сферы гражданского общества над сферами госу-дарства и рынка. Но попутно они соглаша-ются с тем, что разделение на три автоном-ные сферы реально и представляет собой исходный пункт анализа» [Валлерстайн, 2003. С. 169].

Постмодернистские теории оказались эв-ристически сильными в изучении разного рода разрывов, границ, периферий, первер-сий, культурных противоречий Модерна, связанных с критикой и вызовами, продуци-руемыми разного рода периферией, доми-нирующим ценностям, структурам и цен-трам. Следует заметить, что подобная методологическая критика легко перераста-ет в нормативно-политическую, подчиняя факты идеологическим ценностям. В ре-зультате «программа децентрации, экспли-цитно обосновывающаяся, как правило, весьма гуманными соображениями, импли-цитно мотивирована устремлением к безот-ветственности и конструированием алиби на все мыслимые случаи. И тогда центр – ме-сто, перед которым возникает ответствен-ность и откуда приходит наказание, – есте-ственно, становится мишенью для атак» [Каспэ, 2007. С. 16]. А иерархические кар-тины политики, связанные с критикой лю-бого подавляющего центризма, оказались

нереализуемы на практике: одна из сетей, «ризом» или коммуникаций все равно ока-зывается упорядочивающей и доминирую-щей, в противном случае мы можем иметь дело лишь с радикальным анархизмом, свя-занным с отрицанием общества и каких-либо реальных социальных структур, упо-рядочивающих практику и поддерживаю-щих общественный порядок. До сих пор ни одно реальное общество не смогло обхо-диться без центра и структуры, как бы нега-тивно их не характеризовали оппозиционе-ры, всевозможные меньшинства и носители разнообразных маргинальных дискурсов.

На условиях и принципах постмодерниз-ма оказалось невозможным создать площад-ку для нового ценностного консенсуса вза-мен либерального в основе общественного договора вероятного постмодерного обще-ства. Постмодернизм не предполагал каких-либо принудительных способов заставить различные социальные силы и конкретных индивидов отказаться от части своей авто-номии, особенных интересов, идентичности в пользу общего блага. В результате критика Модерна превращается в разрушение любых холистских структур. Постмодернизм пред-полагает своего рода априорный запрет на холизм, отождествляемый на уровне куль-туры и морали с тоталитаризмом, ассимиля-цией и порабощением. Однако конечный результат оказывается противоположным: война всех против всех, ниспровержение традиции и авторитетов, увеличение ин- дивидуальных рисков и несвободы в от- сутствии внятных правил общественной жизни.

Такая радикальная критическая стратегия приводит к разрастанию «проклятой сторо-ны вещей» в Модерне (Ж. Бодрийяр), кото-рая собственно и представлена постмодер-нистскими теориями [Мартьянов, 2005]. При этом социальные противоречия либо не замечаются на уровне политкорректного языка описания и анализа действительности, чем лишь усугубляются в реальности, либо разрешаются неадекватными способами, когда рост исключений из общих правил и партикулярных привилегий вместо решения одной проблемы порождает множество но-вых. Проклятая, теневая сторона социаль-ных процессов разрастается, так как они стараниями постмодернистской теории не могут быть рассмотрены с позиций всеоб-щего и универсального порядка, всегда


отождествляемого постмодернистами с ог-раниченным дискурсом власти. А любая власть, ее дискурсы и желания априорно оцениваются как негатив и безусловное зло. Поскольку по этой причине не образуется морально-нравственной противоположности между властью и ее оппозиционными аль-тернативами (в политике, экономике, науке, искусстве), соответственно постмодернизм провозглашает тщетность усилий что-либо изменить в социальном или интеллигибель-ном мире. Власть вечна, и она пронизывает все, что бы мы не предпринимали, а проти-востоять ей может только децентрация и частные интересы, ведущие к распаду обще-ства. Отсюда возникает социальный фата-лизм.

Таким образом, постмодернизм, прово-цируя и оправдывая множащиеся претензии и конфликты все более мелких и ограничен-ных человеческих идентичностей (этносы, иммигранты, языковые, сексуальные и ре-лигиозные меньшинства, богатые и бедные и т. д.), не содержит рекомендаций по их действительному разрешению, поскольку не обладает универсализующим потенциалом, на котором в обществе может быть основано легитимное включение в более универсаль-ный порядок, а также насилие и принуждение. Однако любой универсум ценностей всегда подразумевает отношения иерархии этих ценностей [Гартман, 2002. С. 291–296], даже если эта иерархия является исторически подвижной и многофакторной. Постмодер-низм теоретически отрицает эту тотализи-рующую и обязывающую ценностную ие-рархию в пользу паралогии.

Соответственно он не может дать какой-либо основы для справедливой иерархии этих «назначенных», «присвоенных» и «во-ображаемых» идентичностей в универсаль-ном пространстве. Здесь постмодернизм па-радоксальным образом оказывается до-модернизмом и даже до-просвещением с его принципами классификации всего сущего в виде китайской энциклопедии [Фуко, 1994. С. 28–37]. Регресс очевиден: универсаль-ность разума и рациональности дискредити-рованы как функции чьих-то социальных интересов. Легитимирующие существую-щий порядок метарассказы отвергнуты, а принципиально иного универсального со-держания, на практике вытесняющего пара-дигму Модерна, не предложено. Постмо-дерн во многом предстает как критическая

рефлексия, состояние овеществления, реа-лизованности и институализации утопий Модерна. Как состояние Модерна, реализо-вавшего свои либеральные утопии, когда сакральное стало повседневностью, а мно-гие утопии в реальности превратились в ан-тиутопии и не привели к желаемым целям [Мартьянов, 2007].

Рискнем утверждать, что если не в об-ласти поиска новой общественной морали, то в сфере критики современных теорий ис-точником дальнейшего развития Модерна стал именно постмодернизм, предложивший способы критического самоописания, сис-темной дифференциации и самоусложнения Модерна. В категориях Н. Лумана постмо-дернистские теории являются условием «ав-топойэсиса», самовоссоздания и самосо-вершенствования, а вовсе не тем, что придет на смену Модерну. Это всего лишь критика изнутри Модерна, так и не создавшая аль-тернативную ценностную универсальность. Поэтому отказ от метарассказов, предлагае-мый Ж.-Ф. Лиотаром, на практике вместо освобождения от авторитетов влечет утрату легитимности интеллектуальных и институ-циональных конструкций, позволяющих сложному обществу Модерна существовать. Так как обычные нарративы и идеологемы ничего в обществе Модерна уже не легити-мируют, а их продуцируется слишком мно-го, чтобы они смогли консолидировать об-щество, которое уже никто и никогда не охватит одной идеологий, мифом, наррати-вом.

Представляется, что, получив интеллек- туальную прививку постмодернистских тео- рий, Модерн продолжает развиваться. Более универсальных и эгалитарных утопических альтернатив ему в мировом масштабе чело- вечество еще не изобрело. Поэтому перио- дические «поминки» по главному полити- ческому проекту современности – Модерну – оказываются преждевременны. На смену первоначальному Модерну индустриализа- ции, урбанизации, «фабричных труб» и эпо- хи наций-государств приходит реализуемая здесь и сейчас утопия глобального Модерна, определяющая возможности развития чело- вечества в ХХI веке. Поэтому человечество остается в ближайшем будущем в глобаль- ном Модерне, с каких бы идейных позиций не критиковался капитализм и ценност- ный либеральный консенсус, лежащие в его основе.


Онтология постмодернизма: о релевантности постиндустриальных теорий Помимо наиболее влиятельной группы

постмодернистов, утверждающих о круше-нии Модерна как «культурного метанарра-тива» (Дж. Томпсон) или эпохи господства метанарративов как таковых (Ж.-Ф. Лио-тар), существует целый ряд онтологических критических концепций, ставящих под со-мнение не только релевантность идейных оснований Модерна, но и предсказывающих поворот общества к новым институцио-нальным механизмам самоорганизации. Та-ковы, например, концепции постмодерного будущего, связанные с технологическими изменениями – постиндустриального обще-ства (Д. Белл), постфордизма (С. Лэш, Дж. Урри), сетевого общества (М. Кастельс, А. Бард), информационного общества (Э. Тоф-флер, Ф. Уэбстер, В. Иноземцев), посткапи-талистического общества знания (П. Дра-кер) – имевшие значительное влияние на общественную мысль в конце ХХ в.

В данной перспективе постмодернизм рассматривается как культуроцентричный аналог онтологических теорий постиндуст-риального общества. Предполагалось, что технологическая революция принципиальным образом изменит привычные общественные отношения, связанные с конфликтами труда и капитала, создаст новую общность, которая будет играть ведущую роль в постматери-альной экономике – креативный класс, ис-пользующий в качестве ведущего фактора производства инновации, образование и знание.

В начале ХХI в. представляется, что постиндустриальные теории оказались слишком поспешно фундированы переоце-ненными тенденциями общественного разви-тия, которые обернулись новыми политиче-скими утопиями с завышенными социальными ожиданиями. Теории «информационного общества» или «общества знания» оказа-лись отчасти наивно оптимистичными, от-части «пирогом не для всех». В настоящее время теории постиндустриализма, пост-фордизма, информационного или сетевого общества во многом являются скорее же-лаемым образом будущего, чем реальным состоянием даже самых передовых обществ. Реализовать постиндустриальные утопии не

удалось даже для самых передовых регио-нов мира, так как «в 1990-е гг. постиндуст-риальный мир породил не неограниченное богатство, а условия для его создания. Он выработал технологии, радикально расши-рявшие экономические горизонты – но вме-сто того чтобы воспользоваться ими, пред-почел передать их другим исполнителям и ограничиться ролью сервисной экономики и финансового центра. В этой деиндустриали-зации, против которой еще в 1980-е гг. воз-ражали самые прозорливые исследователи, и лежит причина изменения глобальной экономической конфигурации… постинду-стриальный мир воспользовался лишь ничтожной долей того, что он создал… в глобализированном мире, в котором доми-нирует свободная и ничем не ограниченная конкуренция, производство технологий ста-новится своего рода производством общест-венных благ» [Иноземцев, 2011. С. 91–92].

Таким образом, актуальные достижения постиндустриализма относятся, прежде все-го, к тому, что технологический прогресс действительно увеличивает сумму доступ-ных возможностей, удобств и удовольствий, располагаемых каждым членом общества, будь то возрастание доли самозанятости (фрилансерства) в экономике как неконвей-ерного труда; качественная медицина; комфортное жилье; невиданная ранее соци-альная мобильность населения; связь, отме-няющая любые расстояния; свободный дос-туп к воистину бездонным хранилищам информации в Интернете, и т. п. Но можно ли данные изменения трактовать как переход к кардинально новому типу общества, если мировоззрение и ценности этого общества, его цели и структура существенно от всего этого не меняются, да и принципиально но-вые цели тоже не ставятся? [Цаплин, 2006].

Более того, меняется по большому счету второстепенное: номенклатура существую-щих специальностей; расширяется класси-фикации видов деятельности; относитель-ное соотношение сферы производства и услуг; специализация тех или иных нацио-нальных экономик; виртуализируется фи-нансовый сектор; все больше ценятся уникальные носители интеллектуальной собственности и т. д. Но при этом ни законы капиталистической мироэкономики, ни тип государства, ни общественная мораль, ни человеческие потребности практически не меняются!


В настоящее время многие интеллектуа-лы соревнуются в метафорах и эпитетах, которые присваиваются новой экономиче-ской, политической, культурной реальности. Наблюдаемые изменения характеризуются в первую очередь как отход от национальной модели Модерна к формированию нового общества – децентрализованного, сетевого, информационного, постиндустриального, урбанистического, «общества потребления», «общества третьей волны» и т. п. На наш взгляд, все перечисленные определения скорее суть описательные метафоры и мето-дологические черновики. Поэтому они мо-гут претендовать на описание фоновых тен-денций и контуров ближайшего будущего утопического «общества после Модерна», а не на эссенциализм в отношении капитали-стической миросистемы и парадигмы гло-бального Модерна (в котором сегодня доминируют преимущественно индустри-альные общества), а тем более их ближай-шего будущего.

В результате, парадоксально, но развитие креативных технологий, сферы услуг и об-разования, доминирующих в маргинальном мировом сегменте постиндустриальных об-ществ, часто является вынужденной страте-гией, следствием нарастающей деиндуст-риализации постиндустриального общества без «рабочего класса». Такова, например, была ситуация с все более нерентабельной угольной, сталелитейной и автомобильной промышленностью, производством одежды и бытового ширпотреба в Европе и США. В 1980-е гг., не выдерживая растущей кон-куренции со странами Азии, закрывались целые отрасли и производства, а в сфере сельского хозяйства вводились невиданные государственные дотации, чтобы поддер-жать элементарную продовольственную безопасность развитых стран.

Заключение Представляется, что вопрос, на который

должен ответить проект, действительно претендующий на глобальную альтернативу парадигме Модерна, довольно прост – «можно ли предложить человечеству что-то лучшее вместо капитализма?». Постмодер-низм ни в области критики культуры, ни в области своих онтологических версий (в

виде постиндустриальных утопий) удовле-творительного ответа на этот вопрос не сформулировал. Он остался критикой уни-версальности модерных оснований морали и рациональности, что и обусловило ограни-ченность его утопического, преобразующего общество потенциала. Таким образом, мож-но утверждать, что состояние «постмодер-низм» как интеллектуальное направление не породило значимых онтологических транс-формаций современных обществ. Если Мо-дерн – это все еще длящаяся, открытая для изменений эпоха, впервые охватившая все человечество, и даже переживающая в на-стоящее время переход от своей националь-ной к постнациональной версии «второго», космополитического (У. Бек) или «поздне-го», «радикального», «рефлексивного» (А. Гидденс) Модерна, то постмодернизм является не более чем его имманентным ан-титезисом на пути от территориально орга-низованного индустриального общества к обществу глобальному. Будущее неожидан-но легко приняло контуры постнациональ-ного Модерна, а постмодернизм не стал его действительной заменой, представ не оп-равдавшей завышенных ожиданий попыт-кой перехода от Модерна к Большой Неиз-вестности. Реальное будущее связано с тенденциями формирования постнацио-нального глобального гражданского обще-ства, объединяемого не только капитализ-мом, современными коммуникациями и глобальными миграциями, но и общностью проблем и угроз, стоящих перед человечест-вом и соединяющих его части в единое це-лое.

В настоящее время можно наблюдать скорее трансформации центральной ценно-стной системы парадигмы Модерна, чем ее разрушение аиерархическими постмодерни-стскими теориями. Можно утверждать, что постмодернизм стал закономерной проме-жуточной реакций на фоновые процессы глобализации, радикально меняющие и во многом уничтожающие прежние цели, ценности, идеалы, традиции общества на-ционального Модерна. Эти процессы изме-нений осмыслялись интеллектуалами наи-более передовых, «постиндустриальных» стран «в виде постмодернистской чувст-венности и постметафизического мышле-ния… которые детерминируют представле-


ние о хаотической и ризоматической струк-туре мира» [Любутин, Кондрашов, 2009. С. 121] как господстве иррациональных и децентрирующих процессов, разрушающих привычные модерные ценностные, интел-лектуальные и институциональные конвен-ции. Постмодернистская критика стала не-обходимым функциональным дополнением мирового парадигмального перехода от нормативной модели ограниченного (на-ционального) Модерна к модели Модерна глобального. Это движение от либерального консенсуса модерных идеологий к форми-рованию глобального гражданского общест-ва и моральных конвенций постнациональ-ных политических институтов. Это эволюция демократии от диктатуры боль-шинства к многосоставному обществу. Движение от сакрализации территориально-го суверенитета (национализм) к политиче-ской этике космополитизма. Переход от технократической модернизации, субъектом которой выступало государство, к органиче-ской модернизации, в центре которой в ка-честве ее и цели, и субъекта помещается человек. Происходит объединение челове-чества общим ценностным языком, выраба-тываемым глобальным гражданским обще-ством на основании концепции прав и свобод человека. Благодаря современным информационным технологиям можно на-блюдать процессы генерации постнацио-нальной публичной сферы и потенциальной системы принятия общественно значимых решений в масштабе всего человечества. Институциональная форма этой интеграции выражается в принципах приоритетности международного права над национальным, идеях ограниченного суверенитета совре-менных наций и усилении роли транснацио-нальных политических институтов. Парал-лельно эмпирические замеры указывают на глобальный ценностный сдвиг, связанный с успехами мировой модернизации – посте-пенное движение человечества от традици-онных ценностей выживания к постматери-альным ценностям самореализации граждан [Инглегарт, 1999]. Указанные фоновые тен-денции свидетельствуют о сохранении мо-дерных иерархий ценностей и коллективных идентичностей, позволяющих организовы-вать и поддерживать все более универсаль-ные ценностно-институциональные модер-

ные пространства, охватывающие все чело-вечество и формирующие реальность, кото-рую можно определять как постнациональ-ный (глобальный) Модерн.

Список литературы Валлерстайн И. Конец знакомого мира:

Социология XXI в. М.: Логос, 2003. 368 с. Гартман Н. Этика. СПб.: Владимир

Даль. 2002. 708 с. Дерлугьян Г. О нашем месте в истории //

Политическая концептология. 2011. № 2. С. 141–154. Джеймисон Ф. Сингулярный Модерн:

Эссе об онтологии настоящего // Какой мо-дерн? Философские рефлексии над ситуаци-ей пост/недо/after-post/пост-пост… модер-низма: В 2 т. Харьков, 2010. Т. 1. С. 342–355. Дугин А. Геополитика постмодерна. Вре-

мена новых империй. Очерки геополитики XXI века. СПб.: Амфора, 2007. 382 с. Инглегарт Р. Модернизация и постмодер-

низация // Новая постиндустриальная волна на Западе. М.: Academia, 1999. С. 261–291. Иноземцев В. Воссоздание индустриаль-

ного мира // Россия в глобальной политике. 2011. № 6. С. 85–98. Каспэ С. И. Центры и иерархии: про-

странственные метафоры власти и западная политическая форма. М.: МШПИ, 2007. 320 с. Кун Т. Структура научных революций.

М.: Прогресс, 1975. 288 с. Латур Б. Нового времени не было. Эссе

по симметричной антропологии. СПб.: Изд-во Европейского университета. 2006. 296 с. Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна.

СПб.: Алетейя, 1998. 160 с. Любутин К. Н., Кондрашов П. Н. Соци-

альные основания постмодернизма: попытка марксистского анализа // Научный ежегод-ник Института философии и права УрО РАН. 2009. № 9. C. 107–122. Мартьянов В. С. Политика в поисках

трансцендентного // Прогнозис. 2007. № 2 (10). С. 334–339. Мартьянов В. С. Постмодерн – реванш

«проклятой стороны Модерна» // Полис. 2005. № 2. С. 147–157.


Мартьянов В. С., Фишман Л. Г. Мораль-ный тупик цивилизационной парадигмы // Полития. 2006–2007. № 4 (43). С. 72–87. Фуко М. Слова и вещи. Археология гу-

манитарных наук. СПб.: A-cad, 1994. 408 с.

Цаплин В. С. Постиндустриализм: оправ-даны ли претензии? // Социологические ис-следования. 2006. № 4. С. 124–130.


V. S. Martyanov

AFTER POSTMODERNISM The article examines the rise and fall of post-modernist and post-industrialist theories that claimed to serve as a global

alternative to the paradigm of modernity. It is argued that ontological and cultural trends forming the basis of these theo-ries turned out to be seriously overrated and, in many cases, utopian. Thus it is posited that despite well-grounded and sophisticated critique of the modern society, post-modernist theories were incorporated into the modernity paradigm as instruments of its self-reflection.

Keywords: modernity, capitalism, postmodernism, binary code, narrative, post-industrial theories, post-materialist val-ues.

* Работа выполнена при финансовой поддержке реализации совместного проекта УрО РАН № 12-С-6-1003 и проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума СО РАН (конкурс Б) № 26 (совместный проект Института философии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы социально-го знания»). ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © ». ¡. ‘‡Ì, 2012

УДК 323+342/71 И. Б. Фан

»ÌÒÚËÚÛÚ ÙËÎÓÒÓÙËË Ë Ôр‡‚‡ ”рŒ —¿Õ

ÛÎ. –ÓÙ¸Ë Ó‚‡ÎÂ‚ÒÍÓÈ, 16, ≈Í‡ÚÂрËÌ·Ûр„, 620990, —ÓÒÒËˇ E-mail: [email protected]

ПРОТЕСТ КАК СПОСОБ МОДЕРНИЗАЦИИ *

Рассмотрены основные участники современной политической ситуации в России – власть и общественность

(оппозиция). Проанализированы особенности эволюции протестного движения, содержание его требований по изменению существующего институционального порядка, его роль в политической модернизации. Представлены возможные сценарии развития политической ситуации.

Ключевые слова: протест, протестное движение, модернизация, выборы, политический актор, реформы, поли-тический институт, разделение властей, дискурс, власть, оппозиция, партийная система, имитация, общественный диалог, человеческое достоинство, парламент, политические права гражданина, политическое участие, граждан-ское участие.

Политическая ситуация, сложившаяся в

России после парламентских и президент-ских выборов, развивается на наших глазах и потому приковывает к себе внимание ис-следователей. В контексте проблемы дейст-вительного, не формального рождения рос-сийского гражданина, анализ этой ситуации приобретает особое значение. Существо ее и фактически, и символически воплощает слово «протест».

Российское общество, уже четверть века находящееся в процессе периодически во-зобновляемого реформирования, т. е., по сути, большой и всесторонней модерниза-ции, судя по общественному дискурсу, ощущает, что на самом деле пребывает в состоянии застоя. Результаты фактически всех реформ оказались не просто далекими от запланированных, но некоторые их по-следствия обнаруживают вектор, обратный задуманному. Российские реформы, а сле-довательно, и модернизация в целом, носят принципиально незавершенный характер. Из многих демократических политических институтов, учрежденных в 1990-е гг., за

последнее десятилетие власть целенаправ-ленно выхолащивала их суть. Разделение властей фактически подменено неотради-ционалистской монополией «власти-соб- ственности», принадлежащей узкой группе элиты, сконцентрировавшей в своих руках политическую систему и все наиболее важ-ные ресурсы страны, включая правительст-во, «парламент» с его «системной оппози-цией», партийную систему, систему права, органы принуждения.

Таким образом, первый субъект – участ-ник нынешней политической ситуации, не-зависимо от либеральных и социал-демо- кратических лозунгов, от раздаваемых им милостей социальной политики, несмотря на наличие внутренних разногласий в элите, фактически занял одну-единственную пози-цию «царя-стража» своей власти-собствен- ности. Властная формально-неформальная группировка не идет на диалог ни с общест-вом, ни с внесистемной оппозицией, расце-нивая такой диалог как слабость, а данную сторону уподобляя террористам. Острые социальные проблемы власть «решает»

‘‡Ì ». ¡. œрÓÚÂÒÚ Í‡Í ÒÔÓÒÓ· ÏÓ‰ÂрÌËÁ‡ˆËË 75

с помощью имитационных форм и манипу-лятивных технологий, заботясь лишь о соб-ственном имидже и рейтингах. Однако масштаб и число нерешенных проблем воз-растают, увеличивая вероятность и силу бу-дущих социальных потрясений, угроз и вы-зовов для самой власти. Обратная связь с обществом почти отсутствует, поскольку каналы связи в основном подконтрольны власти, информация от независимых СМИ зачастую просто игнорируется. Эксперты и консультанты подсказывают верхушке эли-ты, что нельзя не говорить о необходимости модернизации, и лидеры говорят – и об ос-лаблении барьеров для регистрации полити-ческих партий, и о демократизации правя-щей партии и партийной системы, и т. п. Особенно неприлично не заниматься модер-низацией политической системы в условиях массовых протестов. Испугавшись вначале, власть надавала массу обещаний по обнов-лению и демократизации правил политиче-ской игры. Однако, опомнившись, она обу-словила реализацию предложений и законопроектов такими ограничениями, что из них исчезло реальное демократическое содержание, по традиции в политике оста-лись лишь слова.

Между тем ситуация развивается. Обще-ству все больше надоедает обманываться словами и обещаниями. Приходит осозна-ние отсутствия дел – реальной политики, направленной на решение социальных про-блем посредством налаживания работы по-литических институтов и инструментов представительной демократии. Разные со-циальные слои общества за последний год продвинулись в этом в различной степени. В научных журналах все больше статей, по-священных особенностям и препятствиям российской модернизации [Лебедева, 2012; Лапин, 2012; Мартьянов, 2009], теории ре-волюции [Пастухов, 2011; Пантин, 2011], политическому и гражданскому участию населения [Какабадзе и др., 2011; Фан, 2011], протестным отношениям [Авакьян, 2012]. В публицистике доминируют на-строения эмоционального и нравственного неприятия несправедливости нынешнего политического и правового порядка, ощу-щения обмана, раздражения, критической самооценки, недовольства апатичностью большинства общества, допускающего про-извол власти. У ряда социальных слоев и групп возникает желание действенно участ-

вовать в ликвидации несправедливости. В обществе нарастает потребность в реаль-ной, а не имитационной модернизации, в коренных преобразованиях системы поли-тического управления обществом, потреб-ность в реализации конституционных прав граждан. Общественность требует модерни-зации от власти и готова принять соответст-вующие вызовы. Если модернизация по-средством реформ не идет, она проявляется в виде протеста, а то и революционной си-туации.

Второй крупный участник развивающей-ся политической ситуации – общество и представляющая его внесистемная оппози-ция. Российское общество, безусловно, не-однородно, фрагментарно, его большинство аполитично. И это не случайно, поскольку одним из оснований нынешнего режима яв-ляется «технология поддержания общества в состоянии апатии, безальтернативности и покорности» (Л. Гудков). Сторонники ны-нешнего политического режима поддержи-вают элиту в силу разных форм зависимости от нее, страха перед изменениями и всем новым вообще, а также по причине иллю-зорных представлений о будущем продол-жении роста благосостояния, свойственного нулевым годам. Эта часть общества, тради-ционно поклоняющаяся власти и разделяю-щая ее консерватизм, является социальной базой путинского режима. Она не осознает несовпадения и даже противоположности между своими интересами и скрытыми ин-тересами правящей элиты. Однако после неприкрытого цинизма, с которым обществу был послан сигнал о том, что в политике все предрешено и участие населения не требу-ется, некоторые группы общества встряхну-лись от гипнотического сна безысходности и бессилия и многое поняли об уровне кон-ституционализма в нашей политической системе и степени реализации политических прав граждан.

Начало протестного движения связано с оскорблением достоинства людей и оконча-тельным прозрением: «Путин назначил пре-емником сам себя, а его решение закрепили голосованием» (А. Левинсон). Все больше-му числу людей стало ясно: российский парламент не является представительным органом власти и не служит выработке по-литических решений, касающихся общего блага; формальные выборы неформально выборами не являются; отсутствует полити-


ческая конкуренция; парламентские поли-тические партии собственно партиями не являются, поскольку представляют интере-сы отнюдь не групп общества, а госаппара-та, бюрократии или силовых структур. Главное – пришло ощущение несогласия с тем, что «от тебя ничего не зависит».

Дело в том, что внутренним содержани-ем процесса модернизации является одно-временное изменение общества и его управ-ляющей системы в режиме постоянного согласования и взаимной корректировки процессов самоорганизации и организации, самоуправления и управления. Все большее значение в этом процессе имеет активность индивида – экономическая, политическая, иная. Эффективность функционирования обществ как все более сложных самооргани-зующихся систем зависит от относительной самостоятельности индивидов. Политиче-ские теории XX–XXI вв. фиксируют рост зависимости воспроизводства и действия политических институтов и систем от субъ-ективного участия граждан. Легитимность политических институтов связана с вовле-ченностью граждан в их функционирование и развитие. Система представительной де-мократии основана на гражданском и поли-тическом участии, на постоянном обеспече-нии ответственности общеполитических решений и режима властвования и управле-ния перед гражданами, на соотнесенности властных институтов с частными интереса-ми, множестве институтов и механизмов контроля граждан и их объединений за ин-ститутами государственной власти.

Без массового политического участия российскому государственному аппарату не осуществить ни одно из направлений мо-дернизации. Проблема заключается в том, что наша политическая элита стремится управлять так, чтобы, во-первых, осущест-вить исключительно экономическую модер-низацию без обновления политической сис-темы; во-вторых, делать это, не меняя структуры экономики; в-третьих, предпола-гая использовать население как не истощае-мый ресурс власти и послушную малоква-лифицированную производительную силу. Из этого противоречивого и неадекватного реальности представления о модернизации логически вытекает, что на самом деле ни к какой модернизации, даже ограниченной сферой экономики, власть реально не стре-мится. Политическая модернизация связана

с расширением и ростом массовости поли-тического участия населения. Сегодняшняя политика государства направлена в обрат-ную сторону – создания все более изощрен-ных бюрократических и иных барьеров для вовлечения населения в политику. Под дек-ларации о создании кадрового резерва для государственного управления и социальных лифтов для молодежи происходит сокраще-ние выбора сфер профессиональной дея-тельности, а резкая социальная дифферен-циация населения и низкая вертикальная мобильность делают невозможными пере-ходы с одного уровня социальной пирамиды на другой. Политическая вертикаль и пра-вящая партия сделали чрезвычайно ограни-ченным доступ в политическую элиту.

Парламентские и президентские выборы проходили на фоне процесса делегитимации режима1. Большинством общества выборы приняты, но они не вполне легитимны для, по крайней мере, трети населения. По дан-ным Левада-центра, протестные настроения охватывают от 25 до 35 % населения 2. Власть не позволила в судебном порядке разобраться в степени нечестности выборов, требования их отмены всерьез не рассмат-ривались, председатель Центризбиркома не просто не привлечен к ответственности за возможные фальсификации результатов, но демонстративно награжден как бы в на-смешку митингующим. Реакцией на обще-ственные протесты были заявления о внесе-нии изменений в работу некоторых политических институтов. Однако посте-пенно прояснилась декларативно-имита- ционная суть этих заявлений. Новый закон о выборах лишь создает иллюзию свободы, но сохраняет запрет на формирование предвы-борных объединений и блоков, доводит принципы многопартийности до абсурда, выхолащивая предложенные элементы мо-дернизации политической системы.

Вследствие устойчивого отказа властей от диалога с обществом и его представите-

1 Россияне о прошедших выборах и перспективах протестного движения. URL: http://www.levada.ru/ print/ 01-04-2-12/ rossiyane-o-proshedshikh-vyborakh-i-perspektivakh-protestnogo-dvizheniya.htm (дата обра-щения 27.05.2012)

2 Президентские выборы в России 2012: постэлек-торальный анализ. URL: http://www. Levada.ru/books/ presidentskie-vybory-v-rossii-2012-goda. (дата обраще-ния 27.05.2012).


лями возникают серьезные признаки рево-люционной ситуации. Все легальные формы обсуждения проблем, все публичные про-странства и площадки монополизированы, все каналы возможного влияния общества на принятие политических решений пере-крыты. Уже более десяти лет у общества почти полностью отсутствует реальная воз-можность влияния на власть посредством легитимных форм политической активно- сти – участия в честных альтернативных выборах, петициях, согласованных с вла-стью митингах, в функционировании обще-национального и местных парламентов, региональных политических партий и дви-жений, избирательных объединений, по-средством форм прямой демократии. Неже-лание власти открыть эти легальные возможности и тем самым разделить власть с общественностью, ограничить себя, де-терминирует нарастание политического кризиса, поскольку подталкивает активную часть общества к нелегитимным и неинсти-туционализированным формам политиче-ского участия. Жесткость политического режима по отношению к обществу может обусловить радикализацию массового оппо-зиционного движения. В условиях полити-ческого отчуждения большинства населе-ния, низкой его вовлеченности в политику, распространенной стала такая модель поли-тического участия, как модель депривации. Хроническая неудовлетворенность людей непризнанием достоинства в каждом чело-веке, отсутствием реализации конституци-онных прав гражданина, ничтожной пуб-личной ролью, которая обществу и каждому гражданину отводится российской властью, детерминирует развитие политической активности в радикально протестных фор-мах.

Сегодняшняя политическая ситуация – это ситуация политического кризиса, в том числе и кризиса легальных форм участия, поскольку политическая элита препятствует формированию реальных институциональ-ных условий для растущих требований уча-стия масс в политике. Аргументы о него-товности россиян к демократии уже не убеждают. Раздражающим фактором стано-вятся и учрежденные властью имитацион-ные формы политического участия (Обще-ственные палаты, Открытое правительство и т. п.). Манипулятивные технологии власти по ослаблению протестного движения от-

части эффективны, однако и они имеют свои пределы. Между тем протест есть одна из форм политического участия. Наступает момент, когда активная часть общества осознает свои реальные социальные и поли-тические потребности и интересы. Интересы эти приобретают все более определенные черты. Что же составляет содержание про-теста, чего требует возмущенная общест-венность?

На митингах зазвучали тезисы о необхо-димости смены авторитарного режима, ос-нованного на правлении клики, на действии неформальных, теневых, во многом корруп-ционных отношений, практик и непрозрач-ных механизмов принятия политических решений, действующих «под прикрытием» формальных, конституционных политиче-ских институтов. Главное требование ак-тивной общественности – создание иного политического порядка, при котором не бу-дет рассогласования реального и имитаци-онного, несоответствия слов и дела. Людям нужна открытая и честная политическая власть, политическая жизнь и система управления, нацеленная на решение про-блем общества. Сформулирован запрос на изменение нынешнего порядка, на демокра-тические политические институты и откры-тую политическую систему, на систему го-сударственного управления, в которую будут вовлечены граждане и эффективность которой будет определять широкий доступ граждан во власть. В своих требованиях общественность склоняется к партиципа-торной модели управления, с максимальным вовлечением граждан.

Реальная политическая модернизация со-стоит в расширении слоя активных участни-ков политического процесса, и она есть следствие потребности активной части на-селения в освобождении индивидуальной инициативы, в усилении роли индивида и общественных объединений (как форм ас-социации автономных индивидов) в опреде-лении собственной экономической, соци-альной, политической жизни. К этой роли уже готова часть населения. Люди хотят оп-ределять свою жизнь сами. Потребность «работать на себя», а не «на чужого дядю» или государство, сформировалась у значи-тельной части людей. Но на пути реализа-ции этой потребности выстроено множество бюрократических и иных препятствий. Ны-нешний политический режим всячески про-


тивится выходу самостоятельных экономи-ческих и политических субъектов на пуб-личную сцену, он стремится к «пьесе», в которой играет один коллективный актер – узкая группа элиты, допускающая какие-то переговоры («игру») лишь внутри данной группы. Режим не стремится делиться ро-лью субъекта политики с другими группами общества, поэтому ждать от него создания правовых и политических институтов, кото-рые способствовали бы формированию кон-курирующих с властвующей группой субъ-ектов, не приходится.

Для эффективного развития обществен-ного движения в позитивном направлении огромное значение имеет вера каждого в то, что небольшое действие – участие в акции протеста, или в суде в качестве присяжного заседателя и т. д., может оказать влияние на улучшение общей ситуации. Это вера и в свой индивидуальный политический потен-циал, и в силу солидарных действий. Она поддерживается эмоциями, развивающими-ся циклично: от возмущения несправедли-востью, к желанию и готовности выразить протест посредством солидарного действия к постепенному угасанию накала эмоций, к рутинизации действия. Важна роль лидеров, способных вдохнуть в массы эту веру, мо-билизовать их, выработать стратегию и так-тику, создать организационные структуры, способные привести движение к успеху. Позитивные моменты развития форм поли-тической активности в настоящее время свя-заны с распространением движения наблю-дателей на выборах, с ростом гражданской компетентности, с креативностью лидеров и активистов, развитием их организаторских способностей, навыков самоорганизации, солидарности, разработкой новых ориги-нальных форм мирного протеста.

Общественность не стремится к насиль-ственным формам протеста, митинги пер-вых месяцев показали мирный настрой лю-дей, готовность к ненасильственному и толерантному к правоохранительным орга-нам поведению, способность оппозиции к организации мероприятий, безопасных для участников и горожан. Однако любые мас-совые акции не защищены от провокаций как со стороны радикальной оппозиции (анархистов, ультранационалистов и т. п.), так и со стороны силовых структур. Именно отсутствие реальных политических реформ и позитивной реакции власти в виде при-

глашения общественности и оппозиции к диалогу выталкивает протестное движение за пределы легального поля политики.

Протестное движение пока не имеет от-лаженных организационных структур, про-грамма и стратегия действий сформулиро-ваны лишь в самом общем виде. Однако нет сомнений в том, что главная цель протес-тующих – изменение существующего, ли-цемерного по сути, социального и полити-ческого, властного порядка, рассмотрение его как антимодернизационного. Исследова-тели гипотетически рассматривают разные сценарии развития ситуации – мирный и насильственный, путем радикальной транс-формации и путем инерционного развития. Высказывается мысль о вероятности сцена-рия «Политическая реакция», который мо-жет осуществиться вследствие перехода инициативы к радикальной оппозиции и трансформации ситуации в силовые кон-фликты 3. К сожалению, в условиях отсутст-вия реального политического процесса (на-личия политической конкуренции, честных выборов, действующей публичной сферы политики) возможен путь радикализации политики, чреватый негативными последст-виями.

Основная часть требований внесистем-ной оппозиции является модернизационной по направленности, это свидетельствует о значительном потенциале протестного дви-жения. При определенных условиях – появ-лении новых ответственных политических лидеров, способных выработать программу, организационную структуру и легальные способы коммуникации с властью, при от-сутствии провокационных и насильствен-ных действий со стороны власти и радика-лов, или при способности и готовности оппозиции такие действия нейтрализовать, протестное движение может внести вклад в политическую модернизацию России.

Список литературы Авакьян С. А. Демократия протестных

отношений: конституционно-правовое из-

3 Дмитриев М. Политический кризис не закончит-ся, даже если протесты ослабнут // Ведомости. 24.05.2012. URL: http://www. vedomosti.ru/ opi-nion/news/1779345/ustalost_zrelost_konfrontaciya (дата обращения 30.05.2012).


мерение // Конституционное и муниципаль-ное право. 2012. № 1. С. 3–17. Какабадзе Ш. Ш., Зайцев Д. Г., Звяги-

на Н. А., Карастелев В. Е. Институт граж-данского участия: проверка деятельностью субъектов // Политические исследования. 2011. № 3. С. 88–108. Лапин Н. И. Об опыте стадийного анали-

за модернизации // Общественные науки и современность. 2012. № 2. С. 53–65. Лебедева Н. Н., Туманянц К. А. Препят-

ствия модернизации в современной России // Общественные науки и современность. 2012. № 1. С. 16–26. Мартьянов В. С. Государство и гетерар-

хия: субъекты и факторы общественных из-менений // Научный ежегодник Института философии и права УрО РАН. Екатерин-

бург: Изд-во УрО РАН, 2009. Вып. 9. С. 230–248. Пантин И. К. Русская революция как

проблема политической философии // Поли-тические исследования. 2011. № 5. С. 48–69. Пастухов В. Б. «Перестройка» – второе

издание. Революция и контрреволюция в России // Политические исследования. 2011. № 1. С. 7–28. Фан И. Б. Апатия вместо жажды. Свобо-

да и справедливость в жизни российского гражданина // Научный ежегодник Институ-та философии и права УрО РАН. Екатерин-бург: Изд-во УрО РАН, 2011. Вып. 11. С. 270–283.


I. B. Fan

THE PROTEST AS WAY OF MODERNIZATION The article considers the main participants of the modern political situation in Russia – the authority and the public

(opposition). The author analyzes the evolution of the protest movement, the content of its demands to change the Russian political system, the role of protest in political modernization. He also presents possible scenarios of the development of political situation in Russia.

Keywords: protest, protest movement, modernization, elections, political actor, the public, reform, political institute, division, authority, opposition, party system, imitation, social dialog, human dignity, parliament, citizen, political rights, political participation, citizen participation.

* Работа выполнена при финансовой поддержке проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума СО РАН (конкурс Б) № 26 «Новые парадигмы социального знания». ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © Œ. ¿. ƒÓÏ‡ÌÓ‚, 2012

УДК 1(091) О. А. Доманов





СТРУКТУРНО-ГРАММАТИЧЕСКИЙ ПОДХОД В ФИЛОСОФИИ СОЦИАЛЬНОГО ДЕЙСТВИЯ *

Рассматриваются возможности и ограничения структурно-грамматического подхода к анализу социального

действия. Исследуются понятие социологических глаголов В. Декомба, структура автономного субъекта самозаконодательства в этике Канта, проблема подчинения свободного субъекта авторитету. Структурно-грам- матический подход применяется к анализу автономного действия субъекта, которое описывается как четырех- актантный глагол, требующий предположения о собственном желании субъекта. Показано, что так понятая автономия не затрагивается критикой Декомба. Рассмотрена проблема источника действенности права и авто- ритета, в качестве которого указана структурная необходимость, являющаяся условием возможности субъекта желания.

Ключевые слова: субъективность, социальное действие, желание, социологические глаголы, грамматика зависимостей.

Плодотворное влияние наук о языке на

социальные науки не подлежит сомнению. Достаточно вспомнить структурализм, воз- никший в лингвистике в начале XX в. и быстро ставший одной из основных мето- дологий социальных и гуманитарных наук. Структуры языка не просто отражают строение социальной реальности, но часто определяют ее и во многих случаях позво- ляют лучше понять явления и институты, о которых язык высказывается. В этом от- ношении структурная грамматика или грам- матика зависимостей Л. Теньера, Р. Хад- сона, И. Мельчука и др. оказывается особенно полезна при анализе структуры социального действия, поскольку ставит в центр грамматической формы именно глагол, т. е. действие. На ее основе воз- можна разработка новых подходов в тео- риях права, политики, морали и т. д. В этой связи особенно показательна последняя кни- га Винсента Декомба [Descombes, 2004]

(рус. пер.: [Декомб, 2011]), посвященная систематическому анализу философских ка- тегорий субъекта и субъективности. Основ- ной метод книги, который сам Декомб называет грамматическим, позволяет ему предложить решение многих важных про- блем философии права, действия, этики. Амбиция книги состоит в разрешении «кон- цептуальной путаницы», присущей большой части современных и не только дискуссий о субъекте. Основной мишенью критики Декомба является классическое понятие ав- тономного субъекта самозаконодательства, которое он рассматривает в контексте как традиционных, так и современных социаль- ных теорий. Однако на примере этой книги видны не только достоинства, но и огра- ничения структурно-грамматического под- хода. Рассмотрим их подробнее.

В каком смысле деятель является субъ- ектом своего действия или, по словам Вит- генштейна, что остается от факта поднятия

ƒÓÏ‡ÌÓ‚ Œ. ¿. –ÚрÛÍÚÛрÌÓ-„р‡ÏÏ‡ÚË˜ÂÒÍËÈ ÔÓ‰ıÓ‰ ‚ ÙËÎÓÒÓÙËË ÒÓˆË‡Î¸ÌÓ„Ó ‰ÂÈÒÚ‚Ëˇ 81

мной руки, если вычесть из него тот факт, что рука поднялась? Новоевропейская фило- софия для ответа на подобные вопросы создала концепцию субъекта, особым обра- зом направленного на самого себя. В прак- тической философии, предметом которой со времен Канта является способность же- лания, эта направленность есть свойство субъекта свободно давать самому себе за- кон. Именно эта автономия самозаконо- дательства является основным предметом рассмотрения Декомба. Он использует под- ход, который сам называет грамматическим. Подход вдохновлен исследованиями языка и действия Витгенштейна, однако, более не- посредственно, опирается на теорию син- таксиса французского лингвиста Люсьена Теньера. Последний является основополож- ником современной грамматики зависи- мостей [1988], которую обычно противопо- ставляют более традиционной грамматике составляющих. В отличие от последней, в ней структура предложения задается не со- ставными частями, а зависимостью элемен- тов друг от друга. Согласно Теньеру, цент- ром предложения (речь идет о большинстве европейских языков) является глагол, ко- торый вместе с зависимыми словами состав- ляет, как говорит Теньер, «маленькую драму», в которой действие, актеры и об- стоятельства выражаются, соответственно, глаголом, актантами и сирконстантами. Последние два термина Теньер описывает следующим образом: «Актанты – это живые существа или предметы, которые участвуют в процессе в любом качестве, даже в качестве простого статиста, и любым способом, не исключая самого пассивного. […] Актанты – это всегда существительные или их эквиваленты. […] Сирконстанты – это всегда наречия (времени, места, способа и пр.) или их эквиваленты» [Там же. С. 117]. Таким образом, главным словом предложе- ния является не существительное, как счи- тает традиционная грамматика, а глагол. На этом основании, Теньер критикует пред- ставление о структуре предложения как субъектно-предикатной [Там же. С. 118–121]. Такое представление, в частности, не позво- ляет учесть способность актантов взаимоза- меняться, т. е. учесть залоговые преобразо- вания предложений. Для Декомба эта кри- тика также оказывается существенной.

Важной характеристикой глаголов явля- ется так называемая валентность, т. е. коли-

чество актантов, которое им требуется для образования законченного высказывания. Хотя, в принципе, валентность может быть любой, в реальности редко встречаются более чем трехвалентные глаголы. Теньер обозначает актанты порядковыми номера- ми – первый, второй, третий – в зависи- мости от степени их участия в действии. Все они служат дополнениями глагола. Важней- шим актантом является первый, обо- значающий инициатора действия. Теньер называет его субъектом, Декомб же – субъ- ектным или агенсным дополнением (complément de sujet, complément d’agent) [Декомб, 2011. С. 14]. Как поясняет Декомб, этот субъект не является просто субъектом- подлежащим некоторого предиката: «У та- кого субъекта должны быть черты, необхо- димые для исполнения роли агенса: нужно, чтобы он был не только идентифицируемым как индивид, но и присутствовал в мире как каузальное начало. У такого субъекта долж- на присутствовать материальность […] Иначе говоря, субъект, который нам нужен, имеет значительно более аристотелевскую природу, нежели картезианскую» [Там же]. С точки зрения грамматики зависимостей, «главное синтаксическое различие следует видеть не между подлежащим-субъектом и прямым дополнением, но между дополне- ниями разного актантного числа (подле- жащее, прямое дополнение, дополнение образа действия) и дополнениями обстоя- тельственного характера (образа действия), которые в реальности являются наречиями» [Там же. С. 12]. В этой структуре субъект не выделяется как подлежащее, о котором, по выражению Аристотеля, высказываются, он обозначен дополнением, «таким же, как и другие» [Теньер, 1988. С. 124]. Субъект мо- жет быть единственным актантом или одним из нескольких, но он может и от- сутствовать, если глагол безактантен (на- пример, таковы глаголы «дождит», «жарко» и пр.).

Другие важные для нас понятия грам- матики зависимостей – так называемые кау- зативная и рецессивная диатеза. Они явля- ются чем-то вроде залогов и связаны с изменением у глаголов числа актантов или валентности. Многие глаголы получаются из других глаголов путем добавления вспо- могательного глагола (который может и не присутствовать явно, но подразумеваться). Во французском языке в качестве него часто


выступают глаголы faire или rendre, которые в этом случае можно понимать как «сделать так, чтобы». Например, глагол avoir, «иметь» превращается в donner, «давать» (faire avoir, буквально: сделать так, чтобы имел), voir, «видеть» превращается в montrer, «показы- вать» (faire voir, буквально: сделать так, чтобы увидел). В результате такой «каузаль- ной» операции глагол получает дополни- тельный актант, который выступает теперь как первый или как инициатор действия. Например, если глагол «видеть» двухак- тантен (Петр видит книгу), то глагол «по- казывать» трехактантен (Павел показывает Петру книгу, буквально: Павел делает так, чтобы Петр видел книгу), причем новый актант (Павел) выступает здесь инициа- тором действия. Соответственно, новый глагол называется каузативом от старого. Эта схема позволяет, в частности, более дифференцировано присваивать действия актантам, например, отвечать на вопросы вида «Кто ответственен за выполнение приказа, командир или подчиненный?». Для Декомба она важна прежде всего потому, что позволяет различить два типа субъектов, как мы увидим ниже.

Кроме описанной каузативной диатезы, повышающей валентность, имеется обрат- ная, рецессивная диатеза, понижающая ее. Важнейшей из таких операций является для Декомба возвратная операция, т. е. обраще- ние действия на себя, при которой отож- дествляются «субъект» и «объект» дей- ствия. Именно таким действием является самозаконодательство, и Декомб предпри- нимает анализ структуры глаголов управ- ления, командования, подчинения и пр. с целью показать, что самозаконодатель- ствующий субъект невозможен по струк- турным причинам. Именно в этом контексте Декомб вводит понятие социологических глаголов (по аналогии с психологическими глаголами Витгенштейна). Их определяю- щей характеристикой является то, что они, будучи трехактантными, не могут употреб- ляться в возвратном значении. Другими словами, возвратная операция с этими глаголами невозможна, поскольку они при этом меняют свой смысл. Декомб заим- ствует следующий пример у Витгенштейна: мы не можем употреблять глагол «дарить» в возвратном значении, поскольку при пере- даче чего-то самим себе мы никак не из- меняем ситуацию, т. е. фактически никому

ничего не даем и ни от кого ничего не получаем. Глагол не сохраняет своего зна- чения при употреблении в возвратной фор- ме. Аналогично, согласно Декомбу, устрое- ны глаголы командования и подчинения. Мы, конечно, можем отдавать приказы самим себе и затем им подчиняться, но это не будет подлинным подчинением, посколь- ку «не повелительное наклонение превраща- ет это сообщение в приказание, но сам статус отдающего приказ» [Декомб, 2011. С. 355]. Вопрос поэтому состоит не в том, способен ли субъект формулировать законы для самого себя, а в том, имеет ли он право устанавливать их именно как законы. Воз- никает проблема авторитета, и Декомб отве- чает на вопрос об упомянутом праве отрицательно: индивид не может сам себе присвоить право управления самим собой, для этого требуются уже установленные социальные связи (отсюда и название такого рода глаголов). Это является основной при- чиной, по которой невозможен класси- ческий автономный субъект.

Посмотрим, однако, внимательнее на структуру этих глаголов. Насколько верно, что они таковы, потому что требуют со- циальных связей для осуществления обозна- чаемого ими действия? Как замечает сам Декомб, они теряют свое значение при возвратном употреблении, поскольку не из- меняют состояние актантов: дарить себе не означает передать что-то от одного лица к другому. Рассмотрение других упоминае- мых Декомбом социологических глаголов (обязывать, навязывать, передавать право, командовать) показывает, что они все име- ют похожую структуру. В них речь идет о передаче физического или иного предмета от одного индивида другому. Но это означа- ет, что когда Декомб говорит о социоло- гическом характере глаголов типа «коман- довать» или «управлять», то он понимает их как передачу. Что же при этом передается?

Мы видели, что в управлении речь не идет просто об отдаче приказа или фор- мулировке закона. Для успешности дей- ствия агенс должен обладать тем, что Декомб называет правом, авторитетом и пр. В противном случае речь не может идти о самопринуждении. Обсуждая проблему са- мопринуждения в кантовской этике [Там же. С. 317–324], Декомб разрешает ее с помощью каузальной диатезы. Проблема состоит в том, как понять принуждение


долгом человека, который при этом остается свободным. Это не может быть простое принуждение силой. Как формулирует Де- комб, «[э]того человека принуждают захо- теть сделать что-то, ему навязывают само желание» [2011. С. 319]. Декомб находит здесь «запутанную доктрину желаемого», в которой смешаны две ситуации: 1) человека заставляют делать то, что он не хочет, про- тив его воли, и 2) человека «принудили иметь именно такую волю, а не какую-то другую» [Там же. С. 321]. Возникает вопрос о детерминированности самого желания. Что касается Канта, то он указывает на его бессмысленность. Кант утверждает, что ес- ли возможно принудить кого-то пресле- довать чужую цель, то невозможно заста- вить его превратить эту цель в его собственную. Здесь имеется не физическая, а структурная невозможность. Она, однако, исчезает, – продолжает Кант, – если человек принуждает себя сам. В терминах струк- турной грамматики мы можем сказать, что глагол «принуждать» трехактантен (А при- нуждает Б сделать В), причем мы имеем здесь каузативную диатезу от двухактант- ного глагола «делать» (Б делает В). Тем самым мы имеем два действующих лица, один из которых инициатор действия, а другой – исполнитель: «“Принуждать” в этом контексте выглядит как вспомогатель- ный каузальный глагол, использованный, чтобы выразить, что непосредственный агенс не имел никакого выбора и что всякая причина его действия была в главном агенсе» [Там же. С. 323]. При обращении действия на себя два агенса совпадают, но глагол при этом теряет свое значение: «возвратная конструкция глагола “принуж- дать себя” больше не обозначает действие, при помощи которого агенс, производящий принуждение, лишает другого агенса сво- боды действий. Следовательно, формула “принуждать самого себя” абсолютно не может быть понята в этом смысле, который был бы в ней, если бы она соответствовала возвратной диатезе» [Там же. С. 323–324]. В этом специфика глагола «принуждать» как социологического, чем он отличается, например, от глагола «умывать», который сохраняет свой смысл при обращении аген- са на себя.

В чем, однако, причина потери глаголом своего значения? Нетрудно видеть, что она состоит в том, что глагол понимается Де-

комбом как передача желания от одного индивида к другому. Он перестает быть подлинным принуждением, потому что сов- падают желания принуждающего и принуж- даемого, в результате чего ситуации до и после действия совпадают. Таким образом, причина является структурной, хотя и свя- занной с семантикой глагола. Декомб, тем не менее, видит ее в необходимости со- циальной связи, т. е. такой связи, которую индивид не может установить сам с собой, например, обязательство, долг и т. д. Для та- кого установления существенным образом требуются социальные установления и ин- ституты, и поэтому, согласно Декомбу, автономия в смысле самозаконодательства, как ее понимает философия со времен Про- свещения, оказывается противоречивой и невозможной. Рассмотрим, однако, данную структуру более внимательно.

Социологические глаголы трехактантны, и их действие зависит от права или авто- ритета первого актанта. В случае принуж- дения, авторитет есть то, что позволяет этому актанту не просто навязать действие непосредственному агенсу, но изменить его желание так, чтобы он сам желал этого действия. Кант в «Критике практического разума» выделяет две инстанции, воздейст- вующие на способность желания, которые он называет склонностями (они связаны с чувственностью и природным воздействи- ем) и разумом. В грамматических терминах склонности имеют двухактантную структу- ру, в которой, однако, инициирующим агенсом является не индивид, а объект: объект действует на способность желания и вынуждает индивида его добиваться. В то же время само это действие является кау- зативом от одноактантного действия инди- вида. Как в случае всякого каузатива, новый актант выступает инициатором действия одного из предыдущих актантов (в данном случае – единственного).

Напротив, действие разума на способ- ность желания оказывается трехактантным глаголом, и именно возникновение нового актанта позволяет Канту говорить здесь об автономии. Действительно, с одной сторо- ны, речь у Канта идет прежде всего о независимости от склонностей. Это означает появление инстанции, управляющей склон- ностями, блокирующей или поощряющей их. С точки зрения грамматики речь здесь идет о каузативной диатезе и появлении


нового актанта. У Канта, как мы знаем, в качестве этого актанта выступает сам моральный субъект, т. е. субъект, подчинен- ный категорическому императиву: «посту- пай… согласно такой максиме, руковод- ствуясь которой ты… можешь пожелать…» [1995б. С. 83]. Ситуация, однако, сложнее. Обсуждая возможные мотивы практическо- го разума, Кант замечает, что для мораль- ного субъекта таким мотивом может быть только уважение. Последнее же связано прежде всего с виной и стыдом за свою несвободу, за зависимость от «механизма всей природы» и за неспособность следо- вать велению разума [Кант, 1995а. С. 197]. Моральный закон сокрушает самомнение и претензию на высокую самооценку, он даже связан с унижением. Однако если человек однажды примет это унижение и смирит себя, то неудовольствие исчезает, и субъект приводится в состояние, в котором «нельзя не любоваться великолепием этого закона, и сама душа, кажется, возвышается в той мере, в какой она считает святой закон возвышающимся над ней и ее несовершен- ной природой» [Там же. С. 188]. Такая трансформация, согласно Канту, становится возможной потому, что человек обнару- живает в себе самом свойство, роднящее его с моральным законом, а именно, разум. С момента этого обнаружения субъект в ли- це морального закона подчиняется не внеш- ней инстанции, а самому себе. Означает ли это, в терминах грамматики, что индивид занимает место первого актанта в трехак- тантной структуре? Если это так, то проис- ходила бы идентификация индивида с зако- ном, а уважение состояло бы в передаче им самому себе своего собственного желания. Другими словами, мы имели бы описы- ваемое Декомбом возвратное действие, которое теряет свой характер принуждения в силу того, что соответствующий глагол является социологическим. Однако, как мы видели, идентификация происходит не столько с законом, сколько с разумом в нем. Что означает эта отсылка к разуму в терми- нах грамматики зависимостей?

Прежде всего, речь здесь не идет о наси- лии со стороны закона (как, к примеру, интерпретирует категорический императив Фрейд). Если бы это было так, то означало бы, что закон фактически замещает объект в двухактантной структуре склонности. Но, согласно Декомбу, закон должен действо-

вать авторитетом, поэтому его специфика в таком случае терялась бы. С другой сто- роны, закон не является и простым актантом в трехактантной структуре, поскольку тогда мы имели бы возвратную форму, невоз- можную по структурным причинам. Декомб обсуждает эту трудность в ходе рассмотре- ния вопроса о том, как индивид может подчиняться правилу. Почему принятие правила субъектом не лишает правило ав- торитета? Это вопрос, который ставит перед собой Витгенштейн. В рамках своего под- хода Декомб отвечает на него следующим образом. Конечно, субъект может устанав- ливать для себя правила, и власть правила происходит, в конце концов, от самого субъ- екта (именно люди создают социальные ин- ституты, которым подчиняются). Вопрос состоит в том, как конкретно она осущест- вляется, каков механизм управления самим собой посредством символически выражен- ного правила. Ответ Декомба, который он дает в самом конце книги, состоит в том, что это управление может осуществляться только через практику, через научение пу- тем повторения и демонстрации примеров: «Наша мысль состоит в том, что существует чисто практический способ в первый раз освоить смысл нормативных понятий, и он происходит из способа, которым норматив- ные термины (“правильный”, “неправиль- ный”) фигурируют в языковой практике, мобилизующей процесс обучения» [Декомб, 2011. С. 500]. Предположим, говорит Де- комб, мы имеем человека, который не умеет пользоваться правилами, не умеет подчи- няться им. Как мы можем его этому на- учить? Декомб видит только один способ: мы должны показывать пример следования правилу, регулируя при этом ученика оста- новками или поощрениями: «Показать при- мер, вызвать у ученика присущие ему реакции, приободрить его, когда он посту- пает правильно, дать ему почувствовать разочарование, когда он отвечает невпопад» [Там же. С. 499]. Это регулирование сначала осуществляется простым насилием, но по- степенно, «к нашей радости», ученик сам обучается останавливать себя и «самостоя- тельно использовать термины “правильно” и “неправильно”». Человек, таким образом, никогда не следует правилу в первый раз, он сначала следует ему и лишь затем узнает об этом и научается следовать сознательно. Можно сказать, что сначала действует


учитель посредством ученика, и лишь затем последний научается действовать сам. Де- комб добавляет: «Всё выглядит так, словно подобное использование языка, связанное с упражнениями, может преобразовать ин- дивида, несведущего в правилах, в индивида компетентного» [2011. С. 500]. Всё, дей- ствительно, выглядит так, но вопрос состоит в том, что за преобразование при этом про- исходит. Что добавляется в структуре субъ- екта, позволяя ему понимать правильное и неправильное? Согласно Декомбу, добав- ляются социальные институты и социаль- ные практики, обычай. Именно это делает невозможным автономного субъекта Про- свещения. Однако это само еще требует объяснения. Каким образом субъект стано- вится чувствительным к социальным прак- тикам? Почему он вообще оказывается спо- собен подчиниться авторитету? Почему он хочет ему подчиняться?

Рассмотрим ситуацию в терминах ак- тантной теории. Прежде всего, мы имеем действие, которое можем рассматривать как одноактантный глагол с индивидом как ини- циатором. Склонность появляется как двух- актантный глагол, как каузатив от первона- чального действия. Можно было бы сказать, что склонность имеет структуру желания (индивид желает объект), однако, как мы увидим, желание может иметь более слож- ную структуру, за которой я и закреплю сам этот термин; что же касается двухактант- ного «желания», я буду называть его, вслед за Кантом, склонностью. В склонности инициатором действия выступает объект (физический, психический, идеальный или еще какой-то): появление объекта автома- тически приводит к осуществлению дей- ствия. На этом уровне нет еще воли субъ- екта (которую философия, в частности Кант, определяет как желание, подчиненное разу- му), нет желания, есть лишь автоматизм инстинкта. Желание возникает вместе с по- явлением дополнительного актанта, регули- рующего действие склонности. Этот актант – который становится первым – влияет на вы- бор объекта склонности. Он связан с сопро- тивлением автоматизму склонности, с «нежеланием желать» или «желанием не желать», как характеризует эту структуру психоанализ. Появление дополнительного актанта или места для него является клю- чевым изменением в структуре субъекта, служащим условием возможности как его

управления, так и самоуправления. Когда Декомб говорит об авторитете в его отличии от простого насилия, то речь идет именно об отличии трехактантной структуры от двух- актантной. Авторитет не просто занимает место объекта в склонности, вызывая затем автоматическое действие субъекта, он влия- ет на выбор объекта склонности. Важно заметить, однако, что автоматизм, в неко- тором смысле, остается на уровне самого объекта. Авторитет выбирает объект, кото- рый сам по себе действует на субъекта автоматически (и, в этом смысле, гетеро- номно). Авторитет является лишь разновид- ностью более общей инстанции, соответст- вующей первому актанту трехактантного глагола. Речь здесь идет о том, что детер- минирует «желание» (строго говоря, склон- ность) субъекта, формирует его. Поэтому возникновение трехактантной структуры связано с сомнением субъекта и его во- просом о том, что детерминирует его соб- ственные желания. Субъект отказывается преследовать собственные желания, не толь- ко потому, что понимает, что они могут быть инициированы извне, но, прежде все- го, потому, что не доверяет инициирующей инстанции.

Классический моральный субъект разре- шает эту проблему доверия тем, что сам занимает место этой инстанции. Для него все начинается с подозрения о том, что он желает «не сам», что он желает «не свое желание». Как мы видели, глагол принуж- дения, понятый как передача желания, теряет свое значение принуждения как раз в том случае, когда желания принуждающе- го и принуждаемого совпадают. Идеал автономии, таким образом, тесно связан с предполагаемым существованием «соб- ственного» желания, как бы оно ни пони- малось. Именно «собственное» желание позволяет совместить автономию с принуж- дением, которое оказывается принуждением самого себя. У Канта, как мы видели, переход от унижения моральным законом к уважению к нему связан именно с иден- тификацией разумности субъекта с разум- ностью закона – закон диктует не что иное, как собственное желание субъекта.

Однако, с другой стороны, мы не можем говорить впрямую о том, что субъект занимает место инициирующей инстанции. Автономия остается идеальной конструк- цией, и речь для субъекта идет, скорее,


о поиске собственного желания – не о подчинении, а о поиске инстанции, которой следует подчиняться (и которой для Про- свещения является, конечно, разум). Важно заметить, однако, что, как показывает наше рассмотрение, дополнительный актант и «собственное» желание, вообще говоря, не зависят друг от друга, и возможна ситуация, когда первое присутствует без второго. Предположение о существовании собствен- ного желания – это предположение о нали- чии блага, что поднимает старый вопрос о выборе между ориентацией этики на долг или благо. Уже Кант обсуждает эту про- блему и не находит приемлемого решения. С одной стороны, он строго разделяет прин- цип счастья (основанный на склонностях) и принцип долга (основанный на разуме), но с другой – вводит понятие самоудовлетво- ренности, связанной с самим по себе сле- дованием долгу. Кант испытывает труд- ности как с выбором названия для него, так и с проведением границы между ним и счастьем [1995б. С. 222]. И действительно, функционально самоудовлетворенность не отличается от счастья (это «аналог счастья», как говорит сам Кант). Эта трудность внутренне присуща кантовскому проекту, который, в наших терминах, с одной сто- роны, вводит инстанцию безусловного авто- ритета, а с другой – пытается сохранить ее связь с собственным желанием субъекта, его счастьем или благом. Ригористичность де- онтологического подхода очень трудно вы- держать, и Кант, в конечном счете, выби- рает благо, поскольку без той или иной его версии невозможно сохранить понятие авто- номного субъекта.

Таким образом, автономный субъект су- щественным образом содержит в своей структуре предположение о собственном желании. Однако это желание не обяза- тельно требует явной формулировки. Более того, как правило, оно не выражено явно. Подчиняется ли субъект себе или авто- ритету, чье желание предположительно совпадает с его, в любом случае желание лишь предполагается, субъект никогда не знает, в чем оно состоит. Всегда есть риск того, что желание инстанции, которой субъект подчиняется, окажется не совпа- дающим с желание субъекта. Благо автори- тета может оказаться отличным от блага субъекта. Но это означает, что мы должны добавить в нашу структуру еще один актант,

четвертый, который будет регулировать желание авторитета и «обеспечивать» его совпадение с желанием субъекта. Субъект теперь стремится занять место этого ак- танта. В ситуации неизвестности желания авторитета субъект занимает место того, кто выбирает авторитет. Мы видим, что для достижения автономии субъект пользуется не чем иным, как каузативной процедурой. С грамматической точки зрения она лежит в основании способа достижения автономии, позволяя субъекту занять место причины действия. Но мы также видим, что эта про- цедура становится эффективной (в смысле описанного Декомбом «коллапса» принуж- дения) только в предположении существова- ния собственного желания.

Таким образом, автономное действие субъекта имеет более сложную структуру, чем описанная Декомбом. Это четырехак- тантный глагол, в котором сам субъект за- нимает место первого актанта, определяю- щего действие авторитета, который, в свою очередь, определяет действие объекта. «Определение» здесь не следует понимать как строгое, оно оставляет свободной опре- деляемую инстанцию (например, субъект всегда может не подчиниться авторитету, отказаться от «диктата склонности» и т. д.). Важно подчеркнуть, что авторитет в этой структуре заимствует свою власть от «соб- ственного», которое и оказывается подлин- ным инициатором.

Зададимся теперь вопросом: подпадает ли это понятие автономии под критику Декомба? С его точки зрения, предполо- жение об автономии противоречиво и должно быть заменено понятиями, более гибкими, чем автономия и гетерономия. В конечном счете, согласно Декомбу, ин- дивид подчиняется практикам, реализован- ным в социальных институтах. Обучая нормативным понятиям, учитель не уста- навливает закон, но лишь указывает на него: «Кто говорит, что препятствие (для испол- нения учеником его желания. – О. Д.) су- ществует? […] Но инструктор не обладает такой властью, поскольку в его функции входит лишь напоминать о правилах игры, правилах, для нее характерных. Инструктор, таким образом, просто-напросто указывает на соглашения, на которые опирается кон- кретная человеческая практика» [2011. С. 505]. Но почему тогда ученик им подчиняется? Обсуждая на двух последних страницах


книги возможные мотивы подчинения зако- ну, Декомб говорит, что на вопрос о власти норм невозможно дать общего ответа, моти- вы могут быть разными. «Но совершенно очевидно, – продолжает он, – что ответ на него должен апеллировать к практической необходимости» [2011. С. 506]. Примеча- тельно, что в нескольких примерах таких мотивов, которые здесь же приводит Де- комб, речь идет либо прямо о желании, либо о благе. В конечном итоге: «Какой бы ни была рассматриваемая норма: право или правило игры в теннис, статья гражданского кодекса или правило дресс-кода, – един- ственная причина считать, что я должен (практическая необходимость) делать то, что я должен (деонтическая необходимость) делать, чтобы его соблюдать, заключается в том, что управляющий моим поведением нормативный аппарат мыслится мною как “инструмент человеческого блага”» [Там же. С. 507]. Таким образом, речь идет о бла- ге. Именно от него, пусть и не выраженного явно, норма заимствует свою власть. Но это означает, что речь идет об автономии, как четырехактантной структуре. Оказывается, что окончательная структура субъекта у Декомба – это структура автономного субъ- екта, т. е. субъекта, управляемого собствен- ным желанием. Декомб сначала демонстри- рует фактическую неавтономность класси- ческого субъекта, но затем применяет к нему каузативную процедуру, получая сно- ва автономию, но на другом уровне. Авторитет социальных институтов оказы- вается, в скрытом виде, авторитетом соб- ственного желания.

Но возможен ли субъект без этого соб- ственного желания? О какой субъективной структуре может пойти речь, если мы отка- жемся от предположения о «собственном» желании? Это не будет структура автоно- мии, так как каузативная процедура поте- ряет свою эффективность. Но будет ли это структура гетерономии?

Для ответа на эти вопросы нам, прежде всего, будет полезно различение, проведен- ное Декомбом, между субъектом преди- кации (subjectum) и субъектом как агенсом [Там же. С. 471]. Некоторую параллель ему мы находим в кантовском различении теоретического и практического. Субъект предикации – это логический субъект, он относится к средствам, позволяющим «обес- печивать в речи референцию к индивидам,

идентифицировать (“естественных”) людей в тех различных ролях, которые они ис- полняют на подмостках права, или в любой форме человеческого взаимодействия» [Там же]. Субъект как агенс – это субъект, рас- смотренный как актант по отношению к некоторому действию, в частности, как пер- вый актант или инициатор. Речь идет, по- мимо прочего, о различии между действием, невозможным без субъекта, поскольку именно он его осуществляет (и никто не может его в этом заменить), и действием, в котором он является автором в той или иной степени либо вообще действующим лицом. Другими словами, действие может быть «только мое» в двух смыслах: я могу быть его автором и инициатором, но я мо- гу также быть лишь его «носителем» – оно случается со мной и ни с кем другим, но я не являюсь его агенсом (парадигмальным примером подобного действия является, по- видимому, смерть).

Это различие может быть сформули- ровано в терминах грамматики Теньера как различие актантов и сирконстантов. Как я уже говорил, в языке возможны безактант- ные глаголы, такие как «дождит» или «светает», которые, не имея актантов, могут, тем не менее, иметь сирконстанты или обстоятельства. При этом субъект может занимать место этих сирконстантов, играя фактически роль наречий. В этом случае он будет не активной инстанцией, но скорее местом или инструментом совершения дей- ствия – действие происходит с ним или «в нем», но не имеет в виду его как актанта, даже пассивного. Ближайший аналог подоб- ной структуры мы находим в психоанализе (по-видимому, глагольная грамматика Теньера вообще хорошо подходит для опи- сания психоанализа). Симптом в психоана- лизе – это действие, которое субъект регу- лярно повторяет, но которое не считает своим. Он может долгое время осущест- влять его как свое, но внезапно обнару- живает, что результаты его не просто нежелательны для него самого, но выглядят так, как будто желаемы кем-то другим, как будто субъект «желает чужое желание». Соответственно, Фрейд видел цель психо- аналитической работы в том, чтобы вернуть субъекта на место желающего: Wo Es war, soll Ich werden. С точки зрения граммати- ческой структуры в этой формуле речь в точности идет о каузативной процедуре,


имеющей целью достижение автономии. Поэтому Фрейда можно рассматривать как представителя Просвещения, несмотря на то, что именно он много сделал для критики его оснований. Но мы можем двигаться в сторону не только повышения валентности глагола, но и ее понижения. На этом пути мы приходим к влечению (Trieb), к безак- тантному действию, которое Фрейд на физиологическом языке описывает как внут- реннее напряжение, которое слепо разряжа- ется, но которое психика привязывает к некоторому объекту, вообще говоря, слу- чайному, и использует этот объект для контроля напряжения и разрядки. Нам нет необходимости прибегать к этому физиоло- гическому языку, нам важна лишь грамма- тическая структура описываемого Фрейдом действия. В ней мы опять видим каузатив как способ обретения контроля путем до- бавления дополнительного инициирующего актанта – это происходит при переходе от безактантной разрядки к объекту влечения. Более того, на этом уровне мы видим первое появление примитивного «желания»: психи- ка «предполагает», что влечение имеет определенный объект, то есть «желает» его. Как, однако, происходит переход от вле- чения к желанию в полном смысле слова?

Обсуждая различие актантов и сиркон- стантов, Теньер замечает, что линию раз- дела между ними отнюдь не всегда легко провести. Если первый актант, как правило, ясно выражен, то третий часто уже имеет некоторые свойства сирконстантов. Теньер даже делает предположение, что актанты это «всего лишь бывшие сирконстанты, претерпевшие значительную эволюцию» [1988. С. 271] 1. Предположим, что в случае влечения мы имеем сходную ситуацию, и здесь также происходит переход субъекта из статуса сирконстанта в статус актанта: вместо «со мной делается» возникает «я де- лаю», – а затем, вместе вслед за после- дующей трансформацией объекта влечения в объект действия субъекта, образуется

1 В другом месте Теньер говорит, что некоторые

слова, кажущиеся актантами, не всегда оказываются таковыми. Например, во французском выражении Je parle (я говорю) слово Je (я) является не полноцен- ным словом, а вспомогательным элементом при гла- голе, и в этом смысле не может рассматриваться как актант [1988. С. 146]. Только в результате субстанти- вации оно может получить этот статус и начать играть роль обычного существительного.

двухактантная структура склонности. При этом важно не только то, что субъект «берет на себя» безактантный вначале процесс, но и то, что он становится способным (хотя бы чисто грамматически) занять место первого актанта в результате последующей каузативной процедуры, и далее мы имеем всю игру желания и автономии, рассмот- ренную ранее.

Эта трансформация обнаруживается на феноменальном уровне как тревога. Она проявляется при движении в сторону умень- шения валентности глагольного действия, когда субъект «теряет себя», приближаясь к безактантной структуре. В социальной об- ласти тревога проявляется как страх хаоса и распада общественных связей и идентич- ностей. Но на этом уровне действует тот же движущий механизм, что и на более вы- соких в смысле количества актантов – субъект стремится занять место первого актанта, так как не доверяет инстанции, от которой находит себя зависимым. У субъ- екта Декомба недоверие проявляется даже тогда, когда тот, по-видимому, принимает свою зависимость от социальных институ- тов – как мы видели, эта зависимость опо- средована «человеческим благом». Но речь, скорее, должна идти о более основательной зависимости, в которой субъект по отно- шению к действию даже не является актан- том. Желание в этой ситуации является защитой от этой зависимости и формой ее непризнания. Ее действие, однако, от этого не становится меньше. Например, обсужде- ние субъекта у Декомба, как и у Канта в терминах управления и контроля, а не, ска- жем, доверия и верности, уже является зна- ком такой зависимости. Дело, однако, не в том, что субъект подчинен чуждой ему силе, а в том, что само понятие «чуждой силы» зависит от производного и проблематичного понятия «собственного».

Подведем итог. Представленное выше исследование носит грамматический или, лучше сказать, структурный характер, оно лишь выявляет структуру социального дей- ствия, оставляя открытым вопрос о степени реальности или идеальности его элементов – это лишь способ говорить о действии и мес- те субъекта в нем. Оно также оставляет открытым вопрос о движущей силе и усло- вии самого действия, т. е. вопрос о природе исходного безактантного процесса. Его за- дача – разрешить структурную трудность


в понимании права и авторитета, связанную с источником их действенности. Они долж- ны действовать не потому, что имеется не- которая инстанция, управляющая «по пра- ву», а потому, что такое управление – структурное условие существования субъ- екта желания, будь то автономного или гетерономного. Однако сама эта структура не является единственно возможной, и субъ- ект желания – это актантная надстройка над более элементарной структурой, онтологи- ческий статус которой еще требует своего прояснения.

Список литературы

Декомб В. Дополнение к субъекту: ис-

следование феномена действия от собствен-

ного лица / Пер. с фр. М. Голованивской. М.: Новое литературное обозрение, 2011. 576 с. (Интеллектуальная история).

Кант И. Критика практического разума. СПб.: Наука, 1995а. С. 121–258.

Кант И. Основы метафизики нравствен- ности. СПб.: Наука, 1995б. С. 53–119.

Теньер Л. Основы структурного синтак- сиса / Под ред., с предисл. В. Гака; пер. с фр. И. М. Богуславского и др. М.: Прогресс, 1988. 656 с. (Языковеды мира).

Descombes V. Le complément de sujet: Enquête sur le fait d’agir de soi-même. Galli- mard, 2004. (NRF Essais).


O. A. Domanov

THE STRUCTURAL-GRAMMATICAL APPROACH IN THE PHILOSOPHY OF SOCIAL ACTION

The article discusses capabilities and limitations of the structural- grammatical approach to the analysis of social ac-

tion. The concept of sociological verbs by V. Descombes, the structure of the autonomous subject of self-legislation in Kant's ethics, the problem of the free subject's obedience to authority are examined. The structural- grammatical approach is applied to the analysis of the subject's autonomous action, which is described as a four-actant verb presupposing the concept of the subject’s own desire. Understood in this way, autonomy is not affected by Descombes' criticism. The article also discusses the problem of the effectiveness of law and authority, which is shown to be based on the structural necessity which, in turn, is the condition of the possibility for a subject of desire.

Keywords: subjectivity, social action, desire, sociological verbs, dependencies grammar.

* Работа выполнена при финансовой поддержке реализации совместного проекта УрО РАН № 12-С-6-1003 и проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума СО РАН (конкурс Б) № 26 (совместный проект Института философии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы социально-го знания»).

1 Carragher J. How Iowa Crop Farmers Explain the Success of Steve Job’s Apple. 14.05.2012. URL: http://www. thecropsite.com/news/10928/how-iowa-corn-farmers-explain-the-success-of-steve-jobs-apple (дата обращения 10.06.12). ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © ¿. ƒ. “р‡ıÚÂÌ·Âр„, 2012

УДК 363.637 А. Д. Трахтенберг



СОВРЕМЕННЫЕ ПОДХОДЫ К ИЗУЧЕНИЮ СОЦИАЛЬНОЙ АДАПТАЦИИ

ТЕХНОЛОГИЙ И ИНФОРМАЦИОННАЯ РЕВОЛЮЦИЯ * Анализируются основные подходы к изучению процессов адаптации технологий (на примере информацион-

ных технологий). Рассматриваются теория диффузии инноваций, конструкционистский подход (science and tech-nology studies) и культурологический подход (теория «технологического возвышенного»), и проводится сравни-тельный анализ достоинств и недостатков каждого из подходов. Делается вывод о том, что изучение социальной адаптации технологии дает возможность рассмотреть утопические и мифологические корни существующих науч-ных моделей информационного общества и оценить их эвристическую ценность.

Ключевые слова: адаптация технологий, теория диффузии инноваций, science and technology studies, «техноло-гическое возвышенное».

Информационная революция породила

интерес не только к построению макромо-делей, с помощью которых можно описать происходящие в обществе перемены (в ка-честве примера сошлемся на работы М. Кас-телльса об эволюции «сетевого общества» и динамики властных отношений в новых ус-ловиях, (см., например: [Castells, 2009]), но и к изучению того, каким образом осущест-вляется адаптация новых технологий поль-зователями. Это касается не только компью-теров и Интернета, но и мобильных телефонов, которые считаются самой быст-ро распространяющейся инновацией из всех, когда-либо существовавших в мире. Изучение процессов адаптации технологий позволило не только накопить целый массив эмпирических данных и сделать ряд инте-ресных обобщений, но и по-новому взгля-нуть на макромодели, выявив целый ряд идеологических и мифологических состав-ляющих построений, на первый взгляд от-личающихся строгой научностью.

Процессы адаптации технологии, начи-ная с 30-х гг. XX в., изучались в рамках теории «диффузии технологии», которая в первую очередь рассматривает факторы, влияющие на скорость освоения пользова-телями новых технических артефактов, об-ладающих изначально заданным набором свойств. Уже пионерское исследование Брюса и Гросса, посвященное адаптации фермерами Айовы гибридных семян куку-рузы (1943 г.), позволило сделать вывод, что процесс адаптации подчиняется классиче-ским статистическим закономерностям (распределяется по Гауссовой кривой), а факторами, в наибольшей степени влияю-щими на скорость адаптации, выступают уровень доходов, уровень образования и напрямую связанная с ними степень вовле-ченности во внешние коммуникативные се-ти [Bryce, Gross, 1943]). Данные выводы были затем неоднократно воспроизведены на самом разном материале и успели стать общим местом 1.

“р‡ıÚÂÌ·Âр„ ¿. ƒ. œÓ‰ıÓ‰˚ Í ËÁÛ˜ÂÌË˛ ÒÓˆË‡Î¸ÌÓÈ ‡‰‡ÔÚ‡ˆËË ÚÂıÌÓÎÓ„ËÈ 91

В рамках теории диффузии технологий изучаются не только характеристики поль-зователя, но и те характеристики самих инновационных технологий, которые содей-ствуют их успешному распространению. Подчеркнем, что речь идет не об объектив-ных характеристиках, а о восприятии техно-логии пользователями. Э. Роджерс, обобщив результаты исследований, выявил пять ат-рибутов восприятия, влияющих на скорость адаптации. Это сравнительное превосходст-во («relative advantage») технологии по сравнению с той, которую она призвана за-местить, совместимость («compatibility») новой технологии с уже имеющимся у поль-зователями опытом и ценностями, слож-ность («complexity») освоения данной тех-нологии с точки зрения пользователя, наличие возможности предварительно оп-робовать эту технологию («trialability») и ее внешняя наблюдаемость («observability»), т. е. наличие перед глазами потенциального пользователя более или менее многочислен-ных примеров того, что технология уже во-шла в употребление [Rogers, 2003]. Техно-логией, идеально соответствующей всем требованиям, Э. Роджерс считает мобиль-ную связь. Преимущество мобильного те-лефона в сравнении со стационарным было вполне очевидным и понятным. При этом мобильники легко подключались к уже су-ществующей системе стационарной связи, в пользовании практически ничем не отлича-лись от стационарных телефонов (это в пер-вую очередь верно в отношении ранних мо-делей), всегда находилась возможность их опробовать, одолжив на время у того, кто уже приобрел себе телефон, и, наконец, пользователя окружали владельцы телефо-нов с достаточно высоким социальным ста-тусом, число которых постоянно росло. Распространение персональных компьюте-ров происходило более замедленными тем-пами, поскольку пользователям изначально были не вполне ясны сравнительные пре-имущества этого устройства и, что важнее, их отталкивала сложность прибора и они не были уверены, что смогут его освоить.

Как видим, в теории диффузии техноло-гий особенности восприятия технологии пользователями были превращены в атрибу-ты самой технологии. Для нее изначально было характерно «про-инновационное сме-щение», т. е. тенденция считать, что любая инновация – благо, и рассматривать сопро-

тивление ей как иррациональное и вызван-ное невежеством [Downs, Mohr, 1976]. Поль-зователь в рамках данной схемы восприни-мался как пассивный объект воздействия со стороны агентов инноваций. Наличие у пользователя собственных потребностей и представлений рассматривалось скорее как помеха, не позволяющая ему по досто-инству оценить предлагаемую альтернативу (ведь на самом деле пользоваться персо-нальным компьютером совсем не сложно). Между тем, как указал сам Э. Роджерс, опи-сывая «идеальный случай» распространения мобильной связи, пользователи не ограни-чивались простой оценкой предлагаемых им технологических решений, но постоянно изобретали свои собственные применения. (Например, появившийся в 1994 г. сервис текстовых сообщений задумывался как ма-лозначительное приложение, но неожидан-но для разработчиков породил массовый спрос и новую письменную субкультуру).

Поэтому в 80-е гг. в противоположность традиционному подходу к диффузии техно-логии складывается новое исследователь-ское направление «science and technology studies» (STS), изучающее процесс развития техники как процесс конструирования смы-слов, в котором важнейшую (если не ре-шающую) роль играют именно рядовые пользователи. Теории социального форми-рования технологии Ваджкмэн и Маккензи [The Social Shaping of Technology, 1985], социального конструирования технологии (SCOT) Байджкера, Хьюза и Пинча [The So-cial Construction of Technological Systems, 1987] и «одомашнивания» технологии Силь- верстоуна [Communication by Design…, 1996] исходят из того, что любые техноло-гические артефакты обладают интерпрета-тивной гибкостью. Иными словами, разви-тие артефакта не может быть объяснено исключительно ссылкой на изначально при-сущие ему технические свойства. Оно опре-деляется значениями, которые приписыва-ются ему релевантными социальными группами, так что артефакт постепенно кон-струируется в процессе взаимодействия ме-жду и внутри данных групп. В конце кон-цов, происходит «закрытие» (closure) или «одомашнивание» (domestication), и арте-факт обретает стабильность: ему приписы-вается однозначный смысл, который начи-нает доминировать во всех социальных группах.


Таким образом, вместо того, чтобы рас-сматривать технологическое развитие как автономный процесс, подчиняющийся ис-ключительно внутренней логике, исследова-тели научились видеть в технологических изобретениях и устройствах «социально обусловленные структуры коммуникации, которые включают и сами технологические формы, и связанные с ними [нормативные] протоколы» [Gitelman, 2006. Р. 7].

Особое внимание при этом уделялось и продолжает уделяться гендерным аспектам адаптации технологии. Существует целое направление STS – «технофеминизм», в рам-ках которого изучается, каким образом в процессе приписывания значений артефак-ты обретают, теряют и снова могут обретать гендерные характеристики. Например, те-лефон возник как «мужской артефакт», затем переместился в сферу женских техно-логий и, в конце концов, превратился в ано-нимный объект [Fisher, 1992]. Как показала Дж. Хоффман, персональный компьютер в момент своего возникновения имел амбива-лентный статус и некоторое время коле- бался между женским («супер-пищущая машинка») и мужским артефактом (инстру-мент самореализации и менеджерского кон-троля), а затем стал развиваться в направле-нии артефакта универсального [Hoffman, 1999]. При этом гендерная символизация компьютера могла носить множественный характер: Дж. Хоффман в уже упоминав-шейся работе описала две противопо- ложные модели компьютера – пишущей машинки, а М. Ли в исследовании, посвя-щенном адаптации компьютеров в частной фирме, – две модели символизации компью-тера мужчинами (в зависимости от их стату-са и отношения к «традиционной» технике) [Lie, 1995].

Однако если для теории диффузии инно-ваций характерно «про-инновационное смещение», то применительно к STS можно говорить о «потребительском смещении»: исследователи сосредоточили свое внима-ние на том, как происходит конструирова-ние смыслов в процессе адаптации уже имеющейся технологии (и показали, что это конструирование может коренным образом изменить представление о цели и назначе-нии нового устройства), но вопрос о том, каков социальный контекст, в котором воз-никают новые технологии, находится вне поля их зрения.

Между тем конструкционистский подход позволяет успешно осуществить переход от анализа адаптации технологий к анализу процессов появления новых технологий. В конце 90-х гг. он был применен для ана-лиза социального контекста, в котором про-изошел переход от мощных мейнстримных компьютеров к компьютерам персональ-ным. Целым рядом авторов (см., например: [Markoff, 2006; Turner, 2008]) были подроб-но проанализированы социальные процессы формирования в контркультурной среде но-вого компьютерного дискурса, противо-стоящего доминантному «закрытому» дис-курсу [Edwards, 1996], в рамках которого компьютер выступал как воплощение ра-ционального бюрократического контроля. Именно в рамках нового дискурса возникает персональный компьютер как «контрарте-факт» [Pfaffenberger, 1988], противостоящий «большим» электронно-вычислительным машинам и выступающий в качестве инст-румента освобождения личности от власти корпораций и государства.

Тем самым исследования адаптации тех-нологий вышли в сферу изучения больших идеологий. Однако само по себе изучение того, каким образом формируются техно-кратические идеологии и та или иная инно-вация приобретает трансцедентное значе-ние, выходящее за пределы наличного опыта ее использования, напрямую не свя-зано ни с теорией диффузии инноваций, ни с «science and technology studies». В его ос-нове лежит скорее культурологический, чем социологический подход. Еще в 1964 г. Л. Маркс в классической работе «Машина в саду» показал тесную связь «американ-ской мечты» и отношения к машине как «к трансцедентному символу, физическому объекту, наделенному политическими и ме-тафизическими идеальными свойствами» [Marx, 2000. Р. 206], и ввел особый термин «Технологическое возвышенное» («Tech-nological Sublime») для его описания.

Хотя впоследствии Л. Маркса неодно-кратно критиковали за холистический под-ход и нежелание видеть, какие конкретно социальные группы были заинтересованы в конструировании «Технологического воз-вышенного», именно его подход позволил показать, как происходит идеологическая легитимация через технологию и конструи-руются новые социальные мифы. А. Матте-ляр, В. Моско, Дж. Скоунз [Mattelart, 1996;


Mosco, 2004; Sconce, 2000] продемонстри-ровали, как статус «технологического воз-вышенного» был приписан коммуникаци-онным технологиям, причем каждое новое изобретение тут же объявлялось залогом «конца истории», ему придавалась способ-ность уничтожить пространство и время и покончить с существующими в обществе про-тиворечиями. Как сформулировал В. Моско, культура создает мифы, а политика и эко-номика их поддерживают [Mosco, 2004. C. 118].

Реальный механизм функционирования технологий в обществе может вообще не иметь к мифам отношения. Например, Р. Барбрук показал, что возникший в 60-е гг. конструкт «постиндустриальное общество» (из которого впоследствии вырос конструкт «информационное общество») создавался с целью нейтрализации угрозы, которую не-сла коммунистическая идеология: «каким бы скудным не выглядело русское настоя-щее рядом с американским, будущее при-надлежало сталинизму» [Barbrook, 2007. Р. 139]. Коммунистическому будущему бы-ло противопоставлено будущее, трансфор-мированное посредством информационных технологий – пост-фордистская социальная утопия.

Интересно, что параллельно попытка противопоставить коммунистической идео-логии технократическую утопию была предпринята и в Советском Союзе: совет-ская кибернетика как «новояз» была при-звана заместить марксизм в качестве инст-румента анализа и управления обществом [Gerovich, 2004]. Хотя попытка эта успехом не увенчалась, одним из ее следствий стала разработка теории научно-технической ре-волюции, которая рассматривается как весьма значимый вклад в социологию тех-ники [Mitcham, 1994. Р. 84–86] 2.

Дальнейшая эволюция идеологии ин-формационного общества подробно описана в литературе (см., например: [Hassan, 2008]). Новейшим ее изводом стала так называемая «калифорнийская идеология», связывавшая с компьютерными технологиями надежды

2 «То, что Советский Союз не смог извлечь выгоду из этого анализа, не означает, что тот был ложен. На самом деле, советский провал скорее подтверждает его правильность» [Mitcham, 1994. Р. 86].

на создание идеального саморегулирующе-гося рынка («рынка без трений», как опре-делил его Билл Гейтс в своей известной работе «Дорога в будущее» [1996]), кото-рый позволит навсегда покончить с кризи-сами, гарантирует непрерывный рост индек-са Доу-Джонса и станет инструментом эффективного решения существующих со-циальных проблем. Как показали еще в 1996 г. Р. Барбрук и Э. Кэмерон, вера в эманси-пационный потенциал новых технологий ни в коей мере не была естественным следст-вием развития самих технологий, а пред-ставляла собой противоречивую смесь тех-нологического детерминизма в духе М. Маклюэна с традиционной джефферсо-нианской экономической моделью, осно-ванной на идее государства – «ночного сторожа» [Barbrook, Cameron, 1996]. После биржевого краха перегретого рынка акций IT-компаний в 2001 г. («Dot-com bubble») за «калифорнийской идеологией» был при-знан статус очередной технократической утопии, а кризис 2008 г. окончательно его закрепил.

Впрочем, появление Web 2.0. вновь воз-родило надежды на то, что с помощью Интернета удастся облечь властью («em-power») рядового гражданина и поставить под его контроль политические и социаль-ные проблемы. Активно ведущиеся в на-стоящее время дискуссии о «слэктивизме» («slacktivism»), т. е. о том, насколько граж-данская активность в Сети способна повли-ять на реальную жизнь, отличает та же смесь утопических ожиданий и их скепти-ческого разоблачения, что и споры о «кали-форнийской идеологии» (см., например, ра-боту К. Ширки [Shirky, 2008] и ее критику Е. Морозовым [Morozov, 2011], а на более популярном уровне – М. Гледвеллом [Glad-well, 2010]).

Таким образом, существующие подходы позволяют провести анализ информацион-ной революции на трех основных уровнях.

1. Как происходит распространение но-вых технологий и какие факторы влияют на скорость этого распространения?

2. Как в процессе распространения осу-ществляется конструирование и закрытие смысла новых технологий?

3. Как на основе новых технологий фор-мируются технократические утопии?


На последнем уровне возникает возмож-ность рассмотреть утопические и мифоло-гические корни существующих научных моделей информационного общества и оце-нить их эвристическую ценность.

К сожалению, ни один из этих подходов пока не получил распространения в отечест-венном обществознании и не применяется для анализа процессов адаптации техноло-гий в советскую и постсоветскую эпохи. Исключение составляет анализ советских технократических утопий, но даже он боль-шей частью осуществляется силами запад-ных авторов. Надеяться на то, что ситуация в ближайшее время изменится, не прихо-дится. А это чревато некритическим вос-приятием очередных идеологических конст-рукций и попытками внедрить их в жизнь.

Список литературы Гейтс Б. Дорога в будущее. М.: Изд. отд.

«Рус. ред.» ТОО «Channel Trading Ltd.», 1996. URL: http://lib.aldebaran.ru/author/ geits_bill/geits_bill_doroga_v_budushee/ (дата обращения 10.06.12).

Barbrook R. Imaginary Futures: From Think- ing Machines to the Global Village. L.: Pluto Press, 2007. 334 p.

Barbrook R., Cameron A. The Californian Ideology // Science as Culture. 1996. Vol. 6. No. 26. P. 44–72.

Bryce R., Gross N. The Diffusion of Hybrid Seed Corn in Two Iowa Communities // Rural Sociology. 1943. Vol. 8. P. 15–24.

Castells M. Communication Power. Oxford; N. Y.: Oxford Univ. Press, 2009. 608 p.

Communication by Design. The Politics of Information and Communication Technologies / Eds. R. Silverstone, R. Mansell. Oxford: Ox-ford Univ. Press, 1996. 240 p.

Downs G. W., Mohr L. B. Conceptual Issues in the Study of Innovation // Administrative Science Quarterly. 1976. Vol. 21. No. 4. P. 700–714. URL: http://www.jstor.org/stable/ 2391725 (дата обращения 10.06.12.

Edwards P. N. The Closed World: Comput-ers and the Politics of Discourse in Cold War America. Cambridge, MA: The MIT Press, 1996. 440 p.

Fisher C. S. America Calling. A Social His-tory of the Telephone to 1940. Berkeley: Univ. of California Press, 1992. 424 p.

Gerovich S. From Newspeak to Cyberspeak: A History of Soviet Cybernetics. Chicago: The MIT Press, 2004. 378 p.

Gitelman L. Always Already New: Media, History and the Data of Culture. Cambridge, MА: The MIT Press, 2006.

Gladwell M. Small Change: Why the Revo-lution Will Not Be Twitted // New Yorker. 2010. October 4. URL: http://www.newyorker. com/reporting/2010/10/04/101004fa_fact_gladwell?currentPage=all (дата обращения 10.06.12).

Hassan R. The Information Society. N. Y.: Polity, 2008. 266 p.

Hoffman J. Writers, Texts & Writing Acts: Gendered User Images in Word Processing Software // The Social Shaping of Technology. 2nd ed. L.: Open Univ. Press,1999. P. 222–241.

Lie M. Technology and Masculinity: The Case of Computer // European Journal of Women’s Studies. 1995. Vol. 2. P. 379–394.

Markoff J. What the Dormouse Said: How the Sixties Counterculture Shaped the Personal Computer Industry. L.: Penguin Books, 2006. 336 p.

Marx L. The Machine in the Garden. Tech-nology and the Pastoral Ideal in America. 2nd ed. N. Y.: Oxford Univ. Press, 2000.

Mattelart A. Invention of Communication. 1st ed. Univ. of Minnesota Press, 1996. 368 p.

Mitcham K. Thinking through Technology: the Path between Engineering and Philosophy. Chicago: The MIT Press, 1994. 396 p.

Morozov E. The Net Delusion: The Dark Side of Internet Freedom. N. Y.: Public Affairs, 2011. 432 p.

Mosco V. The Digital Sublime. Myth, Pow-er and Cyberspace. Chicago: The MIT Press, 2004. 218 p.

Pfaffenberger B. The Social Meaning of Personal Computer: or, Why the Personal Computer Revolution Was no Revolution // Antropological Quarterly. 1988. Vol. 61. No. 1. P. 39–47.

Rogers E. Diffusion of Innovations. 5th ed. N. Y.: The Free Press, 2003. 512 p.

Sconce J. Haunted Media: Electronic Pres-ence from Telegraphy to Television. Durham: Duke Univ. Press Books, 2000. 272 p.


Shirky C. Here Comes Everybody: The Power of Organizing Without Organizations. N. Y.: Penguin Press, 2008. 336 p.

The Social Construction of Technological Systems: New Directions in the Sociology and History of Technology / Eds. W. Bijker, T. Hughes, T. Pinch. Cambridge, MA: MIT Press, 1987. 419 p.

The Social Shaping of Technology. 1st ed. / Eds. D. McKenzie, J. Wajcman. L.: Open Univ. Press, 1985. 462 p.

Turner F. From Counterculture to Cybercul-ture: Stewart Brand, the Whole Earth Network, and the Rise of Digital Utopianism. Chicago: Univ. of Chicago Press, 2008. 354 p.


A. D. Trakhtenberg

MODERN APPROACHES TO THE STUDY OF THE SOCIAL ADOPTION OF TECHNOLOGY AND INFORMATION REVOLUTION

The article considers three main approaches to studying the social adoption of technology – the diffusion of innova-

tions model, science and technology studies and the «Technological Sublime» theory. The article concludes that the study of the social adoption of technology makes it possible to analyze ideological and mythological aspects of the information society theories and evaluate their heuristic value.

Keywords: adoption of technology, diffusion of innovations, science and technology studies, Technological Sublime.


1 Ним Е. Г. Социологический анализ медиареальности: пространственный подход. URL: http://sisp.nkras.ru/ issues/2011/4/nim.pdf (дата обращения 12.08.2012). ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © Ã. ¿. ¿·р‡ÏÓ‚‡, 2012

УДК 316.776.23 М. А. Абрамова



МЕДИАРЕАЛЬНОСТЬ КАК ФАКТОР РЕМИФОЛОГИЗАЦИИ

ОБЩЕСТВЕННОГО СОЗНАНИЯ *

Рассматривается феномен конструирования медиареальности как пространства, формирующего восприятие, сознание и деятельность современного человека. Особый интерес представляет роль медиапространства в реми-фологизации общественного сознания.

Ключевые слова: медиарельность, медиапространство, восприятие, сознание, деятельность, ремифологизация. Формирование семантического простран-

ства личности в настоящее время исследу- ется в рамках многих дисциплин. Если ранее, исследуя коммуникацию, обращали основное внимание на язык как способ вербализации представлений о действитель- ности, то в XXI в. язык уже не столько воспринимается как средство установления коммуникации, сколько становится атрибу- том социокультурного пространства и фак- тором его формирования. Ю. М. Лотман отмечал: «У говорящего возникает убежде- ние, что язык сам по себе представляет “вторую действительность”, жизнь, воспро- изведенную в условных сигналах языка» [1994. С. 45].

Конечно, изменения, происходящие в картине мира молодого человека, в первую очередь фиксируются на основании изме- нений в вербализируемом описании реаль- ности. Но данные трансформации обуслов- лены как личностным развитием индивида, так и изменениями, происходящими в со- циокультурном пространстве. Еще И. А. Бо- дуэн де Куртенэ рассматривал язык как со- циальное явление, отражающее любые общественные изменения [Барсанова, 2008]. Если в конце ХХ в. самые осведомленные

в новых технологиях в области информати- зации старательно изучали термины «дис- танционное образование», «кейс-стади», «электронный учебник», то сегодня эти термины кажутся привычными. Меняются технологии поступления, трансляции инфор- мации и изменяется семантическое про- странство. В конце ХХ в. в науке и образовании изучались проблемы интен- сификации информационного потока, кото- рый обрушился на молодое поколение, а в ХХI в. мы уже обсуждаем вопросы фор- мирования медиареальности, где интерак- тивные средства обучения обусловливают создание медиапространства. Фактически в настоящее время медиапространство стано- вится такой же реальностью, как ранее ком- муникационное пространство, формируемое реальными собеседниками, книгами, кругом дальних и близких знакомых. Как отмечает Е. Г. Ним, «современное общество не толь- ко пронизано медийными коммуникациями, но и в значительной мере сформировано ими» 1.

Понятие «медиареальность» неоднознач-но и мало представлено в социологическом дискурсе. Как отмечает Е. Н. Юдина, в рус-ле концепций социального пространства

¿·р‡ÏÓ‚‡ Ã. ¿. ÃÂ‰Ë‡рÂ‡Î¸ÌÓÒÚ¸ Í‡Í Ù‡ÍÚÓр рÂÏËÙÓÎÓ„ËÁ‡ˆËË Ó·˘ÂÒÚ‚ÂÌÌÓ„Ó ÒÓÁÌ‡ÌËˇ 97

масс-медиа практически не рассматривались [2008. С. 6]. Вместе с тем накоплен богатый опыт их самостоятельного изучения в дру- гих социолого-культурологических пара- дигмах.

Отечественные социологи, культурологи очень часто под медиареальностью пони- мают медиапространство, формируемое си- стемой СМИ, в том числе и Интернетом. За- рубежные исследователи часто ассоциируют медиареальность только с киберпространст- вом и цифровыми медиасредствами.

Средствам массовой коммуникации как важному социальному институту посвя- щены работы социологов, изучающих его влияние на протекание социальных про- цессов. Это работы представителей Франк- фуртской школы Т. Адорно и М. Хорк- хаймера, а также автора теории комму- никативного действия и публичной сферы Ю. Хабермаса. Данный подход был развит в работах современных российских ученых – К. В. Ветрова, И. М. Дзялошинского, И. И. За- сурского, Е. П. Тавокина, В. П. Терина, А. А. Шараповой, А. В. Шарикова, Ф. И. Шар- кова, Е. Н. Юдиной и др.

Другое направление, представленное тру- дами З. Баумана, Ж. Бодрийяра, Г. Дебора, Дж. Ваттимо, рассматривает средства мас- совой коммуникации как особую сферу, характеризующуюся самодостаточностью и отсутствием связи с явлениями социальной жизни.

Как отмечает А. С. Панарин [2004. С. 13], во второй половине ХХ в. появились ин- формационные коммуникации, способные объединить страны и континенты. Возник- шая вследствие этого глобальная медиа- среда, включающая многочисленные сред- ства передачи информации, породила важные социальные проблемы, связанные с влиянием на человечество подобного феномена. Об этом размышляли Д. Белл, М. Маклюэн, П. Бергер и Т. Лукман, Э. Тоффлер, Р. Харис, а также отечест- венные ученые Н. Б. Кириллова, А. Г. Ки- селев, И. С. Мелюхин и др.

В соответствии с одной отечественной интерпретацией медиапространства, ме- диареальность существовала всегда, то есть «медиа» – это первичная реальность, через которую медиареальность показывает мир таким, какой он есть. Реальность не может быть дана нам вне медиа, поскольку вне ее нет никакой реальности.

В согласии с другой концепцией, ме- диареальность – это новая реальность, ре- альность все более ускоряющегося мира. Реальность, которую создают новые техно- логии медиакоммуникаций (телевидение, Интернет). Необходимость ускорения обме- нов и сообщения во всемирном масштабе приводит к глобализации. Техническую ос- нову медиареальности составляют повсеме- стная информатизация, компьютеризация, а также появление новых средств коммуни-кации.

Независимо от представленных направ- лений в интерпретации понятия «медиаре- альность» в рамках социологического под- хода можно отметить его интегральное качество, которое заключается в том, что позволяет рассмотреть данный возникаю- щий социальный феномен в контексте изу- чения социального пространства. Медиа- пространство может быть позиционировано как особая реальность, представляющая од- ну из форм реализации социального про- странства, в рамках которой конструируется и воссоздается свое понимание мира, обуславливая тем самым формирование специфических социальных практик, пред- ставлений индивидов, включенных в ком- муникационный процесс.

В своем исследовании Е. Н. Юдина при- меняет в отношении медиареальности термин «архитектоника», рассматривая ме-диапространство как некую систему, со-стоящую из элементов, к которым относятся Интернет, телевидение, радио, пресса. Од-ной из главных характеристик данной сис-темы на сегодняшний день является органи-зация по сетевому принципу. Этот принцип обусловливает адаптационные качества сис-темы, что проявляется в очень быстром реа-гировании на запросы рынка. Организация медиапространства в единую сеть становит- ся возможной благодаря Интернету, кото- рый фактически репрезентирует почти все медиапространство. Архитектоника медиа- пространства в настоящее время обрела до- вольно сложную композицию, отвечающую запросам современных потребителей ин-формации. Поскольку медиапространство является социальной системой, то все его структурные элементы – радиопространст- во, пространство печати, Интернет и т. п. – подчиняются общим закономерностям раз- вития целого. Элементы этого пространства различаются по степени влияния и массово-


сти, но все они взаимосвязаны. Изменения в одном элементе системы оказывают влияние на все остальные [Юдина, 2008. С. 30].

Высокий адаптационный потенциал так-же обусловлен реализацией принципа от-крытости как основной характеристики ме-диареальности. Но именно данный принцип, а точнее, следование ему усложняет описа-ние механизмов выстраивания коммуника-ционных потоков, функций, выполняемых медиапространством. Согласно Г. Бейтсону [Ruesch, Bateson, 1951], в любой передаче информации имеются «передающий» и «командный» аспекты. Передающий аспект сообщения синонимичен содержанию. Ко-мандный аспект содержит инструкцию о том, как оперировать респонденту инфор-мацией. Таким образом, в процессе комму-никации не только предоставляется ин-формация, но и налагаются обязательства на поведение участников коммуникации [Вацлавик и др., 2000. С. 47]. В рамках медиапространства коммуникаторы не все-гда представлены, информация направляет-ся во вне, но не всегда с конкретным адре-сатом, поэтому как саму форму сообщения, так и его командный аспект зафиксировать весьма сложно. В этой связи основная ха-рактеристика коммуникационного акта, за-фиксированная М. Маклюэном – «средство коммуникации есть сообщение» 2 – в XXI в. приобретает абстрактный характер ввиду отсутствия конкретного адресата сообщения и даже самого общего представления о его возможных характеристиках. Конечно, мы можем отметить, что одна из важнейших функций, которую выполняет медиареаль-ность – это формирование общественного мнения и создание стереотипов, но спрогно-зировать возможный эффект от поступаю-щей в масс-медиа информации возможно, лишь полностью осознавая и представляя механизмы ее распространения и самих ак-торов коммуникационного процесса. В слу-чае полной открытости как основной харак-терной черты медиареальности сделать это весьма сложно. Данное качество обусловли-вает и возникновение проблем с осуществ-лением контроля над развитием и функцио-нированием медиапространства.

2 Маклюэн М. Понимание медиа. Внешние расши-

рения человека. URL: http://gtmarket.ru/laboratory/ basis/ 3528/3530 (дата обращения 12.08.2012).

С другой стороны, в создании и исполь-зовании ресурсов масс-медиа участвуют конкретные индивиды. Это определенная группа (назовем ее «социальная элита»), обладающая ресурсом производства массо-вой информации. Ее место в социальном пространстве определяется видом и объе-мом имеющихся капиталов, что обусловли-вает использование тех или иных социаль-ных практик [Бурдье, 1993]. В результате медиа транслируют свою версию социаль-ного пространства. Е. Н. Юдина, применив к анализу медиапространства подход Дж. Ритцера, показала, что масс-медиа, транслируя тексты, создают и воссоздают социальное пространство в микро-, макро- и объективно-субъективных континуумах [Юдина, 2008. С. 17]. На субъективном уровне медиапространство превращается в гипертекст, воссоздающий социальное про-странство на микроуровне. В результате мы приходим к выводу, что восприятие медиа-пространства индивидом представлено не-коей смысловой конструкцией, являющейся отчасти отражением картины мира опреде-ленной «социальной элиты», обладающей ресурсом производства массовой информа-ции. Фактически «картина мира», конструи-руемая «социальной элитой» и помещаемая между индивидом и реальностью, побужда-ет его думать в определенных категориях, актуализируя лишь те аспекты реальности, которые производитель информации при-знает в качестве значимых. Отсюда медиа-реальность на субъективном уровне – это видение социального пространства, форми-руемое производителями массовой инфор-мации в рамках их мировоззренческой спе-цифики. В этой связи хочется напомнить слова З. Баумана, который сказал, что бога-тые и бедные, практически не имеют шан-сов встретиться в одном физическом про-странстве – разве что на продажах подержанных автомобилей, где они высту-пают в ролях продавцов и покупателей со-ответственно. Еще они могут встречаться в мыльных операх и боевиках. В реальности сильные мира сего неуловимы и невидимы для простых смертных, они всегда отделены от них границей, причем самой что ни на есть материальной – мощными ограждения-ми и стенами с системой видеонаблюдения и охраной [Бауман, 2004].

Как отмечает Е. Г. Ним, использовавшая в своих работах пространственный подход


к анализу формирования медиареальности, «масс-медиа транслируют свою версию со-циального пространства, и в ней частная жизнь владельцев особняков и замков слов-но приоткрывается взгляду людей с улицы, безусловно, в определенных ракурсах и доз-воленных пределах. В то же время жизнен-ная среда и повседневные маршруты рядо-вого обывателя не очень интересны журналистам в качестве предмета освеще-ния (и самим обывателям тоже)» 3.

Медиа конструируют свои «классы на бумаге» (П. Бурдье), причем практически в буквальном смысле – на бумаге глянцевых журналов, массовых газет, на телеэкранах и компьютерных мониторах.

Таким образом, современные условия создания медиареальности, с одной сторо-ны, якобы предоставляют индивиду широ-кий выбор организации коммуникационных процессов, а также источников поступления информации, который на самом деле огра-ничен той социальной нишей, в которой ин-дивид находится. С другой стороны, при ограничении возможностей контроля над производством массовой информации удов-летворение патерналистских потребностей индивидов также осложняется. Фактически индивид остается единственным ответст-венным лицом за получаемую им информа-цию и конструирование собственной карти-ны мира.

С развитием медиареальности проблема ответственности актуализируется, но еще более активно внедряется в общественное сознание мысль о том, что развитие потен-циала личности напрямую зависит от ис-пользования ресурсов медиапространства. Банальные идеи: «Кто владеет информации- ей – правит миром», «Кто не успел – тот опоздал» находят свое новое прочтение в условиях экспансии медиаресурсов, что обуславливает снижение потребности инди-вида в осознании своей ответственности как за содержание предоставляемой информа-ции, так и за возможные последствия ее распространения.

Но в этой связи можно лишь только на-помнить, что развитие технологий не сни-мает ответственности с тех, кто ими пользу-ется. М. Маклюэн цитирует слова генерала Давида Сарноффа, который, принимая по-

3 Ним Е. Г. Социологический анализ медиареаль-

ности…

четную степень от Нотр-Дамского универ-ситета, произнес такие слова: «Мы слишком предрасположены делать технологические инструменты козлами отпущения за грехи тех, кто ими орудует. Продукты современ-ной науки сами по себе ни хороши, ни пло-хи; их ценность определяется тем, как они используются»4.

Изменение технологий по сбору инфор-мации и формам ее представления привело к изменениям способов ее восприятия и пере-работки индивидом. Если в ХХ в. домини-рование вербального контекста при вы-страивании информационного потока в основном активизировало логическое мыш-ление реципиента, что, соответственно, в большей степени задействовало левое по-лушарие мозга в процессе восприятия ин-формации, то в XXI в. расширение способов визуальной подачи информации, разработка технологии 3D позволили активизировать оба полушария мозга. В то же время можно отметить, что, во-первых, при создании раз-личных способов представления информа-ции основное внимание уделяется их более яркому, доступному образу, а во-вторых, увеличению объема воспринимаемой ин-формации, по принципу: «все быстрее, все больше». В этой связи, как нам кажется, страдает развитие рефлексивного мышления индивида, поскольку возможностей для то-го, чтобы остановиться и подумать, проана-лизировать поступающую информацию у него остается все меньше. Как говорила черная королева из сказки «Алиса в стране чудес»: «Чтобы остаться на месте, нужно очень быстро бежать». В результате вместо детального анализа получаемой информа-ции индивид в XXI в. переходит к мифоло-гизации социального мира. Формируется неомифологическое сознание как один из устойчивых типов культурной ментально-сти. Современный человек обладает, с од-ной стороны, широкими познавательными возможностями, но с другой – происходит экспансия иррациональных способов позна-ния мира. Как отмечает Е. И. Кузнецова, «новые практики познания вызывают страх, вызванный наступлением “другого”, “чуж-дого” мира, что активизирует в структуре обыденного сознания формы коллективного бессознательного, воссоздающие древние модели в постижении картины мира, что

4 Маклюэн М. Понимание медиа…


является одной из причин ремифологизации массового сознания и усиления позиции коммуникативных форм мифа в массовой коммуникации» 5.

Актуализация мифологического сознания респондентов масс-медиа упрощает проблему формирования семантического пространства, поскольку при восприятии простого, гармо-ничного образа мира индивиды нацелива-ются на сохранение ценностей стабильно-сти, принадлежности к группе. В данной модели работает механизм внутригрупповой интеграции – «свои – хорошие, чужие – плохие». Усложнение же семантического пространства приводит к формированию противоречивого, амбивалентного образ мира, для восприятия и выработки модели поведения в котором индивиду нужно много думать, анализировать, а на это у него уже нет времени и сил.

Для «социальной элиты», обладающей ресурсом производства массовой информа-ции, такая ситуация является вполне благо-приятной. Чем проще выстраивать схемы донесения кодовой информации до реципи-ентов, тем легче контролировать медиапро-странство и быстрее можно получить же-лаемый результат в виде сформированного общественного мнения, увеличения потока продаж и пр. Как следствие реализации тен-денции к упрощению медиапространства возникает ситуация инкорпорирования в символические коды политической комму-никации. Институты власти используют миф как социокультурный феномен для ор-ганизации поведения индивидов и социаль-ных групп.

Но те реципиенты, которые обладают еще даром развитого критического мышле-ния и неспособны воспринимать поступаю-щую информацию без рефлексии, все-таки усложняют схемы деятельности «социаль-ной элиты». Эпоха удаленных коммуника-ций создает новый контекст осмысления медиареальности, побуждая размышлять над фундаментальными характеристиками в системе взаимоотношений языка и текста. Соотносится ли язык с трансцендентным по отношению к его единицам референтом, или только с самим собой, и если допустить это

5 Кузнецова Е. И. Медиареальность как коммуни-

кативный медиум. URL: http://www.intelros.ru/pdf/ mediafilosofia_2/10.pdf (дата обращения 12.08.2012).

априорное существование того, что проти-воположно языку, то каким образом струк-туры языка соответствуют структурам ре-альности и как изменения в реальном мире детерминируют изменение языковых струк-тур? Это только один из фрагментов часто встречаемого дискурса «почемучек», кото-рые не оказываются способными восприни-мать предоставляемую масс-медиа инфор-мацию в готовом виде. В результате в рамках медиапространства формируются определенные группы, социальные ниши, в которых начинают формироваться собст-венные социальные практики, пересматри-ваться иерархии жизненных ценностей, поддерживаемые индивидами. И одним из характерных свойств медиапространства, как отмечал Ю. М. Лотман [2001. С. 530], становится мозаичность.

Таким образом, медиареальность постав-ляет обществу мозаичную мифологическую модель мира, выбирая приоритетами ин-формационной политики не формы рацио-нального дискурса, а культуру конкретно-чувственного восприятия, актуализирую-щую проявления бессознательного. Ответ-ственность же за выбор тем, групп, соци-альных ниш в медиапространстве остается, тем не менее, на реципиенте.

Список литературы Барсанова М. А. Язык как феномен меж-

дисциплинарных факторов культуры // Вестн. Томск. гос. ун-та. Серия: Философия. Социология. Политология. 2008. № 3 (4). С. 52–55. Бауман 3. Глобализация. Последствия для

человека и общества: Пер. с англ. М.: Весь Мир, 2004. 188 с. Бурдье П. Социология политики: Пер. с

фр. М.: Socio-Logos, 1993. 336 с. Вацлавик П., Бивии Д., Джексон Д. Праг-

матика человеческих коммуникаций: Изу-чение паттернов, патологий и парадоксов взаимодействия / Пер. с англ. А. Суворовой. М.: Апрель-Пресс; Изд-во ЭКСМО Пресс, 2000. Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб.: Ис-

кусство-СПб, 2001. Панарин А. С. Глобализация как вызов

жизненному миру // Вестн. Российской Ака-демии наук. 2004. Т. 74, № 7.

Ю. М. Лотман и тартуско-московская се-миотическая школа. М.: Гнозис, 1994.


Юдина Е. Н. Развитие медиапространст-ва современной России (на примере телеви-дения): Автореф. дис. … д-ра социол. наук. 2008. 50 с.

Ruesch J., Bateson G. Communication: The Social Matrix of Psychiatry. N. Y.: W. W. Nor-ton & Company, Inc., 1951. P. 179–181.


M. A. Abramova

MEDIA REALITY AS A FACTOR OF REMYTHOLOGIZATION OF SOCIAL CONSCIOUSNESS

This article discusses the phenomenon of constructing media reality as a space that forms the perception,

consciousness and activities of the modern person. Of particular interest is the role of the media space in remythologization of public consciousness.

Keywords: media reality, media space, perception, consciousness, activity, remythologization.

* Работа выполнена при финансовой поддержке реализации совместного проекта УрО РАН №12-С-6-1003 и проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума СО РАН (конкурс Б) № 26 (совместный проект Института философии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы социального знания»). ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © ¬. Œ. ÀÓ·Ó‚ËÍÓ‚, 2012

УДК 1(091) +16

В. О. Лобовиков



МЕТАФИЗИЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛИЗМ

КАК «ОШИБКА СЧЕТА» В ДВУЗНАЧНОЙ АЛГЕБРЕ МЕТАФИЗИКИ (ДИСКРЕТНАЯ МАТЕМАТИЧЕСКАЯ МОДЕЛЬ АКСИОЛОГИЧЕСКОГО АСПЕКТА

МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОЙ МЕТАФИЗИКИ И ЕЕ СВЯЗИ С ОНТОЛОГИЕЙ ПАРМЕНИДА И МЕЛИССА) *

Исследуются «бытие», «небытие», «материя», «противоречие», «диалектика», «изменение (непостоянство)»,

«неизменность (постоянство)» как ценностные функции в двузначной алгебре метафизики, которая трактуется как формальная аксиология. Даются точные дефиниции исследуемых ценностных функций, Определяется отно-шение их эквивалентности в двузначной алгебре метафизики. Генерируются списки уравнений исследуемой ал-гебры. Метафизический материализм в ней оказывается «ошибкой счета».

Ключевые слова: бытие, материя, материализм, метафизика, диалектика, формальная, аксиология, алгебра, ценностная, функция.

Calculemus! Г. В. Лейбниц

Очень многие слова, систематически ис-

пользуемые философами, имеют в естест-венном языке не одно-единственное значе-ние, а несколько. Даже ограничив сферу исследования только ценностными значе-ниями единиц естественного языка, можно обнаружить у этих единиц, как минимум, два, причем прямо противоположных цен-ностных значения. Во многих случаях воз-можность решения проблемы дает контекст, но иногда и он не помогает устранить неоп-ределенность, порождаемую многозначно-стью слов и словосочетаний естественного языка. Сказанное верно также и в связи с те-мой настоящей статьи. Поэтому целесооб-разно явно определить значения некоторых важных слов и словосочетаний, чтобы ис-ключить весьма вероятные недоразумения.

Прежде всего, необходимо отметить су-ществующую в естественном языке фило-софов омонимию слова «метафизика»: одно из значений этого слова совпадает со значе-нием слова «философия (вообще)», а другое представляет собой антидиалектику, т. е. противоположность диалектике (как уче-нию об изменчивости и противоречивости бытия). В свою очередь, слово «диалектика» тоже является омонимом. В одном контек-сте оно может означать изменчивость и про-тиворечивость бытия (или учение об этом), а в другом – искусство (метод) словесной полемики (спора) и теоретическую систему, лежащую в основе этого искусства. Если речь идет о полемике в сфере философии, то значение слова «диалектика» (как метод и система, лежащая в основе философской

ÀÓ·Ó‚ËÍÓ‚ ¬. Œ. ÃÂÚ‡ÙËÁË˜ÂÒÍËÈ Ï‡ÚÂрË‡ÎËÁÏ Í‡Í ´Ó¯Ë·Í‡ Ò˜ÂÚ‡ª 103

полемики) совпадает со значением слова «философия».

В одних контекстах значения слов «ме-тафизика» и «диалектика» противоположны, а в других – тождественны. Эта двузнач-ность слов и словосочетаний имеет место даже в названии настоящей статьи. В слово-сочетании «двузначная алгебра метафизи-ки» под метафизикой имеется в виду философия (любая), а в словосочетании «метафизический материализм» под мета-физикой имеется в виду противоположность диалектике как учению об изменчивости и противоречивости бытия. Классическим примером метафизики как противополож-ности учению об изменчивости и противо-речивости бытия является метафизика элеа-тов (Парменид, Зенон, Мелисс). Она является метафизикой в обоих вышеупомя-нутых значениях слова. Поэтому именно с нее начнется построение дискретной матема-тической модели философии неизменности и непротиворечивости бытия. В качестве ма-тематического аппарата для построения этой модели в данной работе используется дву-значная алгебра метафизики как философии вообще (а не только философии абсолютно неподвижного бытия).

В современной философской литературе существует точка зрения, согласно которой, в сущности, метафизика (т. е. философия вообще) есть формальная аксиология, в ча-стности, формальная этика. С этой точки зрения, алгебра метафизики есть алгебра формальной аксиологии, в частности, алгеб-ра формальной этики [Лобовиков, 2009; 2010; 2011]. В небольшой работе невозмож-но определить все используемые понятия алгебры формальной аксиологии; поэтому отсылаю читателя к монографии [Лобови-ков, 2009]. К данным в ней дефинициям ос-новных понятий добавим следующие ниже глоссарии и табличные определения цен- ностных функций, относящихся к теме статьи. Глоссарий для табл. 1. Пусть символ Ба

обозначает морально-правовую ценностную функцию «бытие, жизнь (чего, кого) а». Символ На обозначает ценностную функ-цию «небытие, смерть (чего, кого) а». Да – «движение (перемещение)», «течение (по-ток)», и вообще «(любое) изменение (чего, кого) а». Са – «неизменность, постоянство, вечность, покой (чего, кого) а», или «посто-янное, неизменное, вечное (что) а». Sа –

«медленность, маленькая скорость (чего, кого) а», или «медленное (что, кто) а». Vа – «быстрота, большая скорость (чего, кого) а», или быстрое (что, кто) а». Fа – «конеч-ность, (чего, кого) а», или «конечное (что, кто) а». Uа – «бесконечность, (чего, кого) а», или «бесконечное (что) а». Dа – «опре-деление, определенность (чего, кого) а», или «определенное (что) а». Iа – «неопределен-ность (чего, кого) а», или «неопределенное (что) а». Ра – «разрыв, прорыв, перерыв, прерывность (чего, кого) а», или «прерыв-ное, прерывистое (что) а». Jа – «непрерыв-ность (чего, кого, чья) а», или «непрерывное (что) а». Lа – «необходимость (чего) а». Еа – «единое, неделимое, непроницаемое (что, кто) а», или «единство, неделимость, непроницаемость (чего, кого) а». Жа – «множественное, делимое, разделенное (что) а», или «множество, делимость, раз-дельность (чего) а». (Интересный философ-ский анализ «множества» у Парменида содержится в статье [Берестов, 2012].) В алгебре метафизики вышеперечисленные функции определяются табл. 1. Глоссарий для табл. 2. Символ Ча – обо-

значает морально-правовую ценностную функцию «чувственное (что, кто) а», т. е. «(что, кто) а, могущее быть данным в чувст-вах», или «чувство (чего, кого) а, как объек-та (чувства)». Иа – «иллюзия, иллюзорное (что), иллюзорность, т. е. (только) “кажи-мость”, (чего, кого) а». Nа – «противоречи-вость (чего, кого) а». Yа – «противоречие в (чем, ком) а». Оа – «противоположность (для) а». Zа – «невозможность (чего) а». Па – «пустота (чего, кого) а», или «пустое (что, кто) а». Уа – «пустота в (чем, ком) а». Ьа – «ничто (что, кто) а», или «ничтожность (чего, кого) а». Ъа – «нечто (что, кто) а». Ra – «вещь, вещественное, реальное (что, кто) а», или «вещественность, реальность (чего, кого) а». Gа – «тело (что, кто) а», или «тело (чего, кого) а», или «телесность (чего, кого) а. Ца – «субстанция, субстанциальное (что, кто) а», или «субстанциальность (чего, кого) а». Ка – «качество (чего, кого) а», или «качество, качественное (что) а». Эа – «ко-личество (чего, кого) а», или «количество, количественное (что) а». В алгебре метафи-зики эти функции определяются табл. 2.

Ценностные функции называются фор-мально-аксиологически эквивалентными, если и только если они принимают одина-ковые морально-правовые значения из мно-


Таблица 1

а Ба На Да Са Sа Vа Fа Uа Dа Iа Ра Jа Lа Еа Жа х х п п х п х п х п х п х х х п п п х х п х п х п х п х п п п х

Таблица 2

а Ча Иа Nа Yа Оа Zа Па Уа Ьа Ъа Ra Gа Ца Ка Эах п п п п п п п п п х х х х х х п х х х х х х х х х п п п п п п

жества {х (хорошо); п (плохо)} при любой возможной комбинации морально-правовых значений своих переменных. Отношение формально-аксиологической эквивалентно-сти ценностных функций ω и β обозначает-ся символом «ω=+=β». В естественном языке оно выражается словами «есть», «яв-ляется», «означает», иногда заменяемыми тире. Общеизвестно, что эти слова имеют формально-логические значения. А то, что они имеют еще и формально-аксиологи- ческие значения, обычно не осознается. Во-преки этому неосознанному обычаю, в дан-ной работе систематически используются и исследуются именно формально-аксиологи- ческие значения упомянутых слов-омони- мов. Употреблять эти омонимы на стыке формальной логики и метафизики (т. е. фор-мальной аксиологии) нужно, соблюдая ло-гико-лингвистические предосторожности, исключающие возможность недоразумений, закономерно порождающих иллюзии логи-ческих противоречий. Уместно заметить, что омонимию слова «есть» и ее опасность отмечали А. де Морган, Г. Фреге, Б. Рассел, Я. Хинтикка и др.

С помощью определения отношения «=+=» и приведенных выше таблиц можно получить следующие ниже уравнения, мо-делирующие положения метафизики Пар-менида и Мелисса. Справа от каждого урав-нения (после двоеточия) помещен его перевод на естественный язык. Знакомясь с этими переводами, следует иметь в виду различие копулятивного и предикационного значений глагола «быть» [Вольф, 2009], но быть способным абстрагироваться от этого различия.

1) Ба=+=а: (бытие а) есть а. 2) а=+=Ба: а есть бытие а.

3) Ба=+=Ба: (бытие а) есть бытие а. (Парменид: «Бытие есть».)

4) На=+=На: (небытие а) есть небытие а. (Парменид: «Небытия нет».)

5) НБа=+=На: небытие бытия а есть не-бытие а.

6) БНа=+=На: бытие небытия а есть не-бытие а.

7) ННа=+=Ба: небытие небытия а есть бытие а.

8) Ба=+=ННа: бытие а есть небытие не-бытия а.

9) На=+=Да: (небытие а) есть движе- ние а.

10) Да=+=На: движение а есть небытие а. (Парменид: «Движения нет».)

11) Ба=+=НДа: бытие а есть небытие движения а. (Парменид: «Движения нет».)

12) Ба=+=ZДа: бытие а есть невозмож-ность движения и вообще (любого) измене-ния а.

13) Ба=+=LСа: бытие а есть необходи-мость неизменности (постоянства), покоя а.

14) Ба=+=Са: бытие а – неизменность (постоянство), покой а.

15) Са=+=Ба: неизменность (постоян-ство), покой а – бытие а.

16) Ба=+=НYа: бытие а есть небытие противоречия в а.

17) Ба=+=НNа: бытие а означает не-противоречивость а.

18) Ба=+=НПа: бытие а означает не-пустоту а.

19) Ба=+=НУа: бытие а есть небытие пустоты в а.

20) Ба=+=UБа: бытие а есть бесконеч-ное бытие а (Мелисс).

21) FБа=+=На: конечное бытие а есть небытие а (Мелисс).

22) FБа=+=На: конечность а равноцен-на небытию а (Мелисс).


23) Ба=+=Uа: бытие а означает беско-нечность а (Мелисс).

24) ЧFа=+=ИFа: чувство конечности а есть иллюзия конечности а (Мелисс).

25) ЧПа=+=ИПа: чувство пустоты а есть иллюзия пустоты а.

26) ЧНа=+=ИНа: чувство небытия а есть иллюзия небытия а.

27) ЧNа=+=ИNа: чувство противоречи-вости а есть иллюзия противоречивости а.

28) ЧДа=+=ИДа: чувство движения а есть иллюзия движения а.

29) ЧЖа=+=ИЖа: чувство множества а есть иллюзия множества а.

30) Ча=+=Иа: чувство (чего) а есть ил-люзия (чего) а.

31) Иа=+=На: иллюзия (чего) а означа-ет небытие (чего) а.

32) Ча=+=На: чувство (чего) а означает небытие (чего) а.

Те, кто знаком с дошедшими до нас фрагментами трудов досократиков, не могут не узнать в приведенных выше переводах уравнений алгебры метафизики на естест-венный язык соответствующие фрагменты Парменида и Мелисса. Более того, в связи с приведенными выше уравнениями двузнач-ной алгебры метафизики историки филосо-фии не могут не вспомнить также и декла-рацию Г. В. Лейбница о намерениях создать философское исчисление. Лейбниц писал в письме к герцогу Ганноверскому: «Этот род исчисления представлял бы универсальную письменность, преимущество которой перед письмом китайцев состояло бы в том, что ее понимал бы человек, говорящий на любом языке. <…>

Однако это составляло бы лишь самое малое из преимуществ этой письменности, ибо она должна стать чем-то вроде всеоб-щей алгебры и дать возможность рассуж-дать посредством вычислений; таким обра-зом, вместо того чтобы спорить, можно будет сказать: подсчитаем! И тогда станет ясно, что ошибки в рассуждениях суть не что иное, как ошибки, связанные с вычисле-ниями, и их можно будет обнаружить путем проверки, как в арифметике» [Лейбниц, 1984. С. 491–492].

Далее в том же письме он пишет: «Но для того, чтобы создать эту письменность, или, иначе, характеристику, заключающую в себе столь удивительное исчисление, нуж-но искать точные определения понятий. Слова, которыми мы пользуемся, достаточ-

но темны, неясны и нередко сообщают лишь смутные понятия, поэтому их придется за-менить другими знаками, имеющими точ-ный и определенный смысл; <…>

Я готов дать подобные определения для всех человеческих страстей, добродетелей, пороков и деяний, коль скоро в этом воз-никнет нужда, и таким образом можно бу-дет говорить и рассуждать с необходимой точностью. А так как новые обозначения будут всегда включать определения вещей, то отсюда следует, что они дадут нам сред-ство рассуждать путем вычислений, как я уже сказал выше» [Там же. С. 492–494].

В работе «Об универсальной науке, или философском исчислении», разъясняя свою идею, высказанную в процитированном выше письме, Г. В. Лейбниц пишет: «…Я полагаю, что никогда не кончатся споры и не установится мир в борьбе школ, пока от путаных рассуждений, неясных слов и не-определенных значений мы не перейдем к простым исчислениям и определенным ха-рактеристикам.

Отсюда, разумеется, будет следовать то, что всякий паралогизм станет не чем иным, как ошибкой счета, а софизм, выраженный в этом новом способе писания, будет не чем иным, как солецизмом или варваризмом, легко опровергаемым исходя из самих зако-нов этой философской грамматики. В ре-зультате, когда возникали бы споры, нужда в дискуссии между двумя философами была бы не большей, чем между двумя вычисли-телями. Ибо достаточно было бы им взять в руки перья, сесть за свои счетные доски и сказать друг другу (как бы дружески при-глашая): давайте посчитаем!» [Там же. С. 496–497].

В данной статье представлены некоторые результаты движения мысли в направлении, указанном в процитированных выше рабо-тах Г. В. Лейбница: формально-аксиологи- ческое исследование философских споров о материальности бытия осуществляется в статье на уровне искусственного языка, строгих определений и точных «вычисле-ний» ценностных функций (таблиц). В рам-ках построенного таким образом «философ-ского исчисления», точнее, двузначной алгебры метафизики, метафизический мате-риализм оказывается не чем иным, как «ошибкой счета». Поэтому чрезмерно эмо-циональная (изобилующая оскорблениями и даже репрессиями) борьба материализма


Таблица 3

а Ма М1а Фа Ф1а Ф2а J1а Та I1а I2а Яа Юа Ла О1а Ва Хах п х х п п х п х п х п п п п п п х п п х х п х п х п х х х х х

и идеализма в истории философии оказыва-ется излишней: опровергнуть метафизиче-ский материализм можно более спокойно, рационально и дружелюбно – путем «вы-числения» (соответствующих функций), демонстрирующего очевидную «ошибку счета».

Для обоснования сказанного необходимо в дополнение к приведенным выше дефини-циям дать точные определения ценностных функций «материя», «форма», и других, не-посредственно относящихся к теме статьи. В трудах элеатов общее философское поня-тие «материя» в чистом виде еще не про-сматривается достаточно явно (хотя кон-кретные примеры, частные проявления и предпосылки его существовали уже и то-гда). Поэтому в связи с проблемой отнесе-ния того или другого из элеатов к материа-лизму или идеализму в литературе по истории философии существуют различные мнения и спорные точки зрения, ведутся дискуссии. В настоящей статье доксографи-ческий аспект этой проблемы рассматри-ваться не будет. Мы от него абстрагируемся, чтобы сосредоточить все свое внимание на другом (аспекте), а именно, на проблеме логической непротиворечивости объедине-ния двух дискретных математических моде-лей: первая – модель метафизики как учения о непротиворечивости и неизменности бы-тия; вторая – модель материализма как уче-ния о материальности бытия. Совместимы ли эти модели? Чтобы ответить на вопрос однозначно (недвусмысленно) и вполне обоснованно, введем в искусственный язык алгебры метафизики новые символы и точ-но определим обозначаемые ими ценност-ные функции. Глоссарий для табл. 3. Символ Ма – обо-

значает ценностную функцию «материя, материальное (что) а», или «материя, мате-риальность (чего) а». М1а – «материя для (чего) а». Фа – «форма (что) а», или «фор-ма, формальность (чего) а». Ф1а – «форма, формальность для (чего) а». Ф2а – «оформ-ление (чего) а», т. е. «придание формы (че-

му) а», или «оформленное (что) а». J1а – «неоформленное, бесформенное (что) а». Та – «трансформация (чего) а». I1а – «идея, идеал (что) а», или «идея, идеальность (че-го) а». I2а – «идея, идеал, идеальность для (чего) а». Яа – «сознание (чье) а, осознание (кем, чье) а». Юа – «осознание (чего) а». Ла – «плоть (чего, кого) а». О1а – «объек-тивное (что) а», или «объективность (чего) а». Ва – «бытие вне (чего) а». Ха – «бытие независимо от (чего, кого) а». В алгебре метафизики эти функции определяются табл. 3.

Используя данные выше дефиниции, лег-ко получить следующие уравнения.

33) Ма=+=О1Rа: материя (чего, кого) а есть объективная реальность (чего, кого) а.

34) Ма=+=ВЯа: материя (чего, кого) а – бытие вне сознания (чего, кого) а.

35) Ма=+=ХЯа: материя (чего, кого) а – бытие независимо от сознания (чего, ко-го) а.

36) Ма=+=Ча: материальность (чего) а – чувственность (чего) а.

37) Та=+=ИФа: трансформация (чего) а – изменение формы (чего) а.

38) Gа=+=Ба: тело (чего, кого) а есть бытие (чего, кого) а.

39) Gа=+=Ф1Ма: тело (чего, кого) а есть форма для материи (чего, кого) а.

40) Gа=+=Ф1Ла: тело (чего, кого) а есть форма для плоти (чьей) а.

41) Ла=+=МGа: плоть (чья) а есть ма-терия тела (чьего) а.

42) Gа=+=Ф2Ма: тело (чего, кого) а – оформленная материя (чего, кого) а.

43) Rа=+=Ба: вещь, вещественность (реальность) есть бытие.

44) Rа=+=Ф1Ма: вещь (что) а есть оформление (или форма для) материи (че- го) а.

45) Rа=+=Ф2Ма: вещь (что) а есть оформленная материя (чего) а.

46) J1=+=Iа: бесформенное (неоформ-ленное) а – неопределенное а.

47) IМа=+=На: неопределенность мате-рии (чего) а – небытие (чего) а.


48) J1а=+=НФ1а: бесформенность (чего) а есть небытие формы для (чего) а.

49) J1Ма=+=На: бесформенная (не-оформленная) материя – небытие (Платон, Аристотель).

50) Ма=+=На: материя есть небытие (Платон, гностики, манихеи, некоторые не-оплатоники).

«Вычисляя» соответствующие ценност-ные таблицы, нетрудно убедиться, что все приведенные выше уравнения верны и ло-гически друг другу не противоречат, а все пять непосредственно следующих ниже уравнений неверны. Отношения формально-аксиологической эквивалентности в ниже-следующих «уравнениях» нет. Утверждение наличия такого отношения – «ошибка сче-та» в алгебре метафизики.

Ошибка I: Ба=+=Ма: бытие (чего) а есть материя (чего) а.

Ошибка II: Ба=+=Ча: бытие (чего) а есть чувственность (чего) а.

Ошибка III: Rа=+=Ма: вещь (реаль-ность) а есть материя (материальность) а.

Ошибка IV: Gа=+=Ма: тело (телесность) а есть материя (материальность) а.

Ошибка V: Gа=+=Ла: тело а есть плоть а. Вывод: в двузначной алгебре метафизики

метафизический материализм – совмещение материализма с метафизикой – учением о непротиворечивости и неизменности бытия есть «ошибка счета», т. е. техническая ошибка в вычислении соответствующих ценностных таблиц.

Список литературы Берестов И. В. Довод regressus ad infini-

tum в обосновании немножественности су-щего у Парменида и Зенона Элейского // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Филосо-фия. 2012. Т. 10, вып. 1. С. 82–111. Вольф М. Н. Стандартная англоязычная

интерпретация Парменида // Вестн. Ново-сиб. гос. ун-та. Серия: Философия. 2009. Т. 7, вып. 2. С. 96–105. Лейбниц Г. В. Соч.: В 4 т. М.: Мысль,

1984. Т. 3. 734 с. Лобовиков В. О. «Ницщета философии» и

ее преодоление «цифровой метафизикой». Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2009. 468 c. Лобовиков В. О. Учение Аристотеля о че-

тырех причинах с точки зрения двузначной алгебры метафизики // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Философия. 2010. Т. 8, вып. 3. С. 27–35. Лобовиков В. О. Дискретное математиче-

ское моделирование («оцифровка») фор- мально-аксиологического аспекта метафизики (Парменид, Мелисс, Платон, Аристотель) и материалистической диалектики // Научный ежегодник Института философии и права УрО РАН. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2011. Вып. 11. С. 114–133.


V. О. Lobovikov

METAPHYSICAL MATERIALISM AS A «COMPUTATION BLUNDER» IN TWO-VALUED ALGEBRA OF METAPHYSICS (A DISCRETE MATHEMATICAL MODEL OF THE AXIOLOGICAL ASPECT

OF THE MATERIALISTIC METAPHYSICS AND ITS CONNECTION WITH THE ONTOLOGY OF PARMENIDES AND MELISSUS)

«Being», «non-being», «matter», «contradiction», «dialectics», «change», «non-change (permanence)» are studied as

evaluation-functions in metaphysics-algebra. Metaphysics is considered as nothing but formal axiology. The paper presents precise definitions of the evaluation-functions in the algebra of metaphysics. The equivalence relation among these functions is defined as well. According to the list of equations generated in the algebra under study, metaphysical materialism is a «computation blunder».

Keywords: being, matter, materialism, metaphysics, dialectics, formal, axiology, algebra, evaluation, function.

œ—Œ¡À≈Ã¤ –Œ¬—≈Ã≈ÕÕŒ√Œ √”Ã¿Õ»“¿—ÕŒ√Œ œŒ«Õ¿Õ»fl


1 Так, совсем недавно вышла книга отечественного исследователя Б. Капустина «Гражданство и гражданское общество», которая кроме размышлений автора и весьма содержательной вводной статьи В.С. Малахова содер-жит также перевод работы классика британской и мировой социологии Т. Маршалла под названием «Гражданст-во и социальный класс». ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © ¿. ¿. ÿÂ‚˜ÂÌÍÓ, 2012

УДК 321.02 А. А. Шевченко





ПОЛИТИЧЕСКОЕ ГРАЖДАНСТВО И ПОЛИТИЧЕСКОЕ УЧАСТИЕ *

Рассмотрены современные подходы к пониманию гражданства, выделены основные тенденции – в частности,

переход от трактовки гражданства как правового статуса к пониманию его как политического участия. Выявлены основные проблемы, связанные с такой сменой акцента: совместное производство общественных благ, сущест-венное расширение представлений о сфере политического, понимание политического как сферы действия спра-ведливости, перенос акцента с прав граждан на их взаимные обязательства, связанные с коллективным политиче-ским участием.

Ключевые слова: политическое гражданство, участие, политическая сфера, общественные блага, справедли-вость, права, обязательства.

Начиная с 1990-х гг. в мире наблюдается

заметный рост интереса к проблематике гражданства, формируется особая область исследований («citizenship studies»), растет количество зарубежных и отечественных публикаций на эту тему 1. Наиболее очевид-ными причинами растущего интереса к про-блемам гражданства обычно называют процессы глобализации и европейской ин-теграции, обострение проблем, связанных с миграцией, ассимиляцией, процедурами включения / исключения, обретением иден-тичности. В последние десятилетия нацио-нальное государство постепенно теряет ста-тус единственного политического партнера для своих граждан, мы наблюдаем расшире-ние представлений о гражданстве и возмож-ных способах самоорганизации и участия в политической жизни.

Наряду с гражданством, понимаемым как правовой статус, оно все чаще начинает восприниматься как участие в коллектив-

ных действиях, способ коллективной само-организации, в ходе которого индивиды и общественные группы приобретают или утрачивают соответствующие права и обя-зательства, добиваются достижения коллек-тивных целей. Такое понимание смещает акценты с сугубо правового аспекта граж-данства на нормы, практики, смыслы и спо-собы обретения идентичности, самовыра-жения, способы коммуникации граждан друг с другом и с государством. В. Малахов так описывает это различие в подходах: «Взятое в ракурсе подданства, гражданство есть отношение между неким властным центром и индивидом, находящимся под его юрисдикцией. Быть гражданином в данном контексте означает нести определенные обязанности перед государством, а также пользоваться правами, связанными с пре-доставляемой государством защитой. Во втором случае (гражданство как участие) акцент смещается с юридического отноше-

ÿÂ‚˜ÂÌÍÓ ¿. ¿. œÓÎËÚË˜ÂÒÍÓÂ „р‡Ê‰‡ÌÒÚ‚Ó Ë ÔÓÎËÚË˜ÂÒÍÓÂ Û˜‡ÒÚËÂ 109

ния на политическое. Быть гражданином означает являться членом определенного политического сообщества и, следователь-но, иметь право на участие в его жизни» [Малахов, 2011. С. 8–9]. При этом границы политического сообщества вовсе не обяза-тельно совпадают с границами националь-ных государств.

Вместе с тем сдвиг интереса в исследо-ваниях гражданства (от «статуса» к «уча-стию») не отменяет того факта, что сама идея гражданского и политического участия переживает кризис. Важные симптомы та-кого кризиса политического гражданства – растущая апатия избирателей, а также уменьшение численного состава политиче-ских партий в разных странах мира (см., на-пример: [Stoker et al., 2011. Ch. 1]). Это сви-детельствует не только о разочаровании людей в существующей политической ин-фраструктуре, но и создает серьезные про-блемы для функционирования тех государ-ственных устройств, основой которых является именно партийная система и в ко-торых отсутствует сложившаяся система альтернативных коммуникаций, позволяю-щая координировать и выражать общие ин-тересы граждан.

Кроме того, можно отметить невысокую репутацию как политической профессии, так и политической деятельности даже в странах с наиболее развитыми демократиче-скими институтами, где политика и полити-ческое зачастую ассоциируются с корруп-цией, ложью, средством для преследования собственных эгоистичных интересов. Поли-тическая деятельность нередко воспринима-ется и как не имеющая смысла – либо по той причине, что подорвана сама вера в демо-кратические механизмы коллективного ре-шения проблем, либо в силу нежелания прилагать усилия, необходимые для уча-стия, коммуникации и координации совме-стных действий, либо в силу других причин – например, растущей профессионализации политики, где все большую роль в приня- тии решения играет экспертное мнение, а центры принятия решений смещаются вследствие глобализации и превращения крупнейших экономических субъектов в центры политической силы и влияния. Даже общественные блага часто становятся зоной ответственности частных корпораций, их производство не предусматривает каких-либо общегражданских механизмов приня-

тия коллективных решений, при том, что общественные блага (по определению) за-трагивают интересы всего общества.

С философской точки зрения важность проблематики политического гражданства объясняется не только тем, что оно задает границы и определяет механизмы «народ-ной» политической деятельности, но и в том, что проблемы статуса гражданина, его прав и обязанностей, являются, по сути де-ла, проблемами справедливости, поскольку именно гражданство определяет условия членства, пакет прав и обязательств, следо-вательно, напрямую затрагивают основания и способы приписывания людям социаль-ных статусов. Взятое в парадигме распреде-ления, это так называемое «распределение членства» [Walzer, 1983. P. 31]. Действи-тельно, именно распределение членства по-степенно становится не только преобла-дающей темой в философских дискуссиях о справедливости в теоретическом плане, но и приобретает особую актуальность в контек-сте дискуссий о глобализме и справедливом мировом порядке. Если говорить о справед-ливости в «парадигме признания», по мне-нию, например, С. Бенхабиб, это нарушения справедливости, воспринимаемые в куль-турном ключе. При этом источниками тако-го рода несправедливости она считает стили общественной репрезентации, проблемы интерпретации и коммуникации [2003. С. 82]. При таком радикальном расширении сферы политического (определяемого через справедливость), политическим становится все то, что таковым начинают считать люди, точнее, группы людей, объединенные по тем или признакам для достижения коллек-тивных целей. Политическое – то, что ста-новится предметом публичного обсуждения, выдвижение и публичное обсуждение раз-личного рода групповых требований и при-тязаний.

И в том и в другом случае политическое участие, по сути дела, поиск стратегий и способов реагирования на разного рода несправедливости, которые испытывают множество людей во всем мире, несправед-ливости, которые не являются сугубо ин- дивидуальными, которые фиксируются в публичном пространстве и позволяют груп-пам людей формулировать эти несправед-ливости в виде требования признания их некоторого общего статуса (гражданина), апеллируя как к национальным, так и меж-

110 œрÓ·ÎÂÏ˚ ÒÓ‚рÂÏÂÌÌÓ„Ó „ÛÏ‡ÌËÚ‡рÌÓ„Ó ÔÓÁÌ‡ÌËˇ

дународным органам. Здесь нужно отме-тить, что такие проблемы решить чисто юридическим путем невозможно, поскольку имеют место тенденции, при которых такие статусные права уже не могут быть описаны как права меньшинств, как это относительно недавно представлял себе известный канад-ский политический философ У. Кимлика [Kymlicka, 1995]. Причина в том, что на эти права притязают уже такие субъекты и группы, которые никак не подпадают под определение меньшинств или маргинальных групп.

Как уже отмечалось, существуют две ос-новные парадигмы исследования граждан-ства – понимание его как статуса и как уча-стия. В первом случае гражданин выступает прежде всего как носитель прав и обяза-тельств, во втором – как участник некоторо-го коллективного действия по решению тех или иных социальных проблем. Такое тол-кование политического гражданства пред-ставляется весьма эвристичным, однако перенос исследовательского акцента с пра-вового гражданства на политическое под-нимает ряд новых проблем, связанных с пониманием самими гражданами политиче-ского и политической субъектности, с при-родой коллективного политического дейст-вия и политической коммуникации, с отношением граждан к политике. В общем виде, эту проблематику можно определить через механизм «спроса и предложения» – чего именно хотят граждане от своего поли-тического участия и что им может предло-жить сфера политического в качестве про-странства для решения коллективных проблем?

Одна из важнейших таких проблем – производство общественных благ. Главная особенность таких благ состоит в том, что они не могут быть произведены отдельными индивидами или на основе рыночного меха-низма. Это именно те области, где рынок обнаруживает свою слабость. Особенностью нашего обсуждения является то, что в число таких общественных благ входят уже не только маяки, чистый воздух, тюрьмы и другие классические общественные блага, но и такие блага, как, например, социальные статусы, «идентичности», права (см.: [Somers, 2008. P. 8]). А так как другой прин-ципиальной особенностью общественных благ является их неделимость, т. е. они пре-доставляются либо всем, либо никому, то

кажется справедливым и требование равен-ства в политических обязательствах, или равного бремени. Напомним, что в ставшей классической книге «Логика коллективного действия» М. Олсон утверждает, что с точки зрения инструментальной рациональности (целерациональности) коллективное дейст-вие, направленное на достижение коллек-тивного блага, нерационально. Основная идея заключается в том, что если коллек-тивный субъект добивается цели, то отдель-но взятый индивид становится выгодопри-обретателем независимо от того, принимал он участие в этом действии или нет. Если же действие не достигает успеха, то издержки несут те, кто принимал в нем участие, а ук-лонисты вновь оказываются в наболее вы-годном положении. Получается, что при любом исходе участие в коллективном дей-ствии нерационально [Олсон, 1995]. В осно-ве проблемы лежит то, что иногда называют «трагедией общественного имущества»: «Тяжек жребий того, что принадлежит сразу всем: каждый старается попользоваться этим больше или раньше, чем остальные, нимало не заботясь при этом о соблюдении общих интересов» [Печчеи, 1980. С. 111]. Преодоление разрыва между индивидуаль-ной и коллективной рациональностью при-водит к необходимости учета новых пере-менных, таких как «доверие», «риск», «коммуникация», «обязывающие соглаше-ния», которым не находилось до сих пор места в экономических концепциях рацио-нальности. В более общем виде это возвра-щает нас к старой проблеме – поиску осно-ваний и способов социальной кооперации.

Стандартный философский ответ таков: инструментальная рациональность – не единственная детерминанта поведения лю-дей. Однако есть ряд свидетельств о том, что опасность «фри-райдерства» на самом деле преувеличена. Так, в ряде работ про-анализированы мотивы людей, заинтересо-ванных в деятельности экологических групп, но не принимающих участие с целью установить, было ли «фри-райдерство» при-чиной такого неучастия (см.: [Explaining Low…, 2007]. Было показано, что мотив ра-ционального уклонения в действительности не играл важной роли в принятии решения отказаться от участия в коллективном дей-ствии. Гораздо более важную роль играло наличие / отсутствие ресурсов – в совмест-ных действиях чаще принимали участие бо-


лее образованные и обеспеченные профес-сионалы, принадлежащие к среднему клас-су, не имеющие при этом обременительных семейных обязательств.

Другой особенностью политического гражданства (понимаемого как политиче-ское участие) является то, что в последнее время акцент смещается с прав на обяза-тельства, что опять же вызвано тем, что оп-ределяющими становятся уже не отношения индивида с государством, а сетевые отно-шения между (реальными и потенциальны-ми) участниками коллективного политиче-ского действия. В данной ситуации акцент на взаимных обязательствах объясняется тем, что при координации совместной дея-тельности людей важнейшую роль играют доверие, степень и взаимность участия. Гражданский (политический) субъект, та-ким образом, может трактоваться как субъ-ект деонтологический. Возникает вопрос – каковы те необходимые и достаточные ус-ловия участия в политической жизни, кото-рые бы позволяли идентифицировать чело-века как гражданина? Может ли считаться гражданином тот, кто вообще отказывается принимать на себя обязательства перед не-которым политическим сообществом или манкирует ими? Есть ли у гражданина ка-кие-то особые обязательства, касающиеся участия и обоснования такого участия? Должен ли гражданин поддерживать инсти-туты и практики своего локального сообще-ства (например, отправлять детей в местную школу, даже если ее уровень не всегда вы-сок)? Можно ли, например, обращаться к религиозным аргументам в светском госу-дарстве?

Эти два модуса гражданства – как право-вой статус, который индивид получает от государства в том случае, если он соответ-ствует заранее определенным критериям, и гражданство как участие можно трактовать в качестве сущего и должного – т. е. именно участие гражданина в политической жизни становится наиболее желаемой и аутентич-ной формой реализации тех его «статусных» юридических, политических и социальных прав, которые он получает автоматически, в силу соответствия определенным формаль-ным критериям. При этом речь идет не о том, что такие права нужно заслужить сво-им участием, а о том, что такое участие – это именно желаемая, должная, правильная форма применения этих прав. Аналогичный

подход можно распространить не только на права гражданина, но и на его обязательст-ва. В тех случаях, когда акцент в понимании гражданства переносится, например, на обя-занности избирателя, речь не идет о том, что исполнение таких обязательств является условием получения или сохранения статуса гражданина, а о том, что именно такая фор-ма реализации гражданства правильная и должная. Примечательно, что смысл обще-ственного договора многими философами понимался именно как процедура добро-вольного принятия на себя моральных обя-зательств по отношению к согражданам, а уже во вторую очередь – как схема некото-рого оптимального устройства социальных институтов. Именно так понимал суть об-щественного договора И. А. Ильин: «Эта идея имеет в государственной жизни свой строгий предел, а именно: он выговаривает основу человеческого правосознания, а не принцип государственной формы. Каждый из нас призван вести себя, как человек, сво-бодно обязавшийся перед своим народом к лояльному соблюдению законов и своего правового “статуса” (т. е. своих полномо-чий, обязанностей и запретностей). Такого “общественного договора”, о котором пи-шет Ж.-Ж. Руссо, никогда не было и не бу-дет; и Руссо сам знает это. Но нечто подоб-ное этому должен пережить каждый человек в глубине своего правосознания, налагая на себя (свободно и добровольно) духовно-волевое самообязательство гражданина» [Ильин, 1993. С. 229–230].

По-настоящему серьезной проблема ста-новится в том случае, когда уклонение от социальных обязательств не является осоз-нанным действием. Другими словами, во многих случаях это уже не просто «фри-райдерство», попытка уклониться от уча-стия в производстве общественных благ. Если попытка «не заплатить за проезд» – пример сознательной деятельности, которая выполняется по некоторым (пусть и неверно понятым) канонам рациональности, то по-нять сами основания совместного общежи-тия, необходимость соблюдать баланс прав и обязательств – проблема гораздо более тяжелая. В новейшей истории одним из пер-вых на нее обратил внимание известный британский социолог Т. Маршалл, автор классических исследований гражданства, который писал: «Если к гражданству апел-лируют для защиты прав, то нельзя игнори-


ровать и соответствующие гражданские обязательства. Они не требуют от человека жертвовать личной свободой или беспреко-словно подчиняться всем требованиям вла-сти. Но они требуют того, чтобы его дейст-вия вдохновлялись живым (lively) чувством ответственности за благосостояние сообще-ства» [Marshall, 1977. P. 9].

Что же означает «политическое граждан-ство», понимаемое как участие? Используя известную характеристику М. Вебера, мож-но сказать, что мы, как не профессиональ-ные политики, участвуем в политической деятельности лишь «по случаю». М. Вебер пишет: «Можно заниматься “политикой” – то есть стремиться влиять на распределение власти между политическими образования-ми и внутри них – как в качестве политика “по случаю”, так и в качестве политика, для которого это побочная или основная про-фессия, точно так же, как и при экономиче-ском ремесле. Политиками “по случаю” яв-ляемся все мы, когда опускаем свой избирательный бюллетень или совершаем сходное волеизъявление, например, руко-плещем или протестуем на “политическом” собрании, произносим “политическую” речь и т. д.; у многих людей подобными дейст-виями и ограничивается их отношение к по-литике» [1990. С. 652.]. Однако в приведен-ных примерах очевидно, что М. Вебер имеет в виду прежде всего «вертикальные» поли-тические отношения, т. е. отношения граж-дан с властными структурами. В то время как политика в последнее время понимается весьма расширительно – не только как от-ношения людей по поводу власти, но и как отношения по поводу справедливости. В свою очередь справедливость может по-ниматься двояко – как распределение ресур-сов и как борьба за признание идентичности или социальные статусы. Политическое гражданство, таким образом, становится своего рода «точкой сборки» различных идентичностей, действующих спорадически и во многом спонтанно, временных граж-данских субъектов, легко и быстро самоор-ганизующихся, но не через традиционные громоздкие механизмы, такие как политиче-ские партии, а через неформальные сети, в первую очередь через Интернет. Подобные группы используют механизмы и возможно-сти политического гражданства как средст-во для решения «классовых» проблем не-справедливости, классовых не в привычном

значении, а в смысле «class action» – кол-лективного группового действия, своего ро-да «коллективных исков» к тому, кто, по их мнению, ответственен за ту или иную не-справедливость. При этом предполагается, что сфера справедливости в целом совпада-ет со сферой политического или публично-го, а в сфере частного или приватного пре-обладают другие ценности. При анализе связи представлений о сфере «политическо-го» или «публичного» и представлений о справедливости в современном западном либеральном обществе часто подчеркивает-ся, что именно вопрос о границах политиче-ского является главным для любой теории социальной справедливости, так как те или иные представления о наиболее справедли-вой организации общества напрямую зави-сят от того, как понимается сама сфера по-литического. Существуют две основные стратегии рассмотрения этой проблемы, од-на из которых фокусируется на границах, а вторая на сущности политического. В пер-вом случае сфера политического (т. е. сфера, заведомо регулируемая принципами спра-ведливости) определяется негативным обра-зом – путем исключения из нее всего того, что политическим не является. Главный во-прос формулируется так: какие сферы чело-веческой жизни вообще находятся вне по-литики и, соответственно, на них не распространяются механизмы и аргументы социальной справедливости. Нам представ-ляется, что сфера политического и, соответ-ственно, сфера действия справедливости должны пониматься предельно широко, так как не существует областей взаимодействия людей, свободных от конфликта интересов и норм и механизмов справедливости, с по-мощью которых и происходит разрешение конфликтов в цивилизованном обществе.

Понимание гражданства как (политиче-ского) участия дает возможность по-новому представить и понять многие процессы, происходящие в обществе, тематически свя-зать их с такими классическими философ-скими темами, как справедливость, сущ-ность политического, «общая воля», а также современными постановками проблем, та-кими как производство общественных благ. Политическое гражданство в таком случае требует от гражданина не только быть носи-телем соответствующих политических прав, но и своим участием, в сотрудничестве с другими политическими субъектами доби-


ваться превращения этих прав в реальность. Помимо этого, политическое гражданство, понимаемое как совместное решение кол-лективных проблем, предполагает, что ак-цент неизбежно будет смещаться с набора фиксированных прав политического субъек-та на его обязательства перед другими гра-жданами, поскольку без такого доброволь-ного и осознанного взаимообязывания невозможно достижение общих целей. Кро-ме того, в ходе совместного политического участия происходит и формирование поли-тической гражданской идентичности, кото-рая, при соответствующем расширительном понимании политического, вполне могла бы стать родовым понятием для идентичности «расщепленной», проявляющейся в различ-ных ипостасях, таких как идентичность ген-дерная, экологическая и др.

Список литературы Бенхабиб С. Притязания культуры. Ра-

венство и разнообразие в глобальную эру. М.: Логос, 2003. 289 с. Вебер М. Политика как призвание и про-

фессия // Вебер М. Избр. произведения. М.: Прогресс, 1990. 808 с. Ильин И. А. Собр. соч.: В 10 т. М.: Рус-

ская книга, 1993. Т. 2, кн. 2. 478 с.

Малахов В. С. Гражданство как объект социальной и философской теории: крити-ческое введение // Капустин Б. Г. Граждан-ство и гражданское общество. М.: Изд. дом ГУ-ВШЭ, 2011. С. 7–50. Олсон М. Логика коллективных дейст-

вий. Общественные блага и теория групп. М.: ФЭИ, 1995. 174 с. Печчеи А. Человеческие качества. М.:

Прогресс, 1980. 302 с. Explaining Low Participation Rates. Par-

ticipatory Democracy and Political Partici- pation. Can Participatory Engineering Bring Citizens Back In? / Eds. T. Zittel, D. Fuchs. Routledge, 2007. 256 р.

Kymlicka W. Multicultural Citizenship: A Li- beral Theory of Minority Rights. Oxford: Ox-ford Univ. Press, 1995. 296 р.

Marshall T. Class, Citizenship and Social Development. Chicago: Univ. of Chicago Press, 1977. 334 p.

Somers M. Genealogies of Citizenship. Cam- bridge: Cambridge Univ. Press, 2008. 182 р.

Stocker J. et al. Prospects for Citizenship. Bloomsbury, 2011. 280 р.

Walzer M. Spheres of Justice. N. Y.: Basic Books, 1983. 345 р.


A. A. Shevchenko

POLITICAL CITIZENSHIP AND POLITICAL PARTICIPATION The article examines current approaches towards the understanding of citizenship and singles out the main tendencies,

such as a shift of focus from treating citizenship primarily as a legal status to understanding it as political participation. The author also describes the key problems related to this shift: collective production of public goods, expansion of the political, understanding the political as a sphere of justice, putting emphasis on mutual obligations related to collective political participation.

Keywords: political citizenship, participation, political sphere, public goods, justice, rights, obligations.

* Работа выполнена при финансовой поддержке: программы фундаментальных исследований Президиума РАН «Экономика и социология знания и образования», проекта Института философии и права УрО РАН № 12-П-6-1007 «Общественные науки и модернизационные вызовы ХХI века» и проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума Со РАН (конкурс Б) № 26 (совместный проект Института философии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы социального знания»). ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © Õ. ¬. œ‡ÌÍÂ‚Ë˜, 2012

УДК 321.7 Н. В. Панкевич



ЛОГИКА КОЛЛЕКТИВНЫХ ПОЛИТИЧЕСКИХ ДЕЙСТВИЙ

В УСЛОВИЯХ ГЛОБАЛИЗАЦИИ *

Аргументируется тезис о том, что основные причины дефицита эффективности политического действия, ха-рактерного для современного состояния большинства политических систем, обусловлены радикальной трансфор-мацией политического пространства, в ходе которой ревизии подвергается нация-государство как макрополити-ческая форма, организующая политический процесс. Эта трансформация предполагает пересмотр способа соединения властного аппарата, политического класса и территориальной основы их существования. Новая кон-фигурация политической формы требует смены базового института, регулирующего политические отношения, что ведет к повышению политического веса урбанистических центров и их сетей.

Ключевые слова: гражданское участие, макрополитическая форма, государство, политический класс, террито-риальность, гражданство, мегаполис.

Процессы глобализации вновь актуали-

зируют вопросы условий политического действия, ответы на которые, казалось бы, очевидны давно. Одной из таких проблем становится все более острый дефицит эф-фективности политической активности, свя-занной с конвенциональными формами дей-ствия. Причем этот дефицит наблюдается на обоих полюсах властного отношения. С од-ной стороны, наблюдатель фиксирует все более изобретательные способы ускольза-ния массы обывателей от воздействия вла-стных импульсов [Бодрийар, 2000]. С дру-гой стороны, массовое политическое действие также в возрастающей мере при-обретает ритуализированные черты карна-вала, возможно, яркого, однако практически бесполезного, учитывая мизерность достиг-нутого результата, который чаще всего ис-черпывается медийным освещением. Имен-но на такой распространенный сценарий указывает У. Бек [2007. С. 12–16], описывая бессилие массового протеста против непод-

контрольных обществу анонимных соци-альных агентов, принимающих общезначи-мые решения экономического и социально-го толка. О нем же говорят и другие известные исследователи [Хардт, Негри, 2004. С. 60, 66–69], когда рассуждают о проблеме отсутствия механизмов солидари- зации разнотипных социальных сегментов, некоммуницируемости политического тре- бования и действия в современных усло- виях.

Парадокс современной ситуации состоит в том, что, несмотря на всеобщее признание высокой значимости демократической про-цедуры, оба заинтересованных в постоянной коммуникации контрагента, власть и демо-кратическое большинство, оказываются не в состоянии «видеть» друг друга. Даже наи-более благополучные с точки зрения укоре-ненности демократических процедур страны постоянно сталкиваются, например, с про-блемой снижения уровня избирательной активности, что заставляет их делать поли-

œ‡ÌÍÂ‚Ë˜ Õ. ¬. ÀÓ„ËÍ‡ ÍÓÎÎÂÍÚË‚Ì˚ı ÔÓÎËÚË˜ÂÒÍËı ‰ÂÈÒÚ‚ËÈ ‚ ÛÒÎÓ‚Ëˇı „ÎÓ·‡ÎËÁ‡ˆËË 115

тическое неучастие административно и уго-ловно наказуемым. Наказания варьируются от штрафов (Бельгия, Италия, Германия, Австрия), лишения званий и запрета зани-мать государственные должности (Аргенти-на, Бразилия) до тюремного заключения и даже каторжных работ (Греция, Пакистан, Турция, Египет). Однако меры по принуж-дению массы к участию в демократии редко дают необходимый эффект. Примеры толь-ко последнего времени наглядно сви- детельствуют, что ряд стран вполне может существовать в режиме постоянного голо-сования, и в результате – в отсутствие на-ционального парламента или национального правительства. Затяжные кризисы, подоб-ные греческому или бельгийскому уже невозможно рассматривать как часть поли-тической экзотики, различных девиаций от нормального состояния политических систем.

Активный поиск различного рода аль-тернативных, дополнительных, компенси-рующих недостаток основных каналов коммуникации, создание институций сове-щательного характера, консультационных и экспертных советов, структур общественно-го присутствия в управленческих органах [Руденко, 2007], усиление роли параконсти-туционных управленческих структур гово-рят о том, что базовые системы взаимодей-ствия между властью и обществом не выполняют своей функции. В результате возникшие лакуны заполняют параллельные и / или альтернативные государству способы социального регулирования, формирующие-ся на его нормативных, институциональных, пространственно-географических перифе-риях [Мартьянов, 2009]. Традиционные способы общения с властью сменяются не-структурированным ситуативным протес-том, объединяющим на временной основе представителей самых разных социальных групп.

Но если массовое политическое действие активно ищет новые форматы, возникает потребность в выяснении причин создавше-гося положения, а также в прогнозе даль-нейших направлений трансформации субъ-ектов, методов и специфики массового включения в политику. Диагностика совре-менной ситуации, как правило, ведется в ключе фиксации тех изменений, которые характеризуют собственно социальную структуру общества. В качестве основного

процесса, к которому приверженцы этого подхода возводят факторы упадка эффек-тивности политического действия, чаще всего выступает индивидуализация жизнен-ного пространства, в возрастающей мере определяющая лицо постиндустриального общества [Бауман, 2008]. Действительно, трудно представить историческую эпоху, в которую индивид был бы настолько свобо-ден от фиксирующих его положение и статус социальных связей. Логичным и не-избежным следствием в этом случае стано-вится разрушение лояльности индивида по отношению к какой-либо социальной груп-пе, территориальному или профессиональ-ному сообществу.

Индивидуализация разрушает сами осно-вы формирования коллективностей, обла-дающих устойчивыми интересами и, что еще более важно, способностью к самоорга-низации, солидаризации и согласованному политическому действию. В особенности ее трансформирующий потенциал очевиден в сфере производственных и трудовых отно-шений. В современных условиях ощущается острый дефицит институций, структури-рующих жизненное пространство значимой части общества, подобных фабрикам ХIХ–ХХ вв., которые были чрезвычайно успешны в части эффективности массовых включений в политику и дистилляции политических требований из трудовых и экономических запросов. Представить себе сопоставимые по уровню задач и амбициоз-ности требований массовые включения в политический процесс сегодня трудно и практически невозможно. Современные концепции ведения экономической деятель-ности куда в меньшей степени основаны на физической привязке индивида к рабочему месту и не столь жестко размечают график рабочего времени. Эта технологическая но-вация существенно обедняет возможности консолидации общества по профессиональ-но-классовому принципу и резко снижает вероятность совместного действия со сторо-ны людей, непосредственный контакт меж-ду которыми может отсутствовать в прин-ципе.

В рамках рассмотренного подхода суть проблемы объясняется, таким образом, утратой специфического субъекта, предъяв-ляющего системные требования власти. Но, несмотря на то, что социологическое объяс-нение упадка эффективности массового


включения в политическую активность вполне обосновано и находит свое много-кратное эмпирическое подтверждение, при-ходится отметить, что оно схватывает лишь один из аспектов масштабной трансформа-ции, в ходе которой постепенно кристалли-зуются новые форматы политического действия. Процесс индивидуализации жиз-ненного пространства расстыковывает и ос-лабляет связи, структурирующие социум, уничтожая условия для массовой солидари-зации классового и профессионального ха-рактера. И если на одном полюсе взаимо-действия теряется субъект, воздействующий на власть, то в свою очередь субъект власти, чья легитимность основана на демократиче-ском большинстве, также оказывается не в состоянии идентифицировать большинство, интересы которого он тщится представить.

Однако констатация исчезновения с по-литической арены одного из главных субъ-ектов, превращение плотной социальной «массы» в текучую «множественность» [Хардт, Негри, 2006], рассмотренное в духе структурализма, как минимум, преждевре-менна и едва ли дает адекватное представ-ление о масштабе и специфике перемен, которые осуществляются в области собст-венно политического. В итоге власть нашла необходимые технологии симуляции нали-чия большинства, и никакой формат политической активности так полно не со-ответствует разобщенному жизненному пространству, как выборы, которые и пред-ставляют собой дискретные индивидуали-зированные политические действия. Более пристальное рассмотрение проблемы при-водит нас к прямо противоположному вы-воду: массовая консолидация сегодня не менее возможна, чем ранее. Хотя ее основа-ния, формы и институции, осуществляющие кристаллизацию общих позиций, а также властный субъект, достичь которого стре-мятся политически заряженные массы, сего-дня радикально отличаются от прежних.

Не в последнюю очередь эта трансфор-мация объясняется кардинальным смещени-ем основного локуса социального конфлик-та, который производит политическую поляризацию общества, из сферы производ-ства в сферу потребления, на чем центриро-ван современный нам социум. В результате консолидация классового и профессиональ-ного характера уступает место солидариза-ции, например, клиентарных групп, массово

производимых социальным государством. Не менее очевидна консолидация массовых субъектов на основе этнонациональной, ра-совой, языковой и религиозной идентифи-кации. Подобные субъекты также активно заявляют о себе как о преемнике классовых общностей на политической арене.

Но в области реальной политики струк-тура конфликта и характеристики задейст-вованных в нем сторон являются лишь частью условий, необходимых, но недоста-точных для осуществления политического действия. Вторую часть уравнения состав-ляют институции, в которых конфликт реа-лизуется. Представляется, что центр тяже-сти проблемы необходимо искать не столько в области изменений собственно в специфике запросов социума, сколько в об-ласти трансформации структуры политиче-ского пространства. В максимально воз-можном объеме проблемы вопрос стоит о смене макрополитической формы, органи-зующей и опосредующей социальный кон-фликт.

В ходе процессов, которые привычно описываются, а на деле маскируются тер-мином «глобализация», происходит очевид-ная утрата всей системы связей, осуществ-ляющих интеграцию социума и власти. Государство, в качестве которого сущест-вуют сегодня доминирующие властные ап-параты, обладает несколькими принципи-альными чертами, наличие которых часто не проговаривается и не рефлексируется в силу своей естественности, очевидности и пред-заданности. Тем не менее именно они сде-лали эту политическую форму столь удач-ным механизмом для структурирования политического действия и обеспечения не-прерывной коммуникации между субъектом власти и массовым политическим субъек-том.

Основу современного государства со-ставляет принцип эксклюзивной суверенной территориальности, которая производит беспрецедентное сгущение властных отно-шений внутри границ соответствующей по-литии при невмешательстве во внутренние дела политического сообщества со стороны внешних сил и факторов. Сколь бы ни было разобщено общество, сколь бы ни были ост-ры конфликты в его недрах, и сколь бы глу-бокие слои общественных структур ни были пронизаны эрозией индивидуализации, это общество в любом случае будет восприни-


мать себя как единство политического кол-лектива и властного аппарата.

Как политическая форма государство представляет собой систему корреспонден-ций, в которой общество и властный аппа-рат циклически и функционально связаны в рамках государственных границ: общество формирует и легитимирует властную систе-му, в свою очередь задачей властного аппа-рата становится производство социальной тотальности в форме территориальной общ-ности, связанной единым интересом, исто-рией и стратегией развития. Нетрудно заме-тить, что именно территориальный характер современного государства делает возмож-ным достаточно просто и технологично оп-ределять состав политического класса, ко-торый наделен правом требования по отношению к властным структурам, правом формировать и изменять конфигурацию и персональный состав властных органов. Эту задачу выполняет институт гражданства, который одновременно определяет состав демографического ресурса того или иного государства, формирует политический класс и задает объем прав, предоставленных в нем каждому индивиду.

Государственность в существующем ви-де формирует политический класс, границы которого совпадают с населением страны, за неизбежными исключениями несовершен-нолетних и недееспособных индивидов. А связка «государственный аппарат – граж-дане» в рамках этой системы и является единственной легитимной техникой поли-тической коммуникации. Укорененность данной методики во всей ткани обществен-ных взаимодействий такова, что ее даже не вносят в списки необходимых условий для осуществления политических отношений. Собственно, в современном политическом лексиконе эти слова используются как пол-ные синонимы, отнюдь не будучи ими. Рас-сматривая условия эффективности консоли-дированного действия, М. Олсон даже не оговаривается, что политическое действие в отношении властных структур является ис-ключительной прерогативой граждан этого государства. Его «те, кто страдает молча», рассматриваются как большие группы наемных работников, потребителей, чей не-успех определяется отсутствием организо-ванных представительств во властных структурах [1995. С. 154–156]. Но этот не-успех может быть преодолен в результате

появления подобных структур. В действи-тельности же, в рамках политической фор-мы современного государства есть только один тип социальных субъектов, которые неизбежно будут страдать молча. Это не-граждане, группы, исключенные из реестра объектов воздействия государства и не имеющие возможности гарантированного влияния на политический процесс. Любые внешние включения в государственную по-литику вынуждены искать полноправных союзников внутри соответствующих поли-тий, с тем, чтобы иметь минимальную воз-можность представить свои интересы во властных структурах.

Но постоянное усиление процессов, спе-цифика которых определяется прежде всего экстратерриториальной динамикой, ставит задачи, решать которые институт суверен-ной государственности попросту не предна-значен. В условиях, когда пространство, где разворачивается реальный социальный про-цесс, с его неизбежными ежечасно возни-кающими конфликтами, и пространство власти, несущей ответственность за медиа-цию между различными группами, согласо-вание их позиций, оказываются разорван-ными, политическое действие «снизу» не находит адекватного корреспондента. Мас-совый субъект оказывается в ситуации не-определенности по поводу того, кто несет бремя принятия окончательного и принуди-тельного, обязательного для всех участни-ков взаимодействия решения.

Кому, например, должны адресоваться требования по поводу социально опасного поведения транснациональной корпорации? В список инстанций, которые могут взять на себя решение проблемы, можно включить правительство принимающей ТНК эконо-мики и правительство страны, где ТНК яв-ляется резидентом, саму транснациональ-ную корпорацию, судебные органы стран, где локализованы вовлеченные в конфликт стороны, разнообразные международные и наднациональные трибуналы. И, однако, ни одна из этих инстанций не будет в полной мере уполномоченной и правоспособной для решения конфликта с экстратерритори-альной компонентой: ни государственные структуры в силу своей привязанности к границам и ориентации на свой политиче-ский класс, ни наднациональные институ-ции – в силу дефицита легитимности, ин-ституциональной слабости, которая делает


их регулирование предметом добровольного согласия сторон, на которые оказывается властное воздействие. При разрыве терри-ториальной компоненты, связывавшей во-едино народ и управленческий аппарат, хорошо известный «черный ящик» государ-ственных структур, который принимает по-литические требования и конвертирует их во властные решения, оказывается пуст. А некогда влиятельный полноправный гра-жданин превращается в статиста [Фан, 2006], который легитимирует институцию, все менее способную к решению возрас-тающего объема конфликтов, не являющих-ся для нее профильными.

Ситуацию обостряет тот факт, что сего-дня практически ни одно из государств не избежало проблемы накопления не вклю-ченных в общую систему коммуникации «чужеродных» социальных субъектов, как правило, не имеющих гражданского статуса, и зачастую не испытывающих даже малей-шей потребности к их приобретению [Chander, 2001] Сегодня этот тип социаль-ной общности становится все более значи-мым в качестве субъекта политической активности. Массивные мигрантские общ-ности, хотя и распределены по странам мира крайне неравномерно, отражая степень ре-гиональной включенности в глобализацион-ные процессы, постепенно становясь массо-выми, составляют достаточно серьезную проблему для государственного суверените-та в его традиционном понимании. На 2000 г. в Европе доля иностранных граждан составляла 6 % от общего числа населения, в Северной Америке – 10,3, а в странах Океании – 17,7, а в Латинской Америке, Азии и Африке этот показатель не превы-шает 1,5 % [Holzmann et al., 2005]. Однако с усилением интенсивности миграционных потоков этот показатель неизбежно будет расти повсеместно. Вместе с тем институ-циональная система государственного управления, основанная на принципе граж-данского участия в определении националь-ных приоритетов, вполне обоснованно в рамках своей организационной логики иг-норирует их требования и политические за-просы, оставляя им преимущественно нишу протестной активности.

Рассмотренные тенденции позволяют ставить вопросы о новых форматах агрега-ции индивидов в политические сообщества и о новых организационных формах поли-

тического действия, которые иначе тракту-ют состав своего политического класса. Ес-ли тавтологичная триада нации, государства и территории, в которой территория высту-пает как собственность нации, нация фор-мирует властный аппарат, а властный аппа-рат осуществляет суверенитет над обеими составляющими политической формы, рас-падается, то появляется пространство для иных способов концептуализации связи власти, политического класса и территори-альности. Такой формой может выступать, например, «расширенное» политическое сообщество [Bauböck, 2003. P. 710–711], аг-регирующееся в составе суммы социумов, объединенных не территориально, а соци-ально, культурно, и вследствие этого – по-литически. Мобильность социальных сил и следование государственных институций за ними, отрыв власти от почвы, позволяют сделать предположение, о том, что полити-ческий класс может оформляться и функ-ционировать не в виде статичной совокуп-ности граждан, но в виде движения [Magnusson, 1992; 1994]. В свою очередь, этот тезис подтверждает предположение М. Фуко о том, что основной сдвиг в техно-логиях властного отношения будет проис-ходить в области переопределения объекта управления. Им станут мобильные индиви-ды, группы людей, а не территория и объек-ты, заключенные в ее границах [2003]. В результате новый политический класс может быть в достаточной мере безразличен к тем гражданским статусам и правам, кото-рыми государства будут наделять отдель-ных его представителей. Он может эгали-тарно включать как граждан, так и неграждан.

И в свою очередь этот тезис позволяет нам идентифицировать институцию, кото-рая с наибольшей вероятностью сможет вы-полнять функции организационной формы для нового политического субъекта. Тако-вой формой могут стать мегаполис как еди-ничный элемент системы и сеть мегаполи-сов как новая организационная форма политики [Панкевич, 2009]. Не случайно именно на этом уровне гражданские и не-гражданские контингенты наделяются рав-ными политическими правами, включая их наиболее развитую форму – право на уча-стие в выборах. Сосуществование в едином пространстве разных социальных сегментов, сохраняющих генетические связи с разными


политиями, позволяет дистиллировать по-литические требования из муниципальных повесток и адресовать их локально, произ-водя смену властного субъекта. Так, на- пример, обыденная необходимость в социа-лизации подрастающего поколения, органи-зации образовательного процесса и детского досуга естественным образом актуализиру-ют проблематику межнационального обще-ния, лингвистической политики, светского характера управления и т. п. В этом смысле мегаполис, по-новому агрегирующий и со-лидаризирующий политический класс, на-чинает играть в производстве политическо-го действия ту же роль, которую ранее реализовывала фабрика. Консолидация по-литического класса, сформированного урба-нистически и зачастую траснационально, предъявление требований новым контраген-там, существующим уже не только в рамках государственных структур, позволяют под-твердить гипотезу о формировании новых географий власти, в которой роль нацио-нальных государств существенно переос-мысливается, а в политике возникают и реализуются новые концептуальные альтер-нативы организации политического дейст-вия.

Список литературы Бауман З. Текучая современность. СПб.:

Питер, 2008. 240 с. Бек У. Власть и ее оппоненты в эпоху

глобализма. М.: Территория будущего, 2007. 464 с. Бодрийар Ж. В тени молчаливого боль-

шинства, или конец социального. Екатерин-бург, 2000. 106 с. Мартьянов В. С. Государство и гетерар-

хия: субъекты и факторы общественных из-менений // Научный ежегодник Института философии и права УрО РАН. Екатерин-бург: Изд-во УрО РАН, 2009. Вып. 9. С. 230–248.

Олсон М. Логика коллективных дейст-вий. Общественные блага и теория групп. М.: ФЭИ, 1995. 174 с. Панкевич Н. В. Мегаполисы в поисках

суверенитета // Свободная мысль. 2009. № 11. С. 85–98. Руденко В. Консультативные обществен-

ные советы в системе делиберативной демо-кратии // Сравнительное конституционное обозрение. 2007. № 4. С. 116–124. Хардт М., Негри А. Империя. М.: Прак-

сис, 2004. 440 с. Хардт М., Негри А. Множество: война и

демократия в эпоху империи. М.: Культур-ная революция, 2006. 559 с. Фан И. Б. От героя до статиста: мета-

морфозы западноевропейского гражданина. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2006. 300 с. Фуко М. Правительственность. (идея го-

сударственного интереса и ее генезис) // Ло-гос. 2003. № 4–5. С. 4–22.

Bauböck R. Towards a Political Theory of Migrant Transnationalism // International Mi-gration Review. 2003. Vol. 37. No. 3. P. 700–723.

Chander A. Diaspora Bonds // New York University Law Review. 2001.Vol. 76. No 4. P. 1060–1074.

Holzmann R., Koettl J., Chernetsky T. Port-ability Regimes of Pension and Health Care Benefits for International Migrants (Social Pro-tection Discussion Paper, No. 00519). Wash-ington, DC, World Bank. 2005.

Magnusson W. Constitution of Movements vs Constitution of States: Rediscovering the Local as a Site for Global Politics // Political Arrangements: Power and the City / Ed. by H. Lustiger-Thaler. Montreal: Black Rose, 1992. P. 69–93.

Magnusson W. Social Movements and the Global City // Millennium – Journal of Interna-tional Studies. 1994. No. 23. Р. 621–645.


N. V. Pankevich

THE LOGIC OF COLLECTIVE POLITICAL ACTION IN THE AGE OF GLOBALIZATION The article posits that the contemporary deficit of efficient political activity is caused by the transformation of the po-

litical space. The macropolitical form that organizes political processes and the way the political class, authority and terri-toriality are integrated are being revised. The novel configuration of the political form requires replacing the state as a principal locus of regulating the polity in favour of urban centres and their networks.

Keywords: citizen participation, macropolitical form, state, political class, territoriality, citizenship, megapolis.

* Работа выполнена при финансовой поддержке совместного проекта УрО РАН № 12-С-6-1003 и проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума СО РАН (конкурс Б) № 26 (совместный проект Инсти-тута философии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы социального зна-ния»). ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © ¬. Õ. —Û‰ÂÌÍÓ, 2012

УДК 321.7




«ЧИСТАЯ ДЕМОКРАТИЯ» И ЕЕ АТРИБУТЫ *

«Чистая демократия» («pure democracy») рассматривается в статье как определенная политико-правовая мо-

дель правления, которая может быть взята за образец конструирования реальности. Значимость идеи «чистой демократии», по мнению автора, заключается в том, что она нацелена на выработку моделей власти и управления, противоположных меритократии. В то же время автором обосновывается положение о принципиальной невоз-можности буквальной реализации идеи «чистой демократии» на макроуровне в современном мире. Им анлизиру-ются такие атрибутивные признаки «чистой демократии», как автократизм, монизм, синкретизм власти. Он пока-зывает, что современные формы правления должны быть адаптированы к полиархии, дифференциации, многополярности, плюрализму, разделению властей.

Ключевые слова: чистая демократия, прямая демократия, народное собрание, абсолютное большинство, авто-кратизм, монизм, синкретизм «чистой демократии».

Демократия как всецело народное прав-

ление получила теоретическое осмысление уже в Античности в трудах Платона, Ари-стотеля, Ксенофонта, Полибия, Цицерона и других мыслителей. В частности, характе-ризуя общественный строй афинян, Арис- тотель писал: «Народ сам сделал себя владыкой всего, и все управляется его по-становлениями и судами, в которых он является властелином…» [1936. 41 (2)]. В период Нового времени в преддверии крушения абсолютизма народовластие при-влекает внимание философов-просветите- лей, реформаторов. Его главным идеологом становится Ж.-Ж. Руссо. В работах фран-цузского мыслителя обрисовывается образ «подлинной демократии», «Правления без Правительства» [1998. С. 255–256]. Ключе-вая идея концепции Руссо, согласно которой суверенитет принадлежит не частной воле отдельных индивидов или корпораций, а общей воле всего народа, становится обос-

нованием прямого, а не представительного народного правления. Поскольку суверени-тет народа, по Руссо, неделим и неотчужда-ем, сам народ должен осуществлять высшее руководство в государстве, которое он рас-сматривал в качестве «Гражданской общи-ны», «Республики», «Политического орга-низма» [Там же. С. 209]. Искания Руссо получили широкий резонанс не только в Европе, но и в Новом Свете. В 1789 г. в од-ном из своих политических эссе Дж. Мэди-сон употребил понятие «чистая демократия» («pure democracy»). Он отмечал, что под «чистой демократией» разумеет «общество, состоящее из небольшого числа граждан, собирающихся купно и осуществляющих правление лично» [1994. С. 83]. Почти од-новременно данное понятие стал использо-вать другой американский политический деятель и мыслитель Т. Джефферсон. В сво-их письмах и эссе Джефферсон квалифици-ровал «чистую демократию» как первую и

—Û‰ÂÌÍÓ ¬. Õ. ´◊ËÒÚ‡ˇ ‰ÂÏÓÍр‡ÚËˇª Ë ÂÂ ‡ÚрË·ÛÚ˚ 121

высшую по значимости форму демократи-ческого правления, в то время как решение общих дел народом посредством избранных им агентов он относил к народному правле-нию «второй степени чистоты» [Джеффер-сон, 1992. С. 42–43]. Его вдохновлял пример североамериканских индейцев, никогда не имевших правительства и руководствовав-шихся лишь обычаем и принципом личной свободы. Предметом его постоянных раз-мышлений был также опыт афинян, чья форма правления так красочно была описа-на Аристотелем. Обобщая этот опыт, Джефферсон формулирует свое знаменитое определение республики: «Если бы от меня потребовалось придать этому термину точ-ный смысл, я бы сказал ясно и просто: это такое устройство общества, где правление осуществляется массами граждан, дейст-вующих лично и непосредственно в соот-ветствии с правилами и нормами, установ-ленными их большинством, и что каждая форма правления является или в большей или в меньшей степени республиканской в прямой зависимости от того, насколько больше или меньше она включает в себя этот ингредиент – прямое, непосредствен-ное действие самих граждан» [Там же. С. 72–73].

Вслед за американскими мыслителями система власти и управления, подобная той, что сложилась в древнеафинском обществе во времена Перикла и Клеона, стала имено-ваться термином «чистая демократия» [Моль, 1868. С. 266], а также синонимич-ными понятиями «прямое правление» [Дю-ги, 1908. С. 394], «народоправство» [Кова-левский, 1906]. Образные метафорические понятия в XIX столетии прочно закрепились в языке государственного и конституцион-ного права. Каковы же основные неотъем-лемые свойства «чистой демократии»?

Автократизм «чистой демократии» Мыслители конца XVIII – начала XX

столетия подразумевали под «чистой демо-кратией» разновидность республиканской либо особой формы правления 1, при кото-

1 В то время как Т. Джефферсон относил «чистую

демократию» к разновидности республиканского правления, Дж. Мэдисон считал ее полной противо-положностью республики, так как связывал республи-

рой неограниченная верховная власть в бук-вальном смысле слова принадлежит одному субъекту – народу – и не допускается деле-гирования властных полномочий его пред-ставителям. Поэтому «чистую демократию» Р. Моль справедливо именовал автократи-ческой демократией, а в российском госу-дарственном праве ученые-юристы исполь-зовали синоним – «народное самодержавие» [Тахтарев, 1907. С. 217–227]. Принцип авто-кратизма прямой демократии нашел развер-нутое выражение в учении Руссо. Народ может принимать решения по любому принципиально важному общественно зна-чимому вопросу. Публично-властные реше-ния народа не нуждаются ни в чьем утвер-ждении и имеют общеобязательную силу в отношении всех [Руссо, 1998. С. 210]. Орга-ны власти, хотя и уполномочены принимать общеобязательные решения, должны соот-носить их с волей народа, выраженной в за-коне. Поэтому их акты являются актами ча-стного характера [Там же. С. 245]. За народом как сувереном признается ничем не ограниченное право изменять законы своего государства и даже форму своего правле-ния: «Поскольку суверен может рассматри-вать себя лишь в одном-единственном от-ношении, то он попадает в положение частного человека, вступающего в соглаше-ние с самим собою; раз так, нет и не может быть никакого основного закона, обязатель-ного для народа в целом, для него не обяза-телен даже Общественный договор», – под-черкивает мыслитель [Там же]. Наконец, народ вправе пересмотреть или отменить ранее принятые им решения: «…Если бы суверен предписал себе закон, от которого он не мог бы себя освободить, – это проти-воречило бы самой природе Политического организма» [Там же].

«Чистая демократия» как демократия ав-тократическая осуществляется через общие народные собрания. «Суверен может дейст-вовать лишь тогда, когда народ в со- браньи», – отмечал Ж.-Ж. Руссо [Там же. С. 276]. Исторически сложилось так, что народные собрания проводились под откры-тым небом или в церковных приходах. В связи с этим «чистую демократию» не-редко именуют демократией «собраний под

ку исключительно с представительным правлением [1994. С. 83].


открытым небом» или просто «демократией собраний» (англ. «assembly democracy») [Львович, 1896. С. 1; Даль, 2000. С. 104].

Всякое народное собрание как орган вла-сти и управления должно быть организова-но надлежащим образом. В системе «чистой демократии» оно легитимно тогда, когда созвано самим народом. Порядок созыва народного собрания, отмечал В. И. Сергее-вич, определяется сущностью этого учреж-дения: «Это форма участия народа в обще-ственных делах в силу присущего народу права». Поэтому, как показывает В. И. Сер-геевич, народ зачастую использовал это право в стихийных формах своего выраже-ния: он сам созывал собрания, когда в этом возникала необходимость [2001. С. 34] 2. Но в таком случае нельзя было исключить со-зыва множества собраний, нередко альтер-нативных друг другу, что противоречило принципу автократизма. Поэтому при пря-мом народном правлении процедура созыва общего собрания должна быть строго уре-гулирована нормами права. Эта процедура может допускать созыв народного собрания не только и не столько самим народом, но и органами власти, должностными лицами, специально на то уполномоченными наро-дом. Но в любом случае народное собрание легитимно только тогда, когда оно созвано на законном основании. «Всякое собрание народа, которое не будет созвано магистра-тами, для того поставленными, и сообразно с предписанными формами, должно счи-таться незаконным и все там содеянное не имеющим силы», – подчеркивал Ж.-Ж. Рус-со [1998. С. 277]. По Руссо, не всякий граж-данин, группа граждан, орган власти или магистрат может созвать собрание, так как «даже само приказание собираться должно исходить из закона». Это один из принципи-альных моментов, поскольку из смысла тео-рии «чистой демократии», развиваемой в трактате «Об общественном договоре», сле-дует, что сам закон, на основании которого возможен созыв народного собрания, дол-жен исходить непосредственно от народа. Точно такой же принцип должен соблю-

2 В истории Российского государства имеется не-

мало сведений о созыве народных собраний (вече) самим народом. Согласно В. И. Сергеевичу, для созы-ва вече в городах Древней Руси достаточно было явно выраженной воли небольшого числа людей. Известны факты созыва вече всего двумя лицами.

даться и при формировании повестки дня народного собрания, при определении по-рядка его проведения. Установление поряд-ка выдвижения инициативы рассмотрения общественно значимых вопросов, порядка принятия публично-властных решений, их изменения или отмены и пр. должно быть регламентировано законом, принятым непо-средственно народом.

Идея «чистой демократии» основана на презумпции информированности граждан по существу всех вопросов, выносимых на рассмотрение народного собрания. Предпо-лагается также, что граждане способны вы-сказать компетентное мнение по каждому их этих вопросов.

Участие либо неучастие каждого отдель-ного гражданина в работе народного собра-ния должно определяться его внутренней волей, желанием или чувством нравственно-го долга. Эта важная особенность народо-правства, также выражающая автократизм прямой демократии, была отмечена В. И. Сер-геевичем: «Народ сходится потому, что он имеет право, но он не обязан сходиться, а потому чтобы вече состоялось, мало одного призыва, а надо еще, чтобы народ желал совещаться о том или другом предмете. Без желания народа вече не состоится, хотя бы призыв исходил и от самого князя» [2001. С. 34]. В системе «чистой демократии» уча-стие в работе народного собрания – нравст-венный долг каждого гражданина. Граждане должны исполнять свои обязанности без-возмездно, а для этого они должны иметь возможность посвящать определенное вре-мя занятию государственными делами.

Монизм «чистой демократии» Руссо замечает, что демократия – это та-

кая форма правления, при которой верхов-ная власть принадлежит всему народу или большей его части [1961. С. 685] 3. В реше-нии народа должна быть выражена одна «общая воля» (фр. «volonte generale»). По-этому в системе «чистой демократии» ре-шение, принимаемое на общем собрании, действительно, когда оно принято всеми гражданами или их абсолютным большин-ством. Не случайно, что в древнерусских

3 Если в осуществлении власти участвует не более

половины народа, система правления, по Руссо, гра-ничит с аристократической [1998. С. 253].


народоправствах при принятии решений на вече даже отсутствовал счет голосов. «Большинство голосов (абсолютное и, тем более, относительное) не считалось доста-точным для решения дела. У нас требова-лось или единогласное решение, или такое большинство, которое ясно видно без всяко-го счета голосов. Это должно быть подав-ляющее большинство, которое заставляло бы смолкать всех разномыслящих», – отме-чал В. И. Сергеевич [2001. С. 38]. Призна-ние принципа абсолютного большинства не означает, что решение большинства граждан всегда более правильно, чем решение мень-шинства граждан. Признание за абсолют-ным большинством права принятия реше-ния – наиболее оптимальный выход из затруднений, возникающих из-за противо-речий внутри самого народного собрания.

Если придерживаться данного принципа (пусть даже не столь последовательно и до-пустить возможность принятия решений простым или относительным большинством голосов), то можно заключить, что в систе-ме «чистой демократии» публично-властное решение на народном собрании может быть принято, как минимум, относительным большинством голосов при стопроцентном участии в работе народного собрания всех полноправных граждан. В иных случаях должны предъявляться повышенные требо-вания к количеству поданных голосов. При-чем число голосов, поданных за принятие решения, всегда должно быть не менее пя-тидесяти процентов плюс один голос от числа всех полноправных граждан.

Следует также отметить, что «чистая де-мократия» – это демократия гомогенного большинства. Руссо отмечает, что как толь-ко граждане ввиду различия их интересов образуют «частичные ассоциации», их воля становится частной по отношению к госу-дарству, а сами они становятся представи-телями определенных социальных слоев и групп: «Можно сказать, что голосующих не столько же, сколько людей, но лишь столь-ко, сколько ассоциаций» [1998. С. 219]. Разделение на партийные и иные группы внутри большинства граждан создает пре-пятствия для принятия легитимных реше-ний необходимым абсолютным большинст-вом граждан. «Если члены собрания, – отмечал Р. Моль, – не только индивидуаль-но отличаются друг от друга, но и разделя-ются на несколько совершенно различных

групп, то, вследствие этого, неизбежно должно возникнуть частое несогласие в воз-зрениях и взаимная антипатия. Такие отно-шения могут иметь только вредное влияние на спокойствие и объективность совещаний и лишить собрание всякого исходного пунк-та для решений и действий» [1868. С. 267]. Сказанное означает, что «чистая демокра-тия» не приемлет плюрализма мнений, кон-фликтующих между собой интересов. Иде-альным органом власти для нее, согласно Р. Далю, является гомогенное в расовом, этническом, религиозном, языковом отно-шении, в статусе, уровне благосостояния и познаний граждан народное собрание. Оно является единственной политической ассо-циацией, воплощающей в себе интересы общего блага. Разумеется, что действитель-ность никогда не соответствует этому идеа-лу. Но все же идея, согласно которой граждане могут организовываться в конку-рирующие между собой ассоциации (пар-тии) не вполне уместна для «чистой демо-кратии». Именно поэтому Р. Даль именует «чистую демократию» монистической де-мократией [1994. С. 42, 45].

Синкретизм «чистой демократии» В силу автократического характера «чис-

тая демократия» – демократия синкретиче-ская. Она предполагает слитность, нерас-члененность публично-властных функций, осуществляемых народом. Функции законо-дательной, исполнительной и судебной вла-сти в системе прямого народовластия народ должен осуществлять сам, – отмечал Л. Дю-ги [1908. С. 395]. Разумеется, что народ не может проводить все свое время в собрании, поэтому, как полагал Руссо, к компетенции народных собраний должна относиться, прежде всего, законодательная власть: «Су-верен, не имея другой силы, кроме власти законодательной, действует только посред-ством законов» [1998. С. 276]. Народные собрания должны решать важнейшие и принципиальные вопросы жизни общества. Решение же частных вопросов (исполнение законов, отправление правосудия и др.) не требует выявления общей воли и может быть поручено «Правительственному кор-пусу», магистратам, которые являются


уполномоченными народа, исполнителями его воли.

Таким образом, «чистая демократия» – это форма осуществления власти, характер-ными особенностями которой являются:

принадлежность неотчуждаемых и не- передаваемых властных полномочий непо-средственно народу, выступающему един-ственным источником и главным субъектом власти;

наличие основного легитимного орга-на власти – народного собрания, образуемо-го самим народом и самостоятельно прини-мающего публично-властные решения по любому общественно значимому вопросу;

принятие публично-властных реше-ний всем народом или его абсолютным большинством, не разделенным на «частные ассоциации»;

осуществление самим народом зако-нодательной, исполнительной и судебной власти.

«Чистая демократия» как таковая нико-гда и нигде не существовала, а перспективы практического воплощения ее идеала всегда вызывали серьезные сомнения даже у таких почитателей прямого народного правления, как Руссо и Джефферсон. Они хорошо соз-навали, что решение общественных вопро-сов всем народом не на низовом уровне, а в масштабах больших социальных общно-стей – задача невыполнимая. Хрестоматий-ным стало знаменитое высказывание Руссо: «Если бы существовал народ, состоящий из богов, то он управлял бы собой демократи-чески. Но правление столь совершенное не подходит людям». По мнению мыслителя, у людей демократическое правление, как ни-какое другое, всегда подвержено граждан-ским войнам и внутренним распрям [1998. С. 256], так как общество отнюдь не гомо-генно. Поэтому предпочтительным для Рус-со было правление не демократическое, а аристократическое. Через двести с лишним лет с момента выхода в свет книги Руссо практика в какой-то мере подтвердила этот вывод. Даже современные политические режимы, именуемые демократическими, являются своего рода аристократиями – «либеральными олигархиями» с не моно-кратической структурой власти. Им свойст-венна дифференцированная и ограниченная автократия [Дзоло, 2010. С. 309].

Тем не менее идея «чистой демокра- тии» – не вымысел. Она – результат мысли-

тельной деятельности, абстрагирования, анализа исторической действительности и синтеза наиболее общих и значимых харак-терных признаков систем не представитель-ного правления, функционировавших в прошлом. «Чистая демократия», как прави-ло, научная категория, обозначающая опре-деленную политико-правовую модель прав-ления, которая может рассматриваться в качестве основы конструирования системы власти и управления, предполагающей зна-чительное участие граждан в делах государ-ства. Эвристическая значимость идеи «чис-той демократии» состоит в том, что она нацелена на выработку моделей власти и управления, противоположных мерито- кратии.

Идея «чистой демократии» или прямого народовластия была достаточно популярна в XX столетии. Несмотря на то, что в научной литературе в начале века были показаны ограниченные возможности «чистой демо-кратии» [Mallock, 2004] 4, в разных странах выдвигались различные проекты реализации этой идеи на практике. В нашей стране они были предложены в работе В. И. Ленина «Государство и революция» 5, в работе А. В. Чаянова «Путешествие моего брата Алексия в страну крестьянской утопии» 6 и в других работах. За рубежом наиболее яр-ким адептом идеи «чистой демократии» стал М. Каддафи, обосновавший в «Зеленой книге» модель народной джамахирии 7. По-пытки практического воплощения этой идеи в СССР, в Ливии и других странах, как из-вестно, были трагичны. Прямое народное правление в данных случаях являлось не более чем идеологическим обоснованием узурпации власти определенными группами лиц.

4 Книга впервые издана в 1918 г. 5 В работе развита идея государства-коммуны.

Идеальной моделью этого государства В. И. Ленину представлялась почта – организация, выполняющая распоряжения граждан [Рой, Руденко, 1990]. Как по-казал David Held, марксистская концепция самоуправ-ления народа в целом является разновидностью тео-рий «чистой» или прямой демократии [Held, 1989. P. 105–139].

6 По А. В. Чаянову, управление обществом должно быть децентрализовано и осуществляться в крестьян-ских кооперативах выборными лицами под контролем самих членов кооперативов [1989].

7 Согласно М. Каддафи, воплощением «чистой де-мократии» должна стать система народных конгрес-сов [1989].


После падения коммунистических и иных режимов, исповедовавших рассматри-ваемую идею, могло показаться, что модели общественного устройства, основанные на прямом народном правлении, в духе утопии А. В. Чаянова, стали историческим достоя-нием. Однако на рубеже XX–XXI столетий в современном мире наблюдается заметный рост интереса исследователей к проблемам «чистой демократии». В выдвигаемых про-ектах обосновывается возможность органи-зации прямого народовластия на базе со-временных коммуникативных технологий 8. Как и ряд исследователей (см.: [Трахтен-берг, 2008] и др.), мы полагаем, что воз-можности этих технологий и, соответствен-но, кибердемократии, теледемократии, электронной демократии и других подобных форм демократии, основанных на новых коммуникативных технологиях, во многом мифологизированы. В современном общест-ве отсутствуют основания для отказа от сис-темы представительного правления. Выде-ленные атрибутивные признаки прямого народовластия определяют природу и пре-делы возможностей «чистой демократии». Их содержательный анализ дает дополни-тельные аргументы в пользу необходимости поиска иных, чем «чистая демократия», форм правления, адаптированных к поли- архии, сложности, дифференциации, мно- гополярности, плюрализму, разделению властей.

Список литературы Аристотель. Афинская полития. Госу-

дарственное устройство афинян / Пер. и примеч. Р. И. Радцига. М.; Л.: Гос. социал.-экон. изд-во, 1936. 198 с. Даль Р. О демократии / Пер. с англ.

А. С. Богдановского; под ред. О. А. Аляк-ринского. М.: Аспект Пресс, 2000. 208 с. Даль Р. Полиархия, плюрализм и про-

странство // Вопр. философии. 1994. № 3. С. 37–48. Джефферсон Т. О демократии. СПб.: Рес

Гумана; Лениздат, 1992. 334 с.

8 Данные проекты подробно рассмотрены нами

ранее [Руденко, 2006].

Дзоло Д. Демократия и сложность. Реа-листический подход. М.: Изд. Дом ГУ – ВШЭ, 2010. 320 с. Дюги Л. Конституционное право. Общая

теория государства. М.: Тип. т-ва И. Д. Сы-тина, 1908. 542 с. Каддафи М. Зеленая книга. М.: Между-

нар. отношения, 1989. 160 с. Ковалевский М. От прямого народоправ-

ства к представительному и от патриархаль-ной монархии к парламентаризму. Роль государства и его отражение в истории по-литических учений. М.: Тип. т-ва И. Д. Сы-тина, 1906. Т. 1. 520 с.; Т. 2. 492 с.; Т. 3. 293 с. Львович Г. Ф. Примеч. к кн.: Дюнан А.

Народное законодательство в Швейцарии. Исторический обзор. СПб.: Тип. М. М. Ста-сюлевича, 1896. 125 с. Моль Р. Энциклопедия государственных

наук. СПб.; М.: Изд-во книгопродавца Мав-рикия Осиповича Вольфа, 1868. 592 с. Мэдисон Дж. Федералист № 10 // Феде-

ралист. Политические эссе Александра Га-мильтона, Джеймса Мэдисона и Джона Джея: Пер. с англ. / Под ред., с предисл. Н. Н. Яковлева, коммент. О. Л. Степановой. М.: Изд. группа «Прогресс» – «Литера», 1994. 592 с. Рой О. М., Руденко В. Н. Марксизм в по-

исках новой модели государства: диктатура пролетариата, государство-коммуна, рус-ская община // Марксизм и Россия. М., 1990. С. 205–225. Руденко В. Н. Новые Афины, или Элек-

тронная республика (о перспективах прямой демократии в современном обществе) // По-лис. 2006. № 4. С. 7–17. Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре:

Трактаты. М.: Канон-пресс-ц, Кучково поле, 1998. 416 с. Руссо Ж.-Ж. Эмиль или О воспитании //

Ж.-Ж. Руссо. Избр. соч.: В 3 т. М.: Гос. изд-во худож. лит., 1961. Т. 1. С. 545–711. Сергеевич В. И. Вече и князь. Русское го-

сударственное устройство и управление во времена князей Рюриковичей // Институт выборов в истории России. Источник, сви-детельства современников. Взгляды иссле-дователей XIX – начала XX вв. М.: Норма, 2001. С. 2–67. Тахтарев К. От представительства к на-

родовластию. СПб.: Библиотека общество- знания, 1907. 228 с.


Трахтенберг А. Д. Интернет как возвы-шенный объект идеологии в антикапитали-стической риторике // Научный ежегодник Института философии и права УрО РАН. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2008. Вып. 8. С. 241–256. Чаянов А. В. Венецианское зеркало. По-

вести. М.: Современник, 1989. 235 с.

Held D. Models of Democracy. Cambradge: Polity Press, 1998. 321 p.

Mallock W. H. The Limits of Pure Democ-racy. Univ. Press of the Pacific, 2004. 420 p.


V. N. Rudenko

«PURE DEMOCRACY» AND ITS ATTRIBUTES The article considers «pure democracy» as a certain politico-legal model of government which might be taken as an

example of reality construction. The author believes that the significance of the idea of «pure democracy» is that it is aimed at generation of power and government models which are opposite to meritocracy. At the same time, the author provides grounds for the principal impossibility of strict implementation of «pure democracy» on the macro level in the contemporary world. He analyses such attributive characteristics of «pure democracy» as autocracy, monism, syncretism of power and shows that contemporary forms of government should be adapted to polyarchy, differentiation, pluralism, separation of powers.

Keywords: pure democracy, direct democracy, popular assembly, absolute majority; «pure democracy» autocracy, monism, syncretism.

* Работа выполнена при финансовой поддержке реализации проекта исследований ИФиП УрО РАН № 12-Т-6-1002 «Эволюция социально-политических и правовых регуляторов современного общества» и проекта партнер-ских фундаментальных исследований Президиума СО РАН (конкурс Б) № 26 (совместный проект Института фи-лософии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы социального знания»).

1 Литература о правовых договорах обширна (см.: [Нечаев, 1888; Халфина, 1954; Брагинский, Витрянский, 1997; Иванов, 2000; Некрасова, 2004; Калабеков, 2004] и мн. др.). Отдал дань, пока не сполна, договорно-правовой тематике и автор настоящей статьи, в связи с чем уместно упомянуть цикл из одиннадцати статей, опубликованных в 1999–2011 гг. в Научном ежегоднике Института философии и права УрО РАН (в их числе: [Казанцев, 2002; 2008; 2009а; 2010; 2011]).

2 О неправовых ипостасях, сторонах, аспектах договора могут дать представление хотя бы следующие работы: [Тамбовцев, 2004; Кудряшова, 2004; Смирнов, 2004; Кирдеев, 2004; Юсфин, 1996; Зубова, 1989; Михайлова, 2003; Хамаза, 2003; Лысаков, 2004; Токочакова, 1990].

3 Литература, посвященная философским аспектам договора, есть, но ее сравнительно немного (см., в частно-сти: [Гегель, 1990; Чичерин, 1998; Дворкин, 2003; Залесский, 2004; Осакве, 2004; Эмрих, 2000; Примак, 2008; Мухамедова, 2007; Поветкина, 2005]). В большинстве случаев объектом философских исследований означенной тематики служит правовой договор. ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © Ã. ‘. ‡Á‡ÌˆÂ‚, 2012

УДК 111.6+167+001.82+303.4+340.12

М. Ф. Казанцев



ФИЛОСОФИЯ ДОГОВОРА:

ПЕРВОЕ ПРИБЛИЖЕНИЕ К РЕШЕНИЮ НАУЧНОЙ ЗАДАЧИ * Обоснована необходимость разработки философии договора, намечены ее контуры в первом приближении.

Изложена идея, согласно которой основанием и центральным разделом философии договора должна быть общая теория договора (договора вообще). Cформулировано понятие договора как волевого акта, раскрыта сущность договора как важнейшего социального регулятора, даны определения договора: правового, неправового, полити-ческого, бытового, производственного. Показана роль договора как незаменимого средства взаимодействия лю-дей, социальная поистине цивилизационная ценность которого обусловлена природой договора как акта, выра-жающего общую связующую волю лиц, совершающих его в своих интересах.

Ключевые слова: договор, философия договора, общая теория договора, сущность договора, волевой акт, пра-вовой договор, неправовой договор, политический договор, общественный договор, социальная ценность дого- вора.

Договор – феномен многогранный, слож-

ный, значимый. Но вопреки тому договор обделен должным вниманием науки.

Договор профессионально изучают пре-жде всего ученые-юристы: цивилисты – гражданско-правовой договор, трудовики – трудовой договор, международники – меж-дународно-правовой договор 1. Подавляю-щее большинство юристов при этом счита-ют, что других – неправовых договоров в природе просто не существует. Но это не так. Неправовые (неюридические) договоры есть, и их даже больше, чем юридических.

Договор – важнейший социальный (не толь-ко правовой) феномен, пронизывающий все сферы жизни общества. Договор, в том чис-ле правовой, может быть познан и познается не только с правовой стороны 2.

Договор поэтому должен исследоваться как с отраслевых, так и с общетеоретиче-ских, философских позиций. Необходимо создать философское учение о договоре (философию договора) 3. Без философии договора невозможно познать договор как общесоциальное явление. Философия дого-вора нужна как методологическая база ис-


следования отдельных видов договоров со-ответствующими отраслями наук и в пер-вую очередь правовых договоров – правове-дением. Правовой договор не может быть понят в должной мере без соотнесения с не-правовым договором 4.

Основанием и одновременно исходным, центральным разделом философии договора должна стать общая теория договора (дого-вора вообще). Такая теория, думается, по-зволяет отразить важные онтологические и гносеологические аспекты философии дого-вора, сделать последнюю достаточно пол-ной и системной. Если говорить огрубленно, то общая теория договора и есть в значи-тельной мере философия договора.

Отправным пунктом общей теории дого-вора являются вопросы о понятии и класси-фикации договора вообще. Контуры общей теории договора в рамках указанных вопро-сов могли бы быть следующими.

Договор (вообще) – это акт, который со-вершен (заключен) двумя или более лицами (сторонами), выражает их согласованную волю и направлен на регулирование отно-шений между сторонами или также с их участием.

Родовым понятием по отношению к до-говору вообще является понятие акта (воле-вого акта), которое может быть определено так.

Акт (волевой акт) – это воля субъекта (субъектов), которая выражена вовне в объек-тивированной форме и имеет определенную цель. Возможно, пожалуй, также понятие и внутреннего волевого акта, совершаемого че-ловеком мысленно без объективирования вовне.

Понятием, соподчиненным с договором, является односторонний акт.

Односторонний акт – это акт, который совершен одним лицом (или несколькими лицами, выступающими как одна сторона), выражает его (их) одностороннюю волю и направлен на регулирование отношений других лиц или также с участием лица, со-вершившего акт.

4 В этом автор настоящей статьи убедился, иссле-

дуя правовую природу гражданско-правового догово-ра. Собственно, понимание этого обстоятельства по-будило автора сначала заняться общей теорией правового договора (см.: [Казанцев, 1999]), а затем и общей теорией договора в целом (см.: [Казанцев, 2009б]).

Более подробно следует остановиться на характеристике существенных признаков договора как вида акта, которые в совокуп-ности отражают особенности договора в сравнении с другими (односторонними) ак-тами.

Во-первых, договор всегда совершается (заключается) двумя или более лицами (субъектами), которые выступают по отно-шению друг к другу как разные стороны договора.

На стороне договора может выступать как одно лицо (чаще всего), так и несколько. Но независимо от количества лиц, пред-ставляющих сторону, они выступают на од-ной стороне и противоположны другой сто-роне (другим сторонам) договора. Существо субъектов договора как его сторон хорошо проявляется при сравнении договора с ак-том, совместно принятым несколькими субъектами. Последний, как и договор, со-вершается двумя и более субъектами. Но они не выступают по отношению друг к другу как противоположные стороны. На-оборот, совершая совместный акт, его субъ-екты действуют как одна сторона, направляя регулирующее воздействие на других (как правило) субъектов.

Во-вторых, договор выражает согласо-ванную волю совершивших (заключивших) его лиц (сторон).

Выражение согласованной воли сторон договора – наиболее значимый (характер-ный) признак договора. В договоре разные воли совершивших его лиц (сторон) слива-ются в единую общую согласованную волю, хотя интересы сторон могут оставаться раз-личными. Договор не есть совокупность во-леизъявлений сторон. Договор – результат согласования воль, общее согласованное волеизъявление сторон (более точно – акт, выражающий согласованную волю сто-рон).

Договор как волевой акт может быть вы-ражен в документе или иной форме. В пра-воведении (в умах юристов) акт как выра-жение воли и его документальная форма сливаются настолько, что практически не различаются, не отделяются друг от друга, воспринимаются как единое целое. Однако акт (как выражение воли), в том числе дого-вор, и документ – тесно связанные, но различные объекты (явления). Договор – объект идеальный. Документ – объект мате-риальный. Документ выступает как матери-

‡Á‡ÌˆÂ‚ Ã. ‘. ‘ËÎÓÒÓÙËˇ ‰Ó„Ó‚Óр‡: ÔÂр‚ÓÂ ÔрË·ÎËÊÂÌËÂ Í рÂ¯ÂÌË˛ Ì‡Û˜ÌÓÈ Á‡‰‡˜Ë 129

альное, вещественное выражение (оболочка) договора как акта.

В-третьих, договор направлен на регули-рование отношений между заключившими его сторонами или также с их участием.

Любой договор направлен на регулиро-вание общественных отношений. Особенно-стью договора как акта – регулятора обще-ственных отношений, является то, что его предмет – прежде всего отношения между сторонами договора. Договор – это акт са-морегулирования отношений сторон. В от-личие от договора односторонний, особенно директивный, акт направлен на упорядочи-вание отношений других лиц (в отдельных случаях с участием лица, совершившего од-носторонний акт). Договор является мощ-ным социальным инструментом. Можно сказать, что договор имеет регулятивную сущность.

Договоры (вообще) в зависимости от на-личия или отсутствия у них юридического характера подразделяются на правовые (юридические 5) и неправовые (неюридиче-ские). Приведенная классификация догово-ров является важнейшей, хотя, конечно, возможны и другие.

Правовой договор – это договор, кото-рый направлен на правовое регулирование отношений между сторонами или также с их участием и обеспечен возможностью госу-дарственного принуждения.

Неправовой договор – это договор, кото-рый направлен на неправовое регулирова-ние отношений между сторонами или также с их участием и не обеспечен возможностью государственного принуждения.

Правовые договоры (гражданско-право- вые, трудовые и пр.) выступают традицион-ным объектом исследования отраслевых юридических наук. Ведется также разработ-ка общей теории правового договора. Этого нельзя сказать о неправовых договорах. По-этому здесь важно дать хотя бы краткую их характеристику.

Повседневная жизнь людей, деятель-ность органов власти, должностных лиц, политических партий, иных общественных образований пронизана многочисленными

5 Указание в скобках термина «юридические»,

помимо термина «правовые» (опускаемого далее), не лишне, так как преследует цель исключить из смы-слового диапазона термина «правовые» значение «морально-правовые».

договорами (соглашениями) неюридическо-го характера. Причем в количественном плане неюридические договоры едва ли не доминируют над юридическими.

Неправовые договоры могут быть под-разделены (среди прочих, разумеется, осно-ваний) в зависимости от того, в какой сфере общественной жизни они регулируют от-ношения (поведение) заключивших их субъ-ектов. При делении неправовых договоров по сфере общественной жизни из их числа можно, в частности, выделить политические неправовые договоры, бытовые неправовые договоры, производственные неправовые договоры. Приведенное деление не претен-дует на строгую научную классификацию неправовых договоров. Скорее, это иллюст-ративный, притом неполный перечень не-правовых договоров, помогающий получить представление об этой группе договоров.

Политический неправовой договор – это неправовой договор, направленный на регу-лирование неправовых отношений (поведе-ния) в политической сфере, т. е. в сфере общественной жизни, связанной с деятель-ностью органов государственной власти, политических партий, движений, общест-венно-политических организаций и групп.

Примерами политических договоров мо-гут служить пакетные соглашения фракций в Государственной Думе о распределении руководящих постов, соглашения политиче-ских партий о создании межпартийных бло-ков, а также договоры, заключаемые в рам-ках предвыборных технологий (например, договоры между кандидатом в президенты и избирателями). Одним из последних замет-ных примеров политического договора, ши-роко обсуждавшегося в средствах массовой информации, может служить Общественный договор «Выборы-2003», подписанный 22 августа 2003 г. в Москве представителями политических партий, союзов и ассоциаций специалистов в области массовой информа-ции и политических технологий (общим числом около сорока).

Бытовой неправовой договор – это не-правовой договор, направленный на регули-рование неправовых отношений (поведения) в сфере быта, т. е. в сфере общественной внепроизводственной жизни, включающей удовлетворение материальных потребно-стей людей в пище, одежде, жилище, под-держании здоровья, а также освоение чело-


веком духовных благ, культуры, челове- ческое общение, спорт, развлечения.

Бытовых договоров в повседневной жиз-ни заключается весьма большое количество, поскольку любая договоренность в бытовой сфере (о посещении театра, рыбалке, нако-нец, о распитии спиртных напитков «на троих» в определенное время и в опреде-ленном месте) является не чем иным, как бытовым договором. Соглашение между спортивными командами об определенном результате игры – тоже бытовой договор (для таких случаев сложился даже специ-альный термин – договорный матч). В груп-пу бытовых договоров входят и договоры в сфере личных отношений, в том числе с вы-раженной морально-нравственной и эмо-циональной направленностью, в частности такие, как договор между девушкой и юно-шей (например, в форме взаимной клятвы) о хранении верности друг другу, пока юноша служит в рядах вооруженных сил.

Производственный неправовой договор – это неправовой договор, направленный на регулирование неправовых отношений (по-ведения) в производственной сфере, т. е. сфере общественной жизни, связанной с общественно-полезным трудом в народ-ном хозяйстве.

Производственные договоры опосредуют деловые, служебные отношения, которые складываются, что называется, «на работе». К их числу относятся и договор между на-чальниками отделов о порядке совместного выполнения производственного задания, и соглашение между начальником и подчи-ненным о том, что в случае достижения ра-ботником определенного производственно-го результата начальник повысит ему заработную плату, и так называемое джент-льменское соглашение – устный договор неправового характера в деловой сфере (на-пример, между двумя директорами о дос-рочной поставке оборудования).

В связи с рассмотрением неправовых до-говоров, особенно после упоминания в ка-честве политического Общественного дого-вора «Выборы-2003», уместно поставить вопрос о том, какова природа общественно-го договора, о котором писали такие извест-ные мыслители, как Гроций, Гоббс, Спино-за, Локк и в особенности Руссо, с именем которого общественный договор, собствен-но, и ассоциируется. Сам Руссо, излагая суть учения об общественном договоре, ис-

пользовал характерную юридическую тер-минологию: «Найти форму ассоциации, ко-торая всеми общими силами охраняет и за-щищает личность и имущество каждого своего члена… – такова основная задача, решение которой дает Общественный Дого-вор. Статьи этого общественного договора так точно установлены самой природой ак-та, что малейшее изменение сделало бы их напрасными и недействительными; …если мы отбросим от общественного договора все, что не составляет его сущности, мы увидим, что он сводится к следующему по-ложению: каждый из нас отдает свою лич-ность в общее владение и всю свою силу подчиняет верховному распоряжению об-щей воли; и в общем организме мы получаем каждого члена, как нераздельную часть це-лого» [Руссо, 1906. С. 13–14].

Из приведенной цитаты и в целом из трактата Руссо следует, что общественный договор мыслится как договор между людь-ми о создании общего организма (государст-ва) с наделением его верховной властью, ко-торой подчинены члены общего организма.

Понимаемый таким образом обществен-ный договор вполне может быть расценен как договор, так как ему присущи все при-знаки договора: он представляет собой акт (сам Руссо характеризует общественный договор как акт); у него наличествуют сто-роны – люди (индивидуумы); он выражает согласованную волю этих людей; он на-правлен на регулирование отношений (поведения) между людьми, а именно отно-шений по созданию коллективного образо-вания, а также взаимоотношений членов данного коллективного образования, в том числе с его верховной властью.

Однако реально общественный договор (именно как договор в строгом значении этого слова) никогда не заключался ни в устной форме (в том числе в форме молча-ливого согласия), ни, тем более, в письмен-ной. Впрочем, заключение договора между всеми людьми практически невозможно, тем более с такой серьезной целью.

Таким образом, общественный договор мыслим лишь как сугубо теоретическая конструкция, выражающая идею всеобщего согласия и положенная в основу философ-ской и юридической доктрины, объясняю-щей возникновение государства, государст-венной власти на основе соглашения между людьми.


Сама по себе идея согласия в обществе, согласия между обществом и властью весь-ма популярна и нередко берется на воору-жение властью, политическими силами, отдельными политиками, политическими технологами. И тогда время от времени на свет появляются реальные документы под названием «общественный договор» или, на иностранный лад, «социальный контракт», один из которых – упоминавшийся ранее Общественный договор «Выборы-2003».

Помимо общей теории договора (некото-рые положения которой были сформулиро-ваны выше) философия договора, думается, должна, как минимум, включать вопрос о социальной ценности договора.

Договор, договорное регулирование об-ладают большой социальной, даже цивили-зационной, ценностью. Договор является средством социального взаимодействия ме-жду людьми, средством автономного само-регулирования отношений между ними. И с договором неразрывно связаны такие цен-ности, как свобода 6, демократия, граждан-ское общество, права человека. Уровень до-говорной свободы является показателем и проявлением свободы человека и общества в целом. С функциональной стороны дого-вор – это правовое средство, без которого невозможно построение гражданского об-щества.

Договор присущ всем социально-правовым системам, всем государственным режимам. Но если сопоставить тоталитар-ный и демократический режимы, то нельзя не увидеть, что в тоталитарном обществе роль договора принижена и, наоборот, – в гражданском обществе договор социально-юридически значим и является популярным и эффективным правовым средством.

Договор – и правовой и неправовой – имеет огромное коммуникационное значе-ние. Посредством договора люди, коллекти-вы, организации, органы власти, государст-ва (одним словом, социальные субъекты) вступают в разнообразные отношения меж-ду собой, определяя их характер и содержа-ние. Ежедневно в мире заключаются милли-арды договоров. Каждый человек заключает

6 Б. Н. Чичерин определил договор кратко: «дого-

вор есть явление свободы в отношении к другим ли-цам» [1998. С. 96], а И. А. Покровский называл дого-вор «живым фактором интенсивного имущественного общения» [2001. С. 240].

в среднем хотя бы один договор в день (ко-нечно, не каждый день, но в расчете на один день).

С точки зрения социальной ценности важны как правовые, так и не правовые до-говоры. Даже трудно отдать приоритет по важности тому или другому. Жизнь невоз-можна без обоих. Но все же наиболее зна-чимые социальные связи опосредуются пра-вовыми договорами, самыми массовыми из которых являются гражданско-правовые договоры. Благодаря именно этим догово-рам люди продают и покупают, например, и квартиры, и автомашины, и телевизоры, и колбасу. Заключая правовые договоры, граждане творят право для самих себя. Та-кое договорное правотворчество граждан сопоставимо с прямым правотворчеством граждан 7, осуществляемым ими на рефе-рендуме.

В силу своих качеств договорное регули-рование используется как эффективное средство разрешения конфликтов, ибо дого-вор является продуктом самих конфлик-тующих сторон, а не навязывается извне. Миротворческая роль договора нашла яркое выражение в том обстоятельстве, что и в публично- и в частно-правовой сфере сло-жились виды договоров, специально ориен-тированные на миротворческие функции – соответственно мирный договор (публично-правовой международный договор, посред-ством которого прекращается состояние войны, фиксируются территориальные из-менения и государственные границы, реша-ются другие политические, военные и эко-номические вопросы, в том числе о выводе войск, репарациях) и мировое соглашение (гражданско-правовой договор, посредством которого путем взаимных уступок устраня-ются неясность, сомнительность или спор-ность юридических отношений между сторонами). Показательно, что Р. Иеринг считал мировую сделку, являющуюся по своей природе договором, не только допус-тимым, но самым правильным способом решения спора [1912. С. 27].

Кроме рассмотренных проблем, филосо-фия договора, конечно, должна включать и другие разделы и аспекты. Важен, в частно-сти, вопрос о методологическом значении

7 Выражение «прямое правотворчество граждан»

заимствовано из монографии В. Н. Руденко о прямой демократии [2003. С. 122 и др.].


философии договора для отраслевых наук, изучающих договор, например для правове-дения. Все обозначенные вопросы филосо-фии договора, да и сам набор вопросов, разделов, аспектов, которые должна охва-тывать философия договора, нуждаются в самом тщательном изучении. Но, полагаю, достаточно очевидно – философия договора послужит развитию научных представлений о договоре – незаменимом средстве взаимо-действия людей, социальная, поистине цивилизационная ценность которого обу-словлена природой договора как акта, вы-ражающего общую связующую волю лиц, совершающих его в своих интересах.

Список литературы Брагинский М. И., Витрянский В. В. До-

говорное право: общие положения. М.: Ста-тут, 1997. 682 с. Гегель Г. В. Ф. Договор // Гегель Г. В. Ф.

Философия права: Пер. с нем. М.: Мысль, 1990. Разд. 2, ч. 1. С. 128–137. Дворкин Р. Справедливость и права. До-

говор // Отечественные записки. Журнал для медленного чтения. 2003. № 2. С. 128–137. Залесский В. В. Философия договора (за-

кон динамического равновесия) // Журнал российского права. 2004. № 8. С. 105–111. Зубова Н. С. Лексико-семантическая груп-

па слов, объединенных понятием «договор»: Автореф. дис. … канд. филол. наук. Киев, 1989. 23 с. Иванов В. В. Общие вопросы теории до-

говора. М.: Эдиториал УРСС, 2000. 160 с. Иеринг Р. Борьба за право / Пер. с нем.

В. И. Лойко. СПб.: Изд-во «Вестник Зна-ния» (В. В. Битнера), 1912. 72 с. Казанцев М. Ф. К вопросу об общей тео-

рии правового договора // Научный ежегод-ник Института философии и права УрО РАН. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 1999. Вып. 1. С. 179–196. Казанцев М. Ф. Понимание гражданско-

правового договора: традиционные взгляды и новые подходы // Научный ежегодник Ин-ститута философии и права УрО РАН. Ека-теринбург: Изд-во УрО РАН, 2002. Вып. 3. С. 257–282. Казанцев М. Ф. Проблема подвластности

относительных вещных отношений граж-данско-правовому договорному регулиро-ванию // Научный ежегодник Института фи-

лософии и права УрО РАН. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2008. Вып. 8. С. 402–419. Казанцев М. Ф. Проблема вещных дого-

воров в контексте предмета гражданско-правового договорного регулирования // Научный ежегодник Института философии и права УрО РАН. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2009а. Вып. 9. С. 379–393. Казанцев М. Ф. Классификация условий

гражданско-правового договора по объему свободы сторон в их определении // Науч-ный ежегодник Института философии и права УрО РАН. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2010. Вып. 10. С. 427–444. Казанцев М. Ф. Гражданско-правовое до-

говорное регулирование в системе правово-го регулирования // Научный ежегодник Института философии и права УрО РАН. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2011. Вып. 11. С. 427–444. Казанцев М. Ф. Договор – великий ком-

муникатор // Дискурс Пи. Научно-практи- ческий альманах. Екатеринбург, 2009б. Вып. 8: Дискурс глобальных социокультур-ных коммуникаций. С. 146–149. Калабеков Ш. В. Договор как универ-

сальная правовая конструкция: Автореф. дис. … канд. юрид. наук. М., 2004. 32 с. Кирдеев А. С. Совершенствование кон-

венционально-договорного регулирования деловых отношений: Автореф. дис. … канд. социол. наук. Орел, 2004. 22 с. Кудряшова Е. Н. Институциональные со-

глашения в условиях естественной монопо-лии: Учеб. пособие. М.: ИНФРА-М, 2004. 112 с. Лысаков А. В. Модели договорных отно-

шений в управлении проектами: Автореф. дис. … канд. техн. наук. М., 2004. 24 с. Михайлова А. В. Инновации в официаль-

но-деловом стиле русского языка новейшего периода. На материале жанров договора и письма-предложения: Автореф. дис. … канд. филол. наук. Воронеж, 2003. 23 с. Мухамедова Н. Ф. Экономическая фило-

софия свободы договора // Вестн. Тюм. гос. ун-та. 2007. № 2. С. 192–197. Некрасова М. Е. Договор как теоретико-

правовая категория: Автореф. дис. … канд. юрид. наук. М., 2004. 26 с. Нечаев В. М. Теория договора // Юриди-

ческий вестник. 1888. № 10. С. 242–265. Осакве К. Экономико-философская ин-

терпретация договора в англо-американском общем праве: либеральная теория договора


// Журнал российского права. 2004. № 9. С. 91–106. Поветкина Н. А. Итоги научного семи-

нара «Философии договора» // Вестн. Рос-сийской правовой академии. 2005. № 2. С. 75–77. Покровский И. А. Основные проблемы

гражданского права. Изд. 3-е, стереотип. М.: Статут, 2001. 354 с. Примак Т. К. Философские, политиче-

ские и правовые аспекты развития договора // Философия права. Ростов н/Д, 2008. № 1. С. 86–90. Руденко В. Н. Прямая демократия: моде-

ли правления, конструкционно-правовые институты. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2003. 476 с. Руссо Ж.-Ж. Общественный договор или

принципы государственного права / Пер. с фр. С. Нестеровой. М.: Изд. С. Скримунта, 1906. 134 с. Смирнов С. Ю. Коллективный договор

как форма реализации механизмов социаль-ного партнерства на предприятии: Автореф. дис. … канд. экон. наук. М., 2004. 27 с. Тамбовцев В. Л. Введение в экономиче-

скую теорию контрактов: Учеб. пособие. М.: ИНФРА-М, 2004. 144 с.

Токочакова Н. В. Определение договор-ных значений мощности и прогнозная оцен-ка электропотребления рабочих суток промышленных потребителей региона: Ав-тореф. дис. … канд. техн. наук. М., 1990. 19 с. Халфина Р. О. Значение и сущность до-

говора в советском социалистическом граж-данском праве. М.: Изд-во АН СССР, 1954. 240 с. Хамаза Е. В. Совершенствование мето-

дологического обеспечения выбора условий договора на морскую перевозку рыбпродук-ции: Автореф. дис. … канд. техн. наук. Вла-дивосток, 2003. 21 с. Чичерин Б. Н. Договор // Чичерин Б. Н.

Избр. тр. СПб.: Изд-во СПбГУ, 1998. Эмрих Р. А. Свобода договора как прин-

цип философии права: Автореф. дис. … канд. филос. наук. Саратов, 2000. 24 с. Юсфин С. М. Договор как средство гу-

манизации отношений в процессе педагоги-ческой поддержки ребенка: Автореф. дис. … канд. пед. наук. М., 1996. 19 с.


M. F. Kazantsev

THE PHILOSOPHY OF CONTRACT: THE FIRST STEP TO THE SOLUTION OF A THEORETICAL PROBLEM

The article argues for the necessity of designing the philosophy of contract and submits its rough outlines. The under-

lying idea is that the general theory of contract (the contract as such) should be considered as the foundation and central part of the philosophy of contract. The author defines the contract as an act of volition, discloses the nature of the contract as a social regulator of prime importance, provides definitions of the legal, non-legal, political, household and industrial contracts. He shows the role of the contract as an indispensable means of interaction between people, as well as its civili-zational importance which is determined by the nature of contract as an act expressing the common will and connecting persons who conclude the contract in their own interests.

Keywords: contract, philosophy of contract, general theory of contract, nature of contract, act of volition, legal con-tract, non-legal contract, political contract, social contract, social value of contract.

* Работа выполнена при финансовой поддержке реализации проекта фундаментальных исследований ИФиП УрО РАН № 12-У-6-1004 «Электронное правительство как объект теоретического моделирования» и проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума СО РАН (конкурс Б) № 26 (совместный проект Инсти-тута философии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы социального зна-ния»). ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © ≈. √. ƒ¸ˇÍÓ‚‡, 2012

УДК 363.637 Е. Г. Дьякова



ЭВОЛЮЦИЯ ЭЛЕКТРОННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

КАК НОРМАТИВНОГО КОНЦЕПТА: ОТ ОКАЗАНИЯ УСЛУГ К ОТКРЫТОМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ *

Концепция электронного правительства как «лучшего правительства» возникла в ответ на вызов массовой

компьютеризации. Она носит нормативный характер: применение информационных технологий призвано разру-шить традиционную бюрократическую структуру государственного управления и превратить его в гибкую, опе-ративную и децентрализованную структуру. Концепция операционализирована, т. е. сведена к набору эмпириче-ских индикаторов, которые могут быть собраны государственными органами и представлены в виде официальной отчетности. Нормативный характер концепции проявляется и в том, что некоторые из ее утверждений могут пря-мо противоречить практике, однако продолжают воспроизводиться. Все особенности концепции сохраняются и при переходе к моделям «мобильного правительства» (ответ на массовое распространение мобильной связи) и «открытого правительства» (ответ на развитие Web 2.0.).

Ключевые слова: информационное общество, электронное правительство, мобильное правительство, открытое правительство, технологический детерминизм.

С момента своего появления современ-

ные информационно-коммуникационные технологии рассматривались как эффектив-ный инструмент повышения качества госу-дарственного управления. Кибернетика из-начально определялась как наука об общих закономерностях процессов управления и передачи информации и даже «искусство обеспечения эффективности действий» [Couffignal, 1958], и в этом качестве претен-довала на радикальное реформирование и упрощение существующих систем. Посте-пенное угасание популярности кибернетики и ее превращение в целую систему при-кладных дисциплин не повлияли на поиски технологической панацеи от традиционных проблем государственного управления. Очередным этапом этого поиска стало фор-мирование и развитие концепции «элек- тронного правительства».

По сути, речь шла об ответе на вызов массовой компьютеризации, оказавшейся для государства совершенно неожиданной. Напомним, что в 1960–1970-е гг. магист-ральным направлением считалось развитие суперкомпьютеров, пользователями кото-рых могли быть только специалисты, а ни-как не рядовые граждане. Поэтому основ-ные усилия были направлены на внедрение в государственное управление новых форм обработки информации. Теперь же прихо-дилось думать об электронных услугах и электронной обратной связи с гражданами.

Идея «электронного правительства» за-родилась в рамках школы «нового государ-ственного управления» («New Public Manag- ment School» – NPM) и была развита в рам-ках так называемого «движения за новое изобретение правительства» («Reinventing Government» – REGO).

ƒ¸ˇÍÓ‚‡ ≈. √. ›‚ÓÎ˛ˆËˇ ˝ÎÂÍÚрÓÌÌÓ„Ó Ôр‡‚ËÚÂÎ¸ÒÚ‚‡ Í‡Í ÌÓрÏ‡ÚË‚ÌÓ„Ó ÍÓÌˆÂÔÚ‡ 135

Перед глазами сторонников REGO уже имелся пример успешного ответа на вызов массовой компьютеризации коммерческих структур, быстро научившихся продвигать и продавать свои товары в электронном виде. Основатели NPM не скрывали, что стре- мятся перенести в сферу государственного управления бизнес-технологии. Их лозун- гом был «гражданин как потребитель», а изобретение правительства заново предпо-лагало отказ от закрытой и жесткой бюро-кратической иерархии и централизации в пользу самостоятельных административных единиц, принимающих решения на месте и связанных горизонтальными связями, и подотчетных и прозрачных для граждан. Информационные технологии, по их мне-нию, были идеальным (и едва ли не единст-венно эффективным) инструментом дости-жения данной цели. Они рассматривались как средство снижения управленческих из-держек, позволяющее оперативно и качест-венно предоставлять государственные услу-ги как можно более широкому кругу потребителей. Для описания этого качества электронного правительства была введена формула «24/7/365» («двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, триста шесть-десят пять дней в году»).

С точки зрения теоретических корней, школа «нового государственного управле-ния» базировалась на достаточно примитив-ном технологическом детерминизме. Как писали в 1996 г. представители REGO Ре-шенталер и Томпсон, «было бы удивитель-но, если бы трансформация, которая сейчас происходит, т. е. информационная револю-ция, не произвела бы изменений сравнимых масштабов в государстве и его институтах» [Reschentaler, Thompson, 1996. Р. 128].

Специалисты по социальной адаптации технологии могли сколько угодно доказы-вать, что процессы внедрения инноваций представляют собой сложный процесс соци-ального конструирования, в ходе которого технические средства получают социальный смысл и предназначение, и что новые тех-нологии практически никогда не действуют так, как задумывали изобретатели. Сторон-ники «нового государственного управле-ния» мыслили в другой логике, которая напрямую транслировала преимущества информационных технологий в процессы государственного управления.

В результате информационные техноло-гии приобрели не только практическую по-лезность, но и нормативную ценность: чем шире они применяются в государственном управлении, тем более гибким, эффектив-ным и близким к гражданам оно становится по определению. Информационные техноло-гии позволяют провести децентрализацию, одновременно укрепляя горизонтальные свя-зи между звеньями бюрократической систе-мы, усилить обратную связь между предста-вителями органов власти и гражданами и обеспечить постоянную коррекцию дея-тельности органов власти с учетом пожела-ний и запросов населения. Иными словами, их внедрение рассматривается как прогрес-сивный процесс, не имеющий отрицатель-ных эффектов. Если же такие эффекты про-являются (или, наоборот, положительные эффекты не проявляются достаточно силь-но), то причины носят исключительно част-ный и случайный характер (неудачно вы-бранные технические решения).

Поскольку внедрению информационных технологий был придан ценностный харак-тер, и оно было переведено в нормативную сферу, появился специальный термин «electronic government». Впервые употребленный в США в президентство Б. Клинтона А. Го- ром в 1993 г. [Gronlund, Horan, 2004. Р. 713] 1 к 1997 г. он сократился до «e-government» и приобрел глобальный характер, причем по-стоянно подчеркивалось, что речь идет о смене парадигмы и радикальной реформе всей системы управления. Сейчас в качестве синонимов «электронного правительства» используются «он-лайн правительство», «правительство одного окна» («one-stop government»: вне зависимости от того, отку-да начинает пользователь, он всегда получа-ет желаемую услугу) и «цифровое прави-тельство» (последний термин широко распространен в США, где практически вы-теснил «e-government»). Кроме того, приня-то различать «электронное правительство» (структуры) и «электронное управление» («e-governance»). Однако, несмотря на по-пытки ряда исследователей доказать, что именно термин «управление» с его упором

1 Ср.: Григорьев П. В. Основные подходы к поня-

тию «электронное правительство» // Сайт «Центра технологий электронного правительства» Ярославско-го государственного университета. URL: http://open-gov.ru/?p=229 (дата обращения 01.06.2012).


на функциональность, цели и процессы лучше описывает реформу органов власти, чем термин «правительство», ориентиро-ванный на структуры и правила, последний термин используется заметно шире, особен-но среди сотрудников органов власти и IТ-специалистов, разрабатывающих конкрет-ные технические решения.

Однако при всем терминологическом разнообразии устойчиво воспроизводится представление о том, что электронное пра-вительство – это «использование информа-ционных технологий для того, чтобы до-биться лучшего правительства». Данная формулировка впервые появилась в 2003 году в докладе, подготовленном Организа-цией экономического сотрудничества и раз-вития [Organization for Economic…, 2003. Р. 23]. Естественно, возникает вопрос, что именно следует понимать под «лучшим правительством». Точнее, речь идет о том, как расставить акценты: сделать ли упор на совершенствование системы управления, предоставление гражданам электронных услуг или взаимодействие с гражданами в электронном виде для получения обратной связи. Обычно предполагается, что исполь-зование IТ-технологий приведет к улучше-ниям по всем основным направлениям.

Последовательное проведение данной позиции приводит к тому, что, как отметили К. Скаво и Я. Ши, информационные техно-логии из средства превращаются в цель: повышение эффективности управления отождествляется со степенью его информа-тизации [Scavo, Shi, 2000], притом, что во-прос о качестве предлагаемых решений и их востребованности не ставится.

Сама по себе данная ситуация не являет-ся новой – примерно такой же замкнутый круг («информационные технологии повы-шают качество управления» – «качество управления определяется наличием инфор-мационных технологий») – в свое время породило внедрение в управление разнооб-разных автоматизированных систем, при-званных облегчить и упорядочить работу с информацией. О предоставлении услуг на первом этапе информационной революции речи не шло ввиду отсутствия самой идеи массовой компьютеризации, поэтому ос-новные ожидания связывались с резким ускорением обмена информацией между звеньями управленческой системы и воз-можностью тотального контроля над ее по-

токами. Любопытно, что до сих пор прова-лы попыток построить идеальную управ-ленческую систему связываются с внешни-ми случайными причинами (например, провал проекта «Киберсин» в Чили объяс-няют исключительно мятежом А. Пиночета, помешавшего внедрению практически гото-вой системы, призванной обеспечить пол-ную управляемость экономики [Отоцкий, 2004] (см. также статью А. Д. Трахтенберг в настоящем номере).

Концепт «электронного правительства» уверенно вписался в существующую систе-му государственного управления, породив целую систему индикаторов, призванных свидетельствовать об успешном ответе государства на вызов информационной ре-волюции. Индикаторы таковы, что сравни-тельно легко могут быть собраны государ-ственными органами и представлены в виде официальной отчетности. Бюрократический характер операционализация объясняет, в частности, почему вопросы эффективности предлагаемых в сфере электронного прави-тельства решений и их адаптации гражда-нами устойчиво находятся на втором плане (при постоянно повторяемых утверждениях, что реформы должны быть ориентированы на граждан и приводить к повышению их влияния на органы управления). Это не зна-чит, что такого рода исследования не ведут-ся. Они ведутся и очень активно, однако их результаты практически не учитываются в официальных документах.

Нормативный характер концепции про-является и в том, что некоторые из ее ут-верждений могут прямо противоречить практике, однако продолжают воспроизво-диться снова и снова. Одно из таких утверждений – заявление о том, что элек-тронное правительство приводит к сущест-венной экономии государственных расходов («more with less»). Возможно, так дело и об-стоит на этапе применения уже внедренного решения (хотя далеко не всегда). Однако сам процесс внедрения обычно является весьма дорогостоящим: не случайно в по-следнем отчете Департамента экономиче-ских и социальных вопросов ООН (UN DESA) отмечается, что амбициозные проек-ты в сфере электронного правительства лучше реализовывать в период экономиче-ского подъема [U. N. Department of Econom-ic…, 2012. P. 70]. Более того, как показал Р. Хикс, до 80 % (!) проектов в сфере элек-

ƒ¸ˇÍÓ‚‡ ≈. √. ›‚ÓÎ˛ˆËˇ ˝ÎÂÍÚрÓÌÌÓ„Ó Ôр‡‚ËÚÂÎ¸ÒÚ‚‡ Í‡Í ÌÓрÏ‡ÚË‚ÌÓ„Ó ÍÓÌˆÂÔÚ‡ 137

тронного правительства либо не приносят ожидаемой отдачи, либо приводят к прова-лу, т. е. являются затратами в чистом виде [Heeks, 2003]. Другими словами, переход к электронному правительству – это дорого-стоящий процесс с достаточно невысокой степенью эффективности, что не мешает рассуждать об его очевидных экономиче-ских преимуществах.

Концепция электронного правительства не стоит на месте, а продолжает развиваться в ответ на новые технические вызовы. В на-стоящее время можно выделить два основ-ных направления такого развития.

А. Под влиянием взрывного распростра-нения мобильных технологий началось формирование концепции «мобильного пра-вительства». Теперь основные преимущест-ва электронного правительства – гибкость, оперативность и дешевизна – приписывают-ся именно государственным услугам, кото-рые можно получать по мобильной связи. В 2011 г. году UN DESA совместно с Орга-низацией экономического сотрудничества и развития (OECD) и Международным сою-зом электросвязи (ITU) был подготовлен первый отчет, посвященный внедрению мо-бильных технологий в государственное управление. В нем обоснованы преимуще-ства мобильного правительства как доступ-ного для самых бедных и необразованных слоев населения и предложена схема эво-люции от традиционного управления к мобильному (см. таблицу).

Как видим, теперь высший уровень ин-тегрированности органов власти («seamless

integration») призвана обеспечить беспро-водная мобильная связь, в то время как про-водные технологии рассматриваются как средство оптимизации административных процессов. Тот факт, что уровень интегра-ции зависит не столько от используемых технологий, сколько от существующего ти-па административной культуры и политиче-ского режима, игнорируется.

Иными словами, в концепции «мобиль-ного правительства» воспроизводятся все основные нормативные элементы концеп-ции «электронного правительства»: исполь-зование мобильных технологий открывает практически безграничные возможности для оказания гражданам услуг и взаимодействия с ними.

Б. Под влиянием перехода к Web 2.0. и формирования социальных сетей возникла концепция «открытого правительства» («open government»), призванная дать ответ на вызов интерактивных технологий. Речь идет об открытии для граждан в машиночи-таемой форме данных, накопленных орга-нами власти в ходе своей деятельности, а также об использовании в деятельности ор-ганов власти инструментов, предлагаемых социальными сетями. Это должно обеспе-чить прозрачность в деятельности власти и повысить уровень влияния граждан на при-нятие управленческих решений. Именно «открытое правительство» рассматривается в настоящее время как магистральный путь развития электронного правительства.

С целью продвижения идей «открытого правительства» в 2011 г. было создано

Основные характеристики мобильного правительства *

Характеристики Традиционное правительство

Электронное правительство

Мобильное правительство

Принципы Бюрократический процесс (телефон, факс)

Оптимизация бюрокра-тических процессов по-средством ИТ (компью-тер, Интернет)

Полная интеграция посредством беспро-водных устройств

Время оказания услуги

8 часов в день, 5 дней в неделю

24 часа в день, 7 дней в неделю

24 часа в день, в любое время суток

Место оказания услуги

Личное посещение, телефонный звонок

Посещение из дома или офиса, где имеется Ин-тернет

Посещение из любо-го места, где нахо-дится потребитель

Форма оказания услуги

Несколько посеще-ний учреждения

Несколько кликов при посещении сайтов / пор-талов

Прямой доступ к не-обходимой услуге

* Подготовлена на основе [M-Government…, 2011. Р. 18].


Международное партнерство («Open Govern- ment Partnership»). Как сообщается в его декларации, Партнерство намерено способ- ствовать повышению прозрачности в дея- тельности власти, росту гражданского участия, а также бороться с коррупцией и использовать новые технологии для того, чтобы сделать государственное управление более открытым, эффективным и подотчет- ным [Open Government Partnership…, 2011]. Россия уже подала заявку на вступление в Партнерство и одобрила данную декларацию.

Оба направления эволюции концепции «открытого правительства» – «мобильное правительство» и «открытое правительст- во» – развиваются в рамках общего норма- тивного подхода, согласно которому техни- ческие изобретения выступают в качестве основного инструмента модернизации сис- темы государственного управления.

В России на фоне интенсивной работы по переводу межведомственного документо- оборота и государственных и муниципаль- ных услуг в электронный формат переход на новые парадигмы еще только начался. Не- смотря на очень высокий уровень проник- новения мобильной связи на фоне выражен- ного цифрового неравенства в сфере компьютеризации, «мобильное правитель- ство» пока не попало в общегосударствен- ную повестку дня. «Открытое правительст- во», наоборот, активно присутствует в данной повестке, однако его интерпретация далека от принятой в мире. Пока сложно говорить о том, какие формы примут «мо- бильное правительство» и «открытое прави- тельство» в отечественных условиях и на- сколько эффективным окажется очередной этап технического совершенствования сис- темы государственного управления.

Список литературы Отоцкий Л. Н. Уроки Стаффорда Бира //

Компьютерра. М., 2004. № 36. URL: http:// offline.computerra.ru/2004/560/35979/ (дата обращения 01.06.2012).

Couffignal L. Essai d’une définition generale de la cybernétique // The First International Congress on Cybernetics. Namur, Belgium, 1956. P., 1958. P. 46–54.

Gronlund A., Horan T. Introducing E-Gov: History, Definitions and Issues // Communica-tions of the Association for Information Sys-tems. 2004. Vol. 15. P. 713–729.

Heeks R. Most eGovernment-for-Develop- ment Projects Fail: How Can Risks be Reduc- ed? // IDPM i-Government Working Paper No 14. 2003. URL: http://www.sed.manchester. ac.uk/idpm/research/publications/wp/igovern-ment/index.htm. (дата обращения 01.06.2012).

M-Government: Mobile Technologies for Responsive Governments and Connected So-cieties. Geneva, International Telecommunica-tions Union, 2011. 147 p.

Open Government Partnership. Open Gov-ernment Declaration. N. Y., 2011. URL: http:// www.opengovpartnership.org/open-govern-ment-declaration. (дата обращения 01.06.2012).

Organization for Economic Cooperation and Development. The e-Government Imperative. P., 2003. 159 p. URL: http://pavroz.ru/dov/ ego-vimperetive.pdf. (дата обращения 01.06.2012).

Reschentaler G. B., Thompson F. The In-formation Revolution and the New Public Management // Journal of Public Administra-tion Research and Theory. 1996. Vol. 6. No. 1. P. 125–143.

Scavo K., Shi Yu. The Role of Information Technology in the Reinventing Government Paradigm – Normative Predicates and Practical Challenges // Social Science Computer Review. 2000. Vol. 18. No. 2. P. 166–178.

UN Department of Economic and Social Af-fairs. United Nations E-Government Survey 2012: E-Government for the People. Geneva, 2012. 144 p. URL: http://unpan1.un.org/ intra-doc/groups/public/documents/un/unpan048065.pdf. (дата обращения 01.06.2012).


E. G. Dyakova

E-GOVERNMENT AS A NORMATIVE CONSTRUCT: FROM E-SERVICES TO OPEN GOVERNMENT E-government appeared as a response to the mass computerization challenge. As a normative construct e-government

means «better government». Information technologies are capable of destroying traditional bureaucratic structures and replacing it by flexible and transparent administrative units and empowered citizens. This construct was operationalized for the convenience of official reporting. Even when some of the statements are contrary to the practice they are repeated like self-evident truths. All the features of the conception are preserved in the «mobile government» and «open govern-ment» constructs.

Keywords: information society, e-government, mobile government, open government, technological determinism.

* Работа выполнена при финансовой поддержке реализации совместного проекта УрО РАН № 12-С-6-1003 и проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума СО РАН (конкурс Б) № 26 (совместный проект Института философии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы социально-го знания»). ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © Œ. ¡. œÓ‰‚ËÌˆÂ‚, 2012

УДК 321.7 О. Б. Подвинцев

œÂрÏÒÍËÈ ÙËÎË‡Î »ÌÒÚËÚÛÚ‡ ÙËÎÓÒÓÙËË Ë Ôр‡‚‡ ”рŒ —¿Õ

ÛÎ. ÀÂÌËÌ‡, 13‡, œÂрÏ¸, 614000, —ÓÒÒËˇ E-mail: [email protected]

СПЕЦИФИКА ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ТЕРМИНА «МАЛАЯ ИМПЕРИЯ»

В СОВРЕМЕННОЙ РОССИИ ПРИМЕНИТЕЛЬНО К ОЦЕНКЕ ПОЛИТИЧЕСКИХ И ИСТОРИЧЕСКИХ ФЕНОМЕНОВ *

Рассматривается содержание определения «малая империя», применяемого различными российскими автора-

ми для оценки политических и исторических феноменов. Выделяются две разновидности такого применения. В одном случае идет речь о сторонниках российской державности, критически настроенных по отношению к го-сударственности бывших союзных республик. Парадоксальным образом определение «малая империя» сочетает-ся при этом с понятием «несостоявшееся государство», являющимся вольной интерпретацией английского тер-мина «failed-state». В другом случае рассматриваемый термин используется авторами, желающими придать неформальный статус «имперского наследника» тому или иному из титульных этносов субъектов РФ. По мнению автора, научная значимость термина «малая империя» остается в этой ситуации не проясненной.

Ключевые слова: «малая империя», «несостоявшееся государство», держава, постимперское пространство, ре-гиональная идентичность.

В самом понятии «малая империя» зало-

жено противоречие, поскольку одним из основных признаков империи как таковой является наличие потенциала, позволяюще-го говорить о ней, как о «великой державе». Распространение этого термина в постсо-ветский период, когда отношение к империи подвергается ревизии, а имперский опыт пе-реосмыслению, достаточно симптоматично. Анализ его использования позволяет выде-лить отдельные стороны этого процесса.

Авторство термина «малая империя» и его первое применение в отношении Грузии принято приписывать академику А. Д. Саха-рову. Речь идет об интервью, которое Са- харов дал журналисту журнала «Огонек» Григорию Цитриняку в июне 1989 г. [Народ-ный депутат…, 1989]. Буквально в нем было сказано следующее: «А начинать надо, по-вторюсь, с полного демонтажа имперской структуры. Только так можно решить нацио-нальную проблему в малых империях, кото-рыми по существу являются союзные рес-публики – например, Грузия, включающая в

свой состав Абхазию, Осетию и другие на-циональные образования» [Там же. С. 27].

Основное содержание интервью состав-ляло обоснование выдвинутого академиком конституционного плана, предусматривав-шего превращение разваливавшегося СССР в конфедерацию, где равно широкими пра-вами должны были быть наделены как со-юзные, так и автономные республики. Если бы этот план был реализован, он, несомнен-но, в первую очередь сказался бы на терри-ториальной целостности тогдашней РСФСР. Из текста также очевидно, что Сахаров не делал в этом отношении различий между субъектами Союза. Тем не менее именно приведенный им конкретный пример быст-ро затмил собой в сознании толкователей все остальные мысли академика, суть и на-правленность предложенного им плана ра-дикальной реформы государственных основ.

Интервью Сахарова изначально вызвало негативную реакцию в Грузии. По утвер-ждению Г. Жаворонкова, «местная пресса разразилась полосами и целыми газетными


разворотами протеста. Журналисты, исто-рики, академики опровергали сахаровские утверждения, не очень заботясь о логике и объективности» 1. На публикацию болез-ненно отреагировал и Звиад Гамсахурдиа, в то время еще не облеченный властным по-стом. Он в резких выражениях раскритико-вал как весь политический проект Сахарова, так и обвинил его в том, что он, находясь под влиянием Е. Боннер и «проявляя пора-зительную неосведомленность в вопросах истории и этнологии Кавказа», включился в «антигрузинскую кампанию» 2.

Тем не менее именно политика Гамса-хурдиа после его скорого прихода к власти до предела обострила в Грузии проблему автономий, переведя ее в плоскость воору-женных конфликтов, негативные последст-вия которых до сих пор определяют развитие этой страны. Соответственно, в дальнейшем термин «малая империя» в от-ношении Грузии неоднократно использо-вался авторами различных исследователь-ско-публицистических работ 3. Вырванная из контекста, не отражающая основного ав-торского посыла фраза Сахарова стала представляться в качестве свидетельства политической гениальности и прозорливо-сти выдающегося ученого и правозащитни-ка. «Он (Сахаров. – О. П.) первым проана-лизировал складывающуюся ситуацию и поставил безошибочный диагноз: Грузия – малая империя!» – восторгается, например, автор одного из посвященных А. Д. Сахаро-ву сайтов в сети Интернет 4.

Необходимо напомнить, что помимо об-щего отрицательного отношения к слову «империя», которое во всем мире во второй половине XX столетия было перегружено ассоциациями с недавним отрицательным опытом и считалось скорее публицистиче-ским, нежели научным термином, в СССР

1 Жаворонков Г. О чем молчал Катынский лес, ко-

гда говорил академик Андрей Сахаров. URL: http:// www. sakharov-center.ru/publications/khatin.php (дата обращения 28.05.2012).

2 Гамсахурдиа З. Степень объективности. Откры-тое письмо Академику Андрею Сахарову // Вечерний Тбилиси. 1989. 12 сент. URL: http://akademik-sakha-rov.narod.ru/ gams.html (дата обращения 19.05.2012).

3 Жидков С. Бросок малой империи URL: http:// www. apsuara.ru/portal/book/export/html/493 (дата об-ращения 11.06.2012); Маркедонов С. Будни «малой империи». URL: http://www.apn.ru/ publications/ ar-ticle1348.htm (дата обращения 10.06.2012).

4 Грузия – малая империя. Академик Сахаров. URL: http://akademik-sakharov.narod.ru (дата обращения 03.06.2012).

дело осложнялось наличием в русском язы-ке понятия, обозначающего, по сути, тот же исторический и политический феномен, но оценочно окрашенного прямо противопо-ложным образом – «держава». «Говорить плохо о державе и хорошо об империи у нас было не принято. Значит, и говорить не о чем. Оба понятия приобретали функцию не столько объяснительных средств, сколько блокирующих устройств», – отмечал в тот период социолог и политический философ А. Ф. Филиппов [1992. С. 90]. Инерция та-кого подхода (несмотря на произошедшие изменения, о которых речь пойдет ниже) продолжала сказываться на дискурсе оценок последствий распада СССР и в дальнейшем.

В этих условиях термин «малая импе-рия» применительно к Грузии и некоторым другим странам постсоветского пространст-ва оказался востребован, прежде всего, теми авторами, кто критически относился к само-стоятельному существованию бывших им-перских владений. Слово «империя» в дан-ном случае означало, что с точки зрения проводимого политического курса и его мо-тивации эти новые независимые государства ничем не лучше прежней державы, а опре-деление «малая» низводило их на более низкий, почти пародийный уровень. Совре-менный российский публицист Егор Холмо-горов, представитель радикальной части державно-патриотического лагеря, исполь-зуя в отношении Грузии данный термин (но не ссылаясь при этом, естественно, на ав-торство А. Д. Сахарова), утверждал, что единственный рецепт решения проблем этой страны – включение ее в состав преж-ней-новой «большой» империи: «Единст-венное решение, которое всерьез может предложить Грузии Россия – это реинтегра-ция в покинутую (но отнюдь не исчезнув-шую de facto, хоть и покоцанную и распу-щенную de jure) империю. Тем самым проблемы “малой империи” растворяются в проблемах империи большой, не имеющей никаких оснований ни абхазов вынуждать быть грузинами, ни грузин – абхазами, ни как-то еще, но при этом не позволяющей бегать по горам с автоматами ни грузинам, ни абхазам, ни чеченцам. В большой импе-рии большая часть нынешних конфликтов станет попросту неактуальна, причем их снятие отнюдь не требует признания пора-жения ни одной из сторон» 5.

5 Холмогоров Е. Империя – это мир… А «малая

империя» – это перманентная война. URL: http://

œÓ‰‚ËÌˆÂ‚ Œ. ¡. –ÔÂˆËÙËÍ‡ ËÒÔÓÎ¸ÁÓ‚‡ÌËˇ ÚÂрÏËÌ‡ ´Ï‡Î‡ˇ ËÏÔÂрËˇª ‚ ÒÓ‚рÂÏÂÌÌÓÈ —ÓÒÒËË 141

Подобные рассуждения вряд ли могут найти какое-либо понимание в современной Грузии и вряд ли будут иметь для нее какие-либо последствия, а потому делаются для внутреннего российского потребления. Бо-лее того, они, вероятно, вообще не могут претендовать на роль каких-либо практиче-ских рекомендаций. Скорее в них присутст-вует некий элемент самоуспокоения и ощу-щение подтверждения собственной правоты.

В этом отношении ярлык «малой импе-рии» во многом сходен с получившим рас-пространение у того же типа авторов кон-цептом «несостоявшегося государства», хотя формально он противоположен ему по содержанию. Искаженно трактуя утвердив-шийся в западной литературе и даже офици-альной лексике международных отношений термин «failed-state», данные авторы под «несостоявшимися» понимают те государ-ства (прежде всего некоторые бывшие рес-публики СССР), которые якобы были созда-ны искусственно, без должных на то оснований, и потому в принципе не могут нормально функционировать [Подвинцев, 2007]. Важно отметить, что данный термин широко применялся, прежде всего, к той же Грузии. При этом есть еще две страны, ко-торые тоже фигурируют у российских авто-ров-державников в качестве «несостояв-шихся государств», а в некоторых других случаях именуются «малыми» («маленьки-ми», «микро») империями. Это Молдова и, реже, Украина.

Итак, определение «малая империя», употребляемое в отношении ряда бывших советских республик сторонниками россий-ской державности, характеризуется нега-тивно-оценочным содержанием. Однако ак-цент при этом делается не столько на сути имперских устремлений, сколько на их не-состоятельности. В этом состоит отличие от трактовок «империи» советских времен. Су-губо отрицательное отношение к «империи» в целом уходит в прошлое – после распада СССР в России развертывается процесс «реабилитации» этого понятия, который, в частности, включил в себя признание его тождества «державе» [Подвинцев, 2008]. Слово «империя» стало популярным и даже модным.

Одно из проявлений этого – «открытие» новых империй в историческом прошлом населяющих современную Россию народов.

www.global rus.ru/all_discussions/georgia/74495 (дата обра-щения 20.06.2012).

Очевидно, сознавая некоторую шаткость своих построений и наличие серьезных от-личий рассматриваемых исторических фе-номенов от классических имперских образ-цов, авторы таких работ добавляли к термину «империя» определение «малая».

Так, например, один из ведущих совре-менных кабардинских историков В. Х. Ка-жаров характеризует Кабарду XVI–XVII вв. как «малую феодальную империю» [2004]. Любопытно, что эта претензия вызвала рез-кую отповедь балкарского историка Н. М. Бу- даева, заявившего, что суть ее в одном: «оживить старый миф, поднять рейтинг сво-ему народу, причем не важно, какими мето-дами» При этом Будаев утверждал, что у Кабарды в данный период «не было не од-ного из характерных признаков государст-венности», и задавал ехидный вопрос: «Очень любопытно было бы узнать, кто был первый император этой не известной в ис-тории империи?» 6.

О том, что подобные споры историков в Кабардино-Балкарии не являются схола-стическими, а отражают реально сущест-вующие конфликты и противоречия и, более того, могут способствовать их обострению, свидетельствуют события, развернувшиеся в связи с предпринятой в 2008 г. кабардин-ским руководством республики попыткой помпезно отметить 300-летие Канжальской битвы. Речь шла о сражении, в котором ка-бардинцы одержали победу над войсками Крымского хана. При этом идеологами празднования предпринимались попытки связать эту битву с решающим поворотом в Северной войне (а значит, и в мировой ис-тории), поскольку понесенное от кабардин-цев поражение якобы помешало крымскому правителю прийти на помощь шведам под Полтавой 7. К юбилею предлагалось, в част-ности, установить на горе Канжал тридца-тиметровую стелу, а в Нальчике открыть мемориал 8. Однако решено было все же ог-раничиться организацией научной конфе-ренции и проведением конного похода по местам боевой славы. Поход в составе 30

6 Будаев Н. М. Очерки политической истории на-

родов Северного Кавказа в XVI–XX вв. URL: http:// www.balka-ria.info/library/b/budaev/opinsk/opinsk02.htm (дата обращения 15.05.2012).

7 В Кабардино-Балкарии празднуют 300-летие по-беды над крымским ханом. URL: http://kavkaz-uzel.ru/ news text/news/id/1225204.html (дата обращения 15.06.2012).

8 В Кабардино-Балкарии будут отмечать 300-летие Канжальской битвы. URL: http://kavkaz-uzel.ru/news text/news/id/1206910.html (дата обращения 11.06.2012).


всадников, для которых были отобраны лучшие лошади кабардинской породы с ко-незаводов республики, стартовал 14 сентяб-ря 2008 г. с площади Абхазии в центре Нальчика. К тому времени мероприятие бы-ло решено связать еще и с состоявшимся признанием Россией независимости Абха-зии и Южной Осетии. Перед его началом этнограф Аслан Ципинов провел старинный народный обряд проводов всадников в по-ход. Участники похода за семь дней должны были пройти 500 км, посетив 28 населенных пунктов республики 9. Однако уже утром следующего дня после начала похода жите-ли одного из балкарских сел преградили до-рогу его участникам, отказываясь пропус-тить их к горе Канжал. Свой протест они обосновывали тем, что никакой Канжаль-ской битвы не было, а всадники с флагами «несуществующей республики Кабарда» настоящей целью имеют «застолбить» бал-карские земли. Продолжавшееся два дня противостояние было настолько серьезным, что в переговорном процессе, прежде чем всадники смогли продолжить свой путь, приняли участие старейшины балкарского и кабардинского народов, а также представи-тели высшего руководства республики. По-сле произошедших событий среди кабар-динской молодежи отмечались призывы к уничтожению памятных мест балкарского народа 10.

Аналогичный поиск державного прошло-го имеет место и в некоторых других на-циональных республиках РФ. В этой связи можно, в частности, упомянуть развернув-шуюся в Татарстане научную дискуссию о том, следует ли считать Улус Джучи мон-гольской или же татарской державой 11.

О наличии державно-государственной традиции у своего народа говорят и некото-рые башкирские историки. При этом они не имеют возможности апеллировать к кон-кретным и достоверно изученным государ-ственным образованиям прошлого, но вос-полняют это общей оценкой исторической роли башкир в контексте развития различ-ных держав. «Башкиры, как свидетельству-

9 В Кабардино-Балкарии стартовал конный поход.

URL: http://www.kavkaz-uzel.ru/newstext/news/id/1228993. html (дата обращения 29.05.2012).

10 Правозащитники Кабардино-Балкарии требуют наказать виновников противостояния конному похо-ду. URL: http://www.kavkaz-uzel.ru/newstext/news/id/ 1229156. html (дата обращения 05.06.2012).

11 Исхаков Дамир. Улус Джучи: татарская или монгольская держава? URL: http://karim-yaushev.ru/ 2011/11/ 08/1737 (дата обращения 16.05.2012).

ют исторические источники, принимали участие в создании различных, иногда сме-няющих друг друга тюркоязычных империй и иных государств: империи гуннов, тюрк-ский, хазарский каганаты, конфедерации Дешт-и-Кипчак и др. Они имели и собст-венные государства, такие как Табынское ханство и Держава Масем-хана и др. Когда они находились с другими государствами в отношениях вассалитета-сюзеренитета, башкиры заранее обговаривали все условия и сохраняли свой внутренний суверенитет, свою автономию», – утверждает, например, один из авторов 12.

Как таковой термин «малая империя» в этих случаях не употребляется, однако вполне напрашивается из-за схожести кон-текста с рассмотренным выше примером.

«Борьба за прошлое» между поволжски-ми народами не приобрела пока таких ост-рых форм, как на Северном Кавказе, однако она несомненно имеет место 13. Так, явным ответом на празднование 1000-летия Каза-ни, которому был придан федеральный ста-тус, стала развернутая в Башкортостане пропагандистская кампания, связанная с тем, что исследуемый на территории столи-цы республики археологический памятник Уфа-2 якобы представляет собой остатки города Башкорт, столицы древнебашкир-ской державы, который на 500 лет старше Казани. «Здесь нужно науку и культуру от-делить от политики, потому что зачастую все это чрезмерно политизируется, – при-знал в конце концов Президент Башкорто-стана Рустэм Хамитов, – необходимо мне-ние специалистов, вопрос здесь непростой». При этом он поддержал идею создания на основе археологического памятника музей-ной экспозиции, реконструирующей древ-нюю Уфу.

Важно заметить, что политизация исто-рии в данном случае, как всегда, способна подорвать авторитет этой науки и всех об-щественных наук вообще. Известный ар-хеолог, профессор кафедры Отечественной

12 Еникеев Зуфар. Когда и как возникла Башкир-ская Республика? Ватандаш, март 2009. URL: http:// www.vatan dash.ru/index.php?article=1785 (дата обраще-ния 14.06.2012).

13 Различие состоит и в том, что в случае Кабарди-но-Балкарии речь идет о едином субъекте федерации, в котором представители только одного из этносов претендуют на «малое» имперское наследие, предста-вители же другого с неприятием и подозрением отно-сятся к этим амбициям. В случае же Татарстана и Башкортостана речь идет не только о двух разных, но связанных между собой субъектах федерации, но и о фактически равных претензиях с каждой из сторон.

œÓ‰‚ËÌˆÂ‚ Œ. ¡. –ÔÂˆËÙËÍ‡ ËÒÔÓÎ¸ÁÓ‚‡ÌËˇ ÚÂрÏËÌ‡ ´Ï‡Î‡ˇ ËÏÔÂрËˇª ‚ ÒÓ‚рÂÏÂÌÌÓÈ —ÓÒÒËË 143

истории Башкирского педагогического уни-верситета Владимир Иванов в ответ на во-прос журналистов назвал мифом утвержде-ние о том, что на месте городища Уфа-2 находилась столица древнего государства. Отметив необходимость музеефикации па-мятника, исследователь призвал: «Только ради Бога, ни в коем случае не продолжать с маниакальным тупизмом крутить по нашему телевидению бесконечные ролики о мифи-ческом городе Башкорт. Я не хочу, чтобы в общественном мнении о нас, археологах, и вообще об археологии поголовно судили как о некоей корпорации квазиученых, если не шарлатанов» 14. Стоит напомнить, что обоснованием проведения юбилейных ме-роприятий по случаю 1 000-летия Казани тоже стали находки археологов, которые, однако, удревняли время жизни человека на этой территории, но не время основания го-рода, как такового, и уж тем более не привя-зывали его к какой-то конкретной дате.

Таким образом, термин «малая империя» в современных российских условиях выпол-няет преимущественно идеологические функции. При этом он оказывается задейст-вован двумя политически противополож-ными, но сходными по характеру испове-дуемых ценностей лагерями и полярно оценочно окрашен при этом. Для россий-ских державников «малая империя» – это несостоятельное по своей природе государ-ство, воспроизводящее практику подавления национально-осводительного движения и экспансионистского реванша, но лишенное могущества, устойчивости и блеска импе-рии подлинной. Наиболее характерным случаем при этом выступает современная Грузия. Для «национал-регионалов», оказы-вающих значительное влияние на политику идентичности в некоторых сформированных

14 Президенту Башкирии на городище Уфа-2 пока-зали тюрьму вместо города? URL: http://journalufa. com/ 2931-nauka-i-politika.htm (дата обращения 15.05.2012).

по национальному принципу субъектах федерации, «малая империя» – термин, по-зволяющий «приподнять» историческое прошлое своего народа, придать ему не-формальный статус «имперского наследни-ка», особенно важный в постимперской по сути стране.

Научная значимость термина «малая им-перия» остается в этой ситуации не прояс-ненной. Отсутствует ответ на вопрос, идет ли речь о разновидности «империй» как та-ковых, либо об особом типе государствен-ного образования и вообще о реальных феноменах или исключительно об идеоло-гических мифах. Может ли быть в действи-тельности империя малой?

Список литературы Кажаров В. Х. К вопросу о территории

феодальной Кабарды // Вестник ИГИ Пра-вительства КБР и КБНЦ РАН. Нальчик, 2004. № 11. URL: http://www.zolka.ru/ in-dex2.php? option=com_content&task =email form &id =174&itemid=1 (дата обращения 04.05.2012).

Народный депутат СССР академик А. Д. Сахаров. Степень свободы // Огонек. 1989. № 31. С. 26–29. Подвинцев О. Б. Идея «несостоявшихся

государств» в российском постимперском контексте // Научный ежегодник Института философии и права УрО РАН. Екатерин-бург: Изд-во УрО РАН, 2007. Вып. 7. С. 204–215. Подвинцев О. Б. Любовь и ненависть к

Империи: природа, этапы развития // Интел-лектуальные трансформации. Новые теоре-тические парадигмы. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2008. С. 102–137. Филиппов А. Ф. Наблюдатель империи

(империя как понятие социологии и полити-ческая проблема) // Вопр. социологии. 1992. Т. 1, № 1.


O. B. Podvintsev

THE TERM «SMALL EMPIRE» IN MODERN RUSSIA AND ITS APPLICATION TO THE EVALUATON

OF POLITICAL AND HISTORICAL PHENOMENA The paper deals with the content of the definition of the «small empire» which is used by various Russian authors for

assessment of various political and historical phenomena. The author singles out two kinds of its use. In the first case it is the proponents of the Russian great statehood who are critical to the statehood of the former Sovier republics. Here the «small empire» is paradoxically connected to the concept of the failed state. In the second case the term «small empire» is used by the authors who wish to attribute the informal title of the «imperial heir» to one of the title ethnoses of the Russian Federation. The author believes that in this case the research significance of the term remains unclarified.

Keywords: «small empire», failed state, world power, postimperial space, regional identity.

* Работа выполнена при финансовой поддержке реализации совместного проекта УрО РАН № 12-С-6-1003 и проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума СО РАН (конкурс Б) № 26 (совместный про-ект Института философии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы соци-ального знания»). ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © . ¬. ËÒÂÎÂ‚, 2012

УДК 32.019.5

К. В. Киселев



ПЕССИМИЗМ: СИМВОЛИЧЕСКИЕ ЛОГИКИ МЕСТА И ВРЕМЕНИ *

Реконструируется российская символическая политика с точки зрения дискурса пессимизма. Непосредствен-

ным предметом исследования являются пессимистические символические логики, связанные с временным и про-странственным измерениями. Автор показывает, что пессимизм прямо связан с трансляцией основными полити-ческими акторами дискурсов прошлого, которое в политическом языке безусловно доминирует над дискурсами настоящего и будущего. Анализ политических символических конструкций, использующих различные характе-ристики места (пространства), позволяет сделать вывод, что апелляция к наличию объективных, препятствующих прогрессивным изменениям пространственных факторов является доминирующим трендом как в официальной пропаганде, так и в символической политике оппозиции.

Ключевые слова: символическая политика, социальные пространство и время, пессимизм, пропаганда, власть и оппозиция.

Проблемы символической политики, ро-

ли символа и знака в политике были постав-лены и активно решались в прагматическом русле уже в середине ХХ в. Причем эти по-становки проблем вполне адекватно отвеча-ли теоретическим вызовам, сформулиро-ванным и ранее, и в это время М. Фуко, Р. Бартом, Э. Кассирером, П. Бурдье, Ж. Бод-рийяром и др. В частности, Р. Барт прямо ставил вопрос о войне языков, формируе-мых властью и «вооружающихся» вне нее [1989]. В «ответ» политик-практик М. Рокар в середине 80-х, например, отмечал: «Пере-гибы в области национализации и привати-зации, допущенные обеими сторонами, в значительной мере объясняются тем, что эти слова приобрели значение символов» [1990. С. 144]. При этом М. Рокар не призы-вал к завоеванию языковых символов, но, наоборот, высказывал опасения в связи с быстрым внедрением символов в общест-венную жизнь [Там же]. Был или не был

знаком М. Рокар с определением человека, данным в свое время Э. Кассирером, как «animalsymbolicum» [1988. С. 30], нам не известно. Во всяком случае политики про-блему видели.

В той или иной форме вопросы символи-ческой политики изучались и в России. В настоящее время существуют интересные исследования, посвященные данной про-блематике в ее сопряжении с языком (см., например: [Мартьянов, 2006]), с массовыми эмоциями, ценностями (см., например: [Фишман, 2006], проблемами идентичности (см., например: [Малинова, 2010]), мифоло-гией (см., например: [Щербинина, 2002] и др.). При этом до сих пор практически вне поля зрения исследователей остается боль-шинство вопросов, связанных с реконструк-цией символических логик, сознательно или нет используемых основными политически-ми акторами. В том числе вне теоретиче-ской реконструкции остаются самые прин-

ËÒÂÎÂ‚ . ¬. œÂÒÒËÏËÁÏ: ÒËÏ‚ÓÎË˜ÂÒÍËÂ ÎÓ„ËÍË ÏÂÒÚ‡ Ë ‚рÂÏÂÌË 145

ципиальные символические логики, опреде-ляющие основные параметры как массового, так и элитного сознания.

Одна из принципиальных доминант об-щественного сознания современной Рос- сии – пессимизм. Неверие в будущее Рос-сии, в возможность «что-либо изменить», в «нормальную жизнь» и т. д. – общее место в суждениях обыденного характера, анали-тических заключениях, экспертных диагно-зах. Пессимизм стал частью массового дис-курса, в том числе «благодаря» как властной, так и оппозиционной символиче-ской политике. Пессимизм проявляется в самых разных символических логиках, в разнообразных языковых формах, в различ-ных настроениях. Символические измере-ния пессимизма многообразны. Можно, например, говорить о национальном, персо-нальном, экономическом и иных измерени-ях существования пессимизма. Задача дан-ной статьи – анализ пессимистических символических логик, связанных с времен-ным и пространственным измерениями.

Символические логики времени Время и пессимизм связаны многослож-

но и многообразно, но, пожалуй, существу-ют три основные символические корреля-ции, соответствующие трем измерениям: прошлому, настоящему и будущему. Соответ-ственно, обнаружить символы пессимизма или, напротив, оптимизма можно, исследовав массовидные ответы на три принципиальных вопроса, связанных с временем: Что есть настоящее? Как настоящее соотносится с прошлым? Когда будет лучше / хорошо? Сюжет первый – настоящее. Опреде-

лить отношение к настоящему можно различными способами. Самый распростра-ненный способ – исследование удовлетво-ренности жизнью. Полученные ответы вполне можно интерпретировать в русле позитивных / негативных оценок сущест-вующего, настоящего. Правда, часто оказы-вается, что удовлетворенность жизнью име-ет весьма косвенное отношение к уровню жизни, а по большому счету к прогрессу, к социальной перспективе. Удовлетворен-ность жизнью может быть не связана ни с уровнем образования, ни с характером тру-да. Необразованный пожилой паупер, заня-тый в традиционном секторе экономики,

может быть более доволен своей жизнью, чем молодой образованный представитель «среднего класса», работающий в секторе IT-технологий. В итоге исследователи часто сталкиваются со своеобразными парадокса-ми, которые можно обозначить как ретро-градный оптимизм и прогрессивный песси-мизм.

Намного любопытнее и перспективнее выяснение не только и не столько удовле-творенности респондентов условиями сво-его существования, но и определение того, а что есть по сути настоящее, какое отноше-ние оно имеет к норме и, соответственно, к отклонениям от этой нормы, измеряемым с помощью характеристик времени.

Так вот, норма в массовом сознании час-то не имеет никакого отношения к настоя-щему. До сих пор и в Полевском, и в Ниж-нем Тагиле, и в Екатеринбурге, и в Москве нормальная жизнь в принципе воспринима-ется как мечта. Например, чистые дороги не норма, а мечта. Отсутствие пробок в круп-ных городах – также мечта. Чистая водо-проводная вода – волшебная сказка. Отсут-ствие очередей в сберкассах, ОВИРе и регистрационной палате – «1 000 и 1 ночь». Соблюдение закона чиновниками… это во-обще из разряда чудес. «Мы хотим нор-мальной жизни», «Мы хотим нормальных дорог» и т. д. – одни из самых распростра-ненных слоганов-требований в период вы-боров. Таким образом, символические логи-ки власти, фиксируемые во властной риторике, предполагают один вывод – живи «как придется», мечтая о недостижимой ба-нальной нормальности. Недостижимость нормы есть, пожалуй, самое прочное осно-вание социального пессимизма.

В этой же логике прошлого, логики нор-мы, обращенной в будущее, находится вся риторика, связанная с «популярным» ниж-нетагильским движением «В защиту чело-века труда» в период президентской кампа-нии 2012 г. Вся фразеология, символика проекта откровенно из XIX – первой поло-вины XX в. Что говорят авторы и лидеры проекта:

настоящая жизнь – жизнь простого человека;

простой человек – человек с завода, т. е. рабочий, заводчанин, мужик («Путин – хороший мужик», «Мы с мужиками …»);

простым мужикам противостоят «про- двинутые» бездельники, митингующие;


рабочие хотят работать, а «продвину-тые» борются за свои права;

«продвинутые» не могут понять «за-водчанина»;

«заводчане» хотят стабильности, а «продвинутые» развалить Россию, и т. д. 1

В итоге налицо логика индустриального века, стагнации, пролонгации индустриаль-ной нормы в будущее, критики «продвину-тости» (фактически образованности), энту-зиазма, долга, наказания, патернализма и т. п. Нормой становится завод, фабрика прошлого века.

Таким образом, дискурс прошлого, сде-лав прошлое нормой, превращает настоящее в идеал, а идеал, т. е. сверхнормативное, бу-дущее – в недостижимую утопию. Такие символические перемещения во времени сказываются и на особенностях языка. Более того, закрепляются в нем, рождая новые символические логики. Например, В. Нови-ков в своем «Романе с языком» вполне ре-зонно замечает: «В Западной Европе слова “норма”, “нормально” значат нечто обыч-ное, стандартное, среднее. У нас же норма – это либо заведомо недостижимая (и притом нередко бессмысленная) цель типа “Трез-вость – норма жизни”, либо завидная ред-кость, удача. Недаром в молодежном жар-гоне словечко “нормальный” означало в шестидесятые годы “отличный, превосход-ный”». И далее: «Нормальными в России считались привилегированные, т. е. те, кто имел элементарный, средний комфорт – нормальная трехкомнатная квартира, нор- мальная колбаса и т. д.». Соответственно: «Жить же “как все”, “на общих основани- ях” – это для уважающей себя личности всегда было не “нормой”, а аномалией, де-градацией, поражением» [Новиков, 2001. С. 27–28].

Аналогичная ситуация в политике, где смешение времен и, в частности, замещение идеала нормой приводит, например, к воз-можности алогичной аргументации с помо-щью апелляций к отстоящим во времени событиям, никак не связанным с современ-ной ситуацией. Устойчивый оборот «во всем виноват Чубайс» легко «объясняет» все проблемы сегодняшнего дня. А отсылка к «лихим 90-м» и либералам-реформаторам

1 Ленда А., Холманских И., Якушев В. Рабочий

класс Урала! Трудовой народ России! URL: http:// uvz.ru/news/3/128

позволяет «исчезнуть» из памяти целому последующему десятилетию.

В условиях символической недостижи-мости нормальной жизни, стратегическое развитие страны или отдельной территории, ориентация на сверхнормальные, действи-тельно амбициозные цели и задачи есть единственный способ сломать стагнацион-ные тенденции, преодолеть силу привычки жить в «донормальном» состоянии, отка-заться от дискурса прошлого и символиче-ских логик пессимизма, в пользу дискурсов стратегии и будущего. Сюжет второй – прошлое. Еще одна

символическая логика, закрывающая буду-щее и стимулирующая пессимизм, точно описана буквально в нескольких строках М. Лермонтова:

Да, были люди в наше время, Не то, что нынешнее племя: Богатыри – не вы! Плохая им досталась доля: Немногие вернулись с поля... Не будь на то господня воля, Не отдали б Москвы! В переводе с «поэтического»: наши деды и прадеды творили вели-

кие дела; мы должны быть достойны их, т. е.

пока до них явно не дотягиваем; жизнь у них была трудная, т. е. и мы

можем и должны потерпеть; в их жизни были ошибки, но акценти-

ровать на них внимание не стоит, а нужно говорить только о позитивном и величии нашего прошлого.

Именно в этой логике разворачивается все официальная пропаганда, связанная с победой в Великой Отечественной войне, с реабилитацией И. Сталина и сталинизма, и т. д. В этих логиках скрывается ностальгия по «великой России» и транслируют- ся смыслы «России, поднимающейся с ко-лен». В быту также приходится встречаться с аналогичными рассуждениями. Например, весьма распространены в учительско-препо- давательской среде сетования на то, что «ученик пошел не тот», «вот раньше сту-денты были» и т. д. Но по факту, по резуль-тату все это есть проявление жесточайшего пессимизма, неверия в перспективы социу-ма и государства и недоверия к власти. За-кономерное следствие этого пессимизма –


социальная апатия. И тут уж властной про-паганде стоит выбирать: либо транслиро-вать логики пессимизма, обеспечивать кон-троль и загонять массовое сознание в тупики прошлого и нормы, а потом сетовать на безынициативность масс, либо в корне менять пропагандистский вектор.

Фактически речь идет об отнесении офи-циальной пропагандой «золотого века» ве-личия страны в прошлое. Но при общем консенсуальном понимании того, что про-шлое вернуть невозможно, оказывается, что сама пропагандируемая цель «вернуть», «возродить», «стать достойными памяти» и т. д. продуцирует пессимизм. Сюжет третий – будущее. Здесь все

достаточно просто. Нужно лишь задать пару вопросов при проведении любого социоло-гического исследования. Вопрос первый: когда в России станет лучше? Вопрос вто-рой: когда в России случится кризис (иное негативное явление)? Ответы очевидны. Благополучное будущее относится в «пре-красное далеко». Негативное будущее ожи-дается в ближайшее время. Причем такие установки возникли не сегодня и не вчера. Вот, к примеру, данные одного из исследо-ваний 2002 г. В. Касамары и М. Урнова. Большинство молодых респондентов ожи-дают наступления желаемого будущего че-рез 50 лет, хотя встречаются и оптимисты, и радикальные пессимисты [2005. С. 200]. Люди среднего возраста в ответах дают раз-брос от 30–40 до 200 лет. Причем в крупных городах оптимизма больше [Там же. С. 211]. Наконец, респонденты старших возрастов вновь чаще всего называют сроки до 50 лет [Там же. С. 221].

На наш взгляд, за прошедшие 10 лет пес-симистические логики, проявляемые в дис-курсе времени, только усилились. На прак-тике люди, закономерно стремящиеся к округлению сроков наступления желаемого будущего, называют три временных перио-да: 50, 100 лет и никогда. Причем число по-следних, по наблюдениям, в последнее вре-мя только растет.

Факультативно заметим, что частным случаем проявления «темпорального» пес-симизма являются не квантифицированные утверждения: «Мы не доживем. Надеемся, что дети доживут», «Нам уже не удастся, лишь бы дети дожили» и т. д., и т. п. Опре-деленное безразличие к собственной жизни и озабоченность перспективами у детей и

внуков вполне вписывается с символиче-скую логику пессимизма и становится ее проявлением.

Символические логики места Логика пессимизма не могла не про-

явиться в оценке места, территории нахож-дения (проживания) оценивающего. Любой человек вынужден сравнивать свое место нахождения, пребывания или проживания и то, из которого он приехал, в котором был или о котором он знает. Объект сравнения может быть далеко, а может быть и совсем рядом. В этом другом месте сравнивающий может быть когда-то лично, а может лишь слышать о нем.

Восприятие места, его символическая интерпретация естественным образом свя-зана с восприятием конкретных деревни, поселка, города, страны, государства, но не совпадает с ним. Если символическая ин-терпретация населенного пункта или стра-ны, государства предполагает отношение к власти, к доминирующим ценностям и иным социальным характеристикам, то символика места более связана с такими понятиями, как протяженность, граничность, климат, географическое расположение и т. п.

В этой связи символические логики мес-та могут оказаться гораздо более значимы-ми в контексте проблемы соотношения оп-тимизма и пессимизма. Например, можно как угодно сильно быть привязанным к род-ному Билибино в Чукотском АО, жить и выживать, не обращая внимание на соци-альные проблемы в этом самом дорогом по-селке страны, где закрываются последние предприятия, но пессимистические логики места, о которых человек не может не знать, которые не могут не воспроизводиться, все равно будут присутствовать: климат, оторванность от «большой земли», погра-ничность и т. д. Другими словами, характе-ристики места часто имеют более фунда-ментальное значение для формирования общего настроения, символических логик пессимизма или оптимизма, чем все иные.

Приведем простой пример. Факт, извест-ный всем, – Россия владеет самой большой территорией в мире. Этот факт, соответст-венно, закономерно транслируется через вполне понятные смыслы: это наше достоя-ние, это наше богатство, на него претендуют


соседи и / или враги, его нужно охранять и т. д. Восприятие страны как чего-то ог-ромного и своего формируется с детства. Причем это свое насколько велико, что час-то не поддается даже банальному заучива-нию. Едва ли найдется сколько-нибудь большой процент выпускников школ (впро-чем, и взрослых), способных назвать все субъекты РФ. И это не поддающееся обы-денному восприятию свое, но едва ли род-ное, закономерно порождает тревожность, становится основанием для военизирован-ных логик. Это свое, которое в силу величи-ны практически невозможно благоустроить, нужно оборонять, защищать, охранять. Не преумножение, но охрана. Особенно остро логики охранительства, но не прогресса, заметны в периоды централизации власти и уничтожения федеративных институтов, что вполне закономерно и объяснимо. Итак, че-рез ряд логических цепочек величина зани-маемой площади трансформируется в сим-волику великой державы, опосредованную логикой неизбежности борьбы за собствен-ную территорию. Обреченность на обо- рону, на войну, что может быть пессими-стичнее?

Естественно, что величина территории вполне может быть основанием и для опти-мистических символических логик, но, ко-гда по факту самая большая по площади, интерпретируемая как самая великая, ока-зывается не самой приспособленной для жизни, оптимистические логики проигры-вают. В лучшем случае оптимизм оказыва-ется обращенным в неопределенно далекое будущее. Например, когда будет перенасе-ление, то тогда России «повезет». Или когда в мире закончится пресная вода, то тогда Россия «вспрянет ото сна»… и т. д.

Кроме того, налицо попытка власти оправдать «недостатки», объяснить сущест-вование «неразрешимых» социальных, экономических проблем с помощью разно-образных объективных, в том числе про-странственных, логик. Самый распростра-ненный прием оправдания: Россия никогда не станет такой же, как развитые страны, ибо в России более жесткие климатические условия. Именно эта логика воспроизводит-ся, например, в получившей широкую ауди-торию книге А. Паршева «Почему Россия не Америка» [2001]. Именно эта логика транс-лируется властями всех уровней при объяс-нении самых разных проблем. От глобаль-

ных до самых мелких. Например, климати-ческими условиями оправдывают завышен-ную стоимость жилищного или дорожного строительства, низкое качество дорог, грязь на улицах, высокую смертность и т. д. Кли-мат такой, а потому… Если же рассуждать логично, то следует продолжить: изменить климат невозможно, следовательно, про-блемы решены не будут, а потому Россия обречена жить не так, как развитые страны. И это «не так» в подавляющем количестве случае трактуется не в пользу России даже в случае признания ее «особости», «уникаль-ности», «неповторимости» и т. д.

Существуют более частные случаи оп-равдательной и объективно пессимистиче-ской логики А. Паршева. Из этого ряда, на-пример, теория «ресурсного проклятия», суть которой в неизбежности технологиче-ского и иного отставания в странах, имею-щих значительные природные ресурсы, прежде всего нефть и газ. В итоге закономе-рен вывод: «Страна, которая имеет нефть, на нефти живет, обречена до тех пор, по-ка…». Продолжения утверждения разнятся, но первой части умозаключения вполне дос-таточно для того, чтобы порождать и транс-лировать пессимизм.

Любопытно, что эти логики с равной ак-тивностью воспроизводятся как властью, так и оппозицией. При этом предложе- ния реформирования, модернизации эконо-мики смотрятся на фоне апелляций к объ- ективному и доминирующему фактору на-личия ресурсов объективно факультатив-ными.

Венец проявления пессимизма в оценке места – оценка желательности / необходи-мости / оправданности миграции из России. Логики власти и оппозиции на первый взгляд противоположны. Логика оппозиции основывается на обвинении, критике власти, из которой следует вывод об оправдании миграции. При этом предполагается, что там, куда и идет миграция, лучше, стабиль-нее и богаче. Логика власти, напротив, связана с критикой оппозиции, как подкуп-ленной некими зарубежными агентами, и оценкой ситуации в западных странах, как непригодной, неподходящей для жизни «на- ших» людей. На одной из встреч Д. Медве-дев показательно заявил: «У меня была в дипломе одна четверка, но я никуда не уехал, хотя можно было отвалить». И доба-вил: «Если хотите уезжать – уезжайте. <...>


Вы еще не знаете, что там, оттуда тоже лю-ди едут» [Зинченко, Шароян, 2012].

Разнонаправленные логики сошлись в одном – в трансляции пессимистических ло- гик. Оппозиция фактически признает свою слабость в сравнении с властью, с которой ничего не может сделать и тем обосновыва-ет миграционные устремления. Власти не-чего сказать о российских преимуществах в сравнении с другими, а потому остается лишь критиковать страны-«оппоненты». В итоге Россия предстает в логиках и вла-сти, и оппозиции как место, пригодное для проживания в меньшей степени, чем, на-пример, Европа.

В последние 10 лет число российских эмигрантов растет. Их количество сопоста-вимо с послереволюционной миграцией, с миграцией так называемой «первой волны». Причем, идеологические основания совре-менной миграции имеют минимальное зна-чение. Намного большую роль играют мо-тивы пессимизма, неверия в возможности позитивных экономических и политических изменений в России. На этом фоне трансля-ция пессимистических логик и смыслов при проведении символической политики со стороны власти выглядит «оправданной» только в одном случае – при наличии более принципиальных символических и реаль-ных мотивов, в качестве которых просмат-ривается стремление к самооправданию и удержанию власти. Именно этим можно объяснить все властные символические кон-

струкции, подкрепляемые апелляциями к наличию объективных, препятствующих прогрессивным изменениям пространствен-ных факторов, и использование связанной со временем риторики, благодаря которой позитивное будущее оказывается макси-мально иллюзорным.

Список литературы Барт Р. Война языков // Избранные ра-

боты: Семиотика: Поэтика. М.: Прогресс, 1989. С. 535–540. Зинченко Г., Шароян С. Медведев на жур-

факе: «Если хотите уезжать – уезжайте» // Forbes. 2012. 25 янв. URL: http://www. forbes.ru/sobytiya/vlast/78729-medvedev-na-zhurfake-rabota-nad-oshibkami#comments Касамара В., Урнов М. Современная Рос-

сия: вызовы и ответы. М.: ФАП «Эксперти-за», 2005. 240 с. Кассирер Э. Опыт о человеке: Введение в

философию человеческой культуры // Про-блема человека в западной философии. М.: Прогресс, 1988. С. 3–30. Новиков Вл. Роман с языком. Три эссе.

М.: Арграф, 2001. 320 с. Паршев А. Почему Россия не Америка.

Книга для тех, кто остается здесь. М.: Крым- ский мост-9Д, Форум, 2001. 416 с. Рокар М. Трудиться с душой. М.: Меж-

дунар. отношения, 1990. 344 с.


K. V. Kiselev

PESSIMISM: THE SYMBOLIC LOGICS OF SPACE AND TIME The article provides a reconstruction of Russian symbolic politics from the viewpoint of the discourse of pessimism.

The immediate research object is pessimistic symbolic logics related to time-like and space-like dimensions. The author shows that pessimism is concerned with the translation by main political actors of discourses of the past which certainly dominate over discourses of the present and future in the political language. The analysis of political symbolic construc-tions with different characteristics of location (space) allows to make the conclusion that an appeal to the existence of the objective space impeding the progressive changes is the dominant trend both in the official propaganda and symbolic poli-tics of the opposition.

Keywords: symbolic politics, social space and time, pessimism, propaganda, government and opposition.

* Работа выполнена при финансовой поддержке программы фундаментальных исследований УрО РАН (науч-ный проект № 12-И-6-2062 «Этнополитические процессы и межэтнические отношения в Урало-Поволжском ре-гионе Российской Федерации») и проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума СО РАН (конкурс Б) № 26 (совместный проект Института философии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы социального знания»). ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © Ã. ¿. ‘‡‰ÂË˜Â‚‡, 2012

УДК 32.001

М. А. Фадеичева



ФИЛОСОФИЯ ЭТНОПОЛИТИКИ: РЕКОНСТРУКЦИЯ ПРОБЛЕМ *

Статья посвящена анализу философских оснований этнической политики. В ней выделены парадигмы поли-

тической науки и представлены основные особенности концептов этнополитологии. Показано влияние исследо-вательской парадигмы на понимание этнонациональных проблем и выбор способов их решения.

Ключевые слова: нация, национальное государство, этничность, этнический конфликт, этнополитика, этниче-ские отношения, миграция.

Политика в целом и политика, осуществ-

ляемая в различных сферах, не может обхо-диться без концептуализации. Политические решения оформляются в понятиях и катего-риях, относящихся к соответствующей об-ласти знания. Принятие политических решений, выработка политических про-граммных документов в виде стратегий, концепций нуждается в их философском обосновании. Если проблема не выявлена, вопрос не сформулирован ясно, точно и од-нозначно, в соответствии с требованиями формальной логики, то невозможно создать непротиворечивую внятную концепцию и выработать эффективные меры для ее прак-тической реализации.

Общепризнано, что одной из актуальных, т. е. значимых для современности социаль-ных сфер является сфера межэтнических отношений, о чем свидетельствуют как про-исходящие процессы, к которым при- влечено общественное внимание, так и не-прекращающиеся в научном сообществе дискуссии. В связи с этим представляется необходимой философская рефлексия со-стояния современной этнополитики, анализ

имеющегося этнополитологического «мате-риала». В этом случае в качестве объекта исследования может выступать сама наука, а в качестве предмета исследования те пара-дигмальные сдвиги, которые в ней происхо-дят, иначе говоря, изменения научного и политического дискурсов. «Дискурсы – важ-ные агенты политической коммуникацион-ной сети, выступающие в роли ретранс- ляторов, кодов и континуумов смыслов, ценностей, идей, образов, мнений, интер-претаций и прочих ментальных и виртуаль-ных образований» [Русакова, Максимов, 2006. С. 26].

Наиболее показательными «кейсами» для этого выступают масштабные научные ме-роприятия в виде научных конференций и конгрессов ученых. Всероссийские конгрес-сы политологов, организуемые имеющей большой авторитет в профессиональном сообществе Российской ассоциацией поли-тической науки, – значимые для науки и практики события, так как они аккумулиру-ют последние достижения политической науки, обнаруживают ее перспективные тренды и новейшую исследовательскую мо-

‘‡‰ÂË˜Â‚‡ Ã. ¿. ‘ËÎÓÒÓÙËˇ ˝ÚÌÓÔÓÎËÚËÍË: рÂÍÓÌÒÚрÛÍˆËˇ ÔрÓ·ÎÂÏ 151

ду. В пределах данной статьи мы не плани-руем представить весь масштаб этих меро-приятий, а на примере V Всероссийского конгресса политологов хотим указать на его проблематику, отраженную в одном из его многочисленных тематических заседаний, которое называется «Этнополитические процессы». Проблематика этого заседания такова, что целый ряд докладов, отнесенных к другим тематическим заседаниям и фор-матам Конгресса, связан с проблемами эт-нополитики и тяготеет к предметному полю этнополитологии [V Всероссийский кон-гресс…, 2009]. Кроме того, в пределах дан-ной статьи мы не стремимся дать обзор и проанализировать конкретные точки зрения, применительно к персоналиям, перед нами стоит философская задача реконструировать обсуждаемые проблемы и выявить сеть концептов, которые охватывают этнополи-тологическую проблематику, т. е. найти те предельные основания, «кирпичики», из которых строится здание этнополитики. В первом приближении можно реконструи-ровать и последовательно проанализировать несколько взаимосвязанных проблемно-тематических блоков, составляющих фун-дамент этого здания. К ним относятся: 1) теоретико-методологические проблемы этнополитологии; 2) идейно-теоретические основы этнополитики; 3) этничность и на-циональная государственность; 4) этнопо-литические процессы; 5) миграция в контек-сте этнополитики.

1. Обсуждение вопросов теории и мето-дологии этнополитологии как науки имеет принципиальное значение для самой науки, так как разработанный инструментарий го-ворит о степени ее зрелости, а теоретико-методологические дискуссии внутри науки свидетельствуют о возможностях ее даль-нейшего роста. Более того, развитая теория и методология служат основой для исследо-ваний этнополитических процессов и для выработки соответствующих политических решений. Однако актуальная ситуация тако-ва, что проблемам философии этнополито-логии в рамках анализируемого кейса было уделено незначительное внимание. Это сви-детельствует о невозможности и нежелании дискуссий внутри сообщества этнополито-логов, которое условно может быть разде-лено на три части. Две из них относятся к принципиально различным научным пара-дигмам: примордиалистской и конструкти-

вистской, и третья часть условно относится к полипарадигмальному подходу, когда специалисты по «процессам» не обозначают определенно свою исходную исследователь-скую позицию, используя отдельные идеи и концепты из различных теоретических под-ходов. Такое положение негативным обра-зом сказывается на выработке этнополити-ческой стратегии и принятии оперативных решений в сфере этнополитики.

2. Всеми исследователями разделяется, не дискутируется положение о том, что ме-жэтнические отношения нуждаются в рег-ламентации и управлении, а борьба за власть, ресурсы и самоопределение является сферой, требующей пристального государ-ственного внимания. Для концептуальной ясности интерпретируем его таким образом: национальному государству следует опре-делять и проводить этническую политику как систему мер, регулирующих отношения между различными автохтонными и вновь прибывшими этническими общностями, живущими компактно или дисперсно в пре-делах государственной территории, т. е. должна проводиться государственная этни-ческая политика. При наличии уровня региональной власти (власти субъекта Фе-дерации) можно экстраполировать эту не-обходимость на региональный уровень и обозначить региональную этническую по-литику. Не праздный вопрос, на каких идейно-теоретических, идеологических основах должна быть выстроена такая поли-тика. Как ни парадоксально, но в рамках изучаемого кейса не было уделено доста-точного внимания этому вопросу.

Для определения направлений государ-ственной и региональной этнической поли-тики, во-первых, нужен диагноз, что собою представляет РФ по ее этническому составу. Снова видятся две точки зрения: Россия – многонациональная и многоконфессиональ-ная страна; Россия – моноэтническая и мо-ноконфессиональная страна, где проживает 80 % православных русских, 15 % – ислам-ских народов, 5 % – всех прочих, заканчивая этническими и религиозными экзотами. За-метим, что эти проценты, указываются так часто, что ссылка на их источник уже не считается обязательной.

С учетом особенностей российских ре-гионов, этот диагноз следовало бы поста-вить и на региональном уровне: что пред-ставляет собою по этническому составу


каждый регион / субъект Российской Феде-рации. В зависимости от региональной спе-цифики может быть выработана особая эт-нополитическая тактика.

Во-вторых, не имеет решения и не дис-кутируется вопрос о политической идеоло-гии как системе основных положений, опре-деляющих принятие политических решений в сфере регулирования межэтнических отношений, что вполне объяснимо. Соци-альные и научные дискуссии о «плохом» этническом и «хорошем» гражданском на-ционализме, о «настоящем» и «ненастоя-щем» патриотизме не имеют результата. Большое количество написанного о нацио-нализме не прибавляет знания и не избавля-ет от его вульгарного понимания, и, тем бо-лее, не препятствует распространению его худших разновидностей в бытии повседнев-ности. В такой ситуации закономерно воз-никает другой вопрос: если этническую по-литику невозможно выстраивать на основе политической идеологии, то какова эта ос-нова? Может быть, это – экономическая це-лесообразность или что-то еще? Очевидно то, что отсутствие отрефлексированной ос-новы приводит к реактивной этнической политике, которая вынужденно отвечает на «вызовы и угрозы», запоздало реагирует на уже случившиеся события, т. е. носит реак-тивный, а не превентивный характер.

3. Современный глобальный мир это – мир постмодерна, которому атрибутивно присущи перманентные изменения. В нем не прекращается процесс распада и образо-вания государств, не перестает быть акту-альной задача нациестроительства, т. е. формирования и укрепления сообществ в новообразованных государствах. В разных частях мира этот процесс имеет различные масштабы, однако особенно интенсивно он проходит на постсоветском пространстве, как в пределах бывшего СССР, так и за его рубежами. На всякое национальное государ-ство влияют усилившиеся трансграничные миграционные процессы, включающие в себя образование различных по этническому составу потоков мигрантов, и внутригра-ничные миграции неоднородного по этниче-скому составу населения. Таким образом, с одной стороны, государственные и админи-стративные границы перестают быть собст-венно границами, становятся все более и более прозрачными и проницаемыми, с дру-гой стороны, государство остается и в обо-

зримой перспективе останется формой со-циально-политической организации людей на определенной территории. Это значит, что для государства функция социальной интеграции сохраняет свою актуальность, однако выполнять ее становится все слож-нее.

Оценить успешность процесса нацие-строительства, тем более, обнаружить его результат, определить, есть ли националь-ная государственность, сложилась ли нация, представляется непростой исследователь-ской задачей. При неопределенных индика-торах, при невыявленных объективных кри-териях, любое суждение по этому поводу оказывается только мнением, недоказанным оценочным суждением, и не может служить достаточным основанием для принятия по-литических решений. При этом присутству-ет двойственное понимание национального государства. В первом национальное госу-дарство рассматривается как объединение в пределах государственной территории лю-дей одной и той же нации, под которой по-нимается кровнородственная, примордиаль-ная общность. Во втором национальное государство видится как воплощение инте-ресов гражданской нации (независимо от того, кто к ней относится, где гражданство и гражданские ценности имеют первостепен-ное значение).

Особый интерес в рамках мероприятия вызвало обсуждение нациестроительства в Российской Федерации. На вопрос «на ка-ком основании консолидировать российское общество?» можно реконструировать два варианта ответа: на основании гражданства, «равнодушного» к этническим и прочим особенностям; на основании этнической принадлежности, «равнодушной» к соци-альным различиям и классовым противоре-чиям. Что следует строить в России: граж-данскую нацию или этнонацию (этническую нацию), из чего состоит российская нация? Все дискуссии, что есть российская нация, сводятся к существованию «как минимум, трех разных взглядов на общество и госу-дарство: 1) Россия есть многонациональное государство с населением, состоящим из многих наций, и в этом ее радикальное от-личие от остальных государств мира; 2) Россия – национальное государство рус-ской нации с меньшинствами, члены кото-рых могут становиться русскими или же признать государствообразующий статус

‘‡‰ÂË˜Â‚‡ Ã. ¿. ‘ËÎÓÒÓÙËˇ ˝ÚÌÓÔÓÎËÚËÍË: рÂÍÓÌÒÚрÛÍˆËˇ ÔрÓ·ÎÂÏ 153

русских; 3) Россия – национальное государ-ство с многоэтничной российской нацией, основу которой составляют русская культу-ра и язык и в которую входят представители других российских национальностей (наро-дов)» [Тишков, 2008. С. 121]. Трудно одно-значно ответить на этот вопрос, так как за тремя точками зрения вновь видится одна, пресловутая примордиалистская парадигма, в которой национальная государственность это – государство, состоящее из одной или разных групп людей, выделенных по этниче-скому признаку. Для другой пресловутой конструктивистской парадигмы националь-ная государственность это – государство, состоящее из отдельных граждан, незави-симо от их этнической принадлежности. За этим вновь обнаруживается невозможность межпарадигмального диалога.

4. Известно, что темой большинства ис-следований в этнополитологии являются политические процессы. Еще одно подтвер-ждение этому – анализируемый кейс. Не-смотря на значительное внимание, которое уделяется этнополитическим процессам в целом, менее всего рассматриваются те, что имеют место за пределами Российской Фе-дерации. Что касается России, то абсолют-ное большинство материалов посвящено процессам, происходящим на Юге, тогда как остальные регионы практически оста-ются вне поля зрения политологических ис-следований. При анализе этнополитических процессов на Юге России, прежде всего, выявляется их конфликтный характер, т. е. этнополитические процессы рассматрива-ются как перманентные этнополитические конфликты. Чтобы понять сущность кон-фликта, следует выявить его причины. В качестве причин этнополитических кон-фликтов чаще всего выделяются экономиче-ские причины, в частности неравномерное развитие территорий Южного Федерального округа, а также политические причины, к которым относят нарушение этнического баланса во власти, ее выраженный этнокла-новый характер. Последний сюжет находит свое продолжение в изучении этнических, в частности, этнополитических элит, опре-делении характера их влияния на этно- политическую ситуацию в регионе. Этот исследовательский сюжет позволяет конста-тировать: борясь за власть и ресурсы ради получения собственной выгоды, этнополи-тические элиты проводят неоднозначную

политику и вместо стабилизации этнополи-тического процесса создают постоянную напряженность и провоцируют конфликты в регионе.

5. Особое проблемное поле для исследо-вания составляет анализ миграционных процессов, которые все чаще рассматрива-ются в связи с этнической политикой. Осо-бый интерес вызывает миграция в России и ее отдельных регионах, однако миграцион-ные процессы в России исследуются вне связи с глобальными миграционными трен-дами. Миграция представляется как фактор, влияющий на этнический состав населения, определяющий особенности межэтнических отношений и специфику этнополитических процессов. Примечательно, что в научном дискурсе присутствует концепт миграции вообще, но не иммиграции или эмигра- ции, это значит, что реальный социально-политический и культурный феномен сводится только к одному его аспекту. Вы-деляются следующие виды миграции: внешняя (трансграничная), внутренняя (внутриграничная, социально-экономиче- ская), главным источником которой являет-ся Северный Кавказ; внешняя трудовая; вы-нужденная; нелегальная. Миграционный научный дискурс нельзя охарактеризовать как антимиграционистский, однако ему все же присуща некоторая тревожность: на фо-не признания экономической необходимо-сти миграции она преимущественно рас-сматривается сквозь призму «вызовов и угроз» национальной безопасности, социаль-ной стабильности, традиционной культуре и идентичности. Не вызывает дискуссий поло-жение о необходимости регулирования миграционных процессов и их стихийной направленности. На основании реконструк-ции данного проблемного блока можно сде-лать вывод, что миграционная политика оценивается как запаздывающая, носящая преимущественно реактивный характер. Для того чтобы миграционная политика стала более эффективной, ее необходимо вписать в общий контекст этнической политики госу-дарства и с учетом региональной специфики провести ясную, определенную дифферен-циацию в отношении различных видов ми-грации и разных направлений миграционных потоков.

Философская реконструкция проблем эт-нополитологии и этнической политики по-добна седьмому подвигу Геракла: чтение и


понимание научных и политических текстов чрезвычайно затруднено. Сложности заклю-чаются в парадигмальной неопределенно-сти, эклектическом сочетании противопо-ложных исследовательских подходов, в непроработанности концептов, в отсутствии четких дефиниций, двусмысленности упот-ребления понятий и терминологической пу-танице. Для примера представим некоторые основные терминологические блоки, в кото-рых описывается данная проблематика. Политика – национальная, этническая, этнонациональная. Нация – российская, по-литическая, гражданская, этническая. Госу-дарство – национальное, многонациональное, полиэтническое, этническое. Общность – на-циональная, этническая. Группа – этниче-ская, этнонациональная. Меньшинство – национальное, этническое. Большинство – этническое. Титульный(-ая) – этнос, нация. Элита – национальная, этническая, этнопо-литическая. Фактор – национальный, этни-ческий. Отношения – национальные, меж-национальные, межэтнические. Согласие – межнациональное, межэтническое. Много-национальный – народ. Полиэтнический – регион, страна, население, общество.

Важно заметить, что содержание этих многозначных слов можно выявить только в контексте, который в свою очередь должен быть выявлен и опознан. Если же имею-щийся контекст не ясный и запутанный, то установить содержание многозначного сло-ва, понять его смысловое значение практи-чески невозможно, следовательно, затруд-нено понимание смысла всего текста. За этими «терминологическими трудностями» вновь проявляются «две с половиной» ис-следовательские парадигмы: примордиали-стская, конструктивистская и примордиали-

стско-конструктивистский гибрид. «Онто- логические изменения российской “повсе-дневности” намного опередили развитие категориального и методологического аппа-рата, призванного их уловить и зафиксиро-вать. При этом… попытки осмысления но-вой реальности с помощью “вчерашних” или заимствованных концептов оказались малоэффективными» [Мартьянов, 2006. С. 63]. Следовательно, можно предположить, что непростая ситуация в сфере этнополитоло-гии и этнополитики не является эксклюзив-ной, однако она требует конструктивного изменения, преодоления архаичных идей, модернизации концептуальных подходов и совершенствования категориального аппа-рата.

Список литературы Мартьянов В. С. Об условиях возникно-

вения теории справедливости в российской политике // Полис. 2006. № 4. С. 61–73. Русакова О. Ф., Максимов Д. А. Полити-

ческая дискурсология: предметное поле, теоретические подходы и структурная мо-дель политического дискурса // Полис. 2006. № 4. С. 26–43. Тишков В. А. Нация и национальная

идентичность в России // Вестн. российской нации. 2008. № 1. С. 120–128.

V Всероссийский конгресс политологов «Изменения в политике и политика измене-ний: Стратегии, институты, акторы». Моск-ва, 20–22 ноября 2009 г.: Тез. докл. М.: Рос-сийская ассоциация политической науки, 2009. 544 с.


M. A. Fadeicheva

THE PHILOSOPHY OF ETHNIC POLICY: RECONSTRUCTION OF THE PROBLEMS The article concerns philosophical foundations of ethnic policy. The author singles out the paradigms of political

science, the main concepts of ethnic political science and their specific features. She also shows the influence of the re-searcher’s paradigm on the understanding of ethnic and national problems and choice of methods for their solution.

Keywords: nation, national state, ethnicity, ethnic conflict, ethnic policy, ethnic relations, migration.

* Работа выполнена при финансовой поддержке проекта партнерских фундаментальных исследований Прези-диума СО РАН (конкурс Б) № 26 «Новые парадигмы социального знания». ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © ¿. Ã. ¿·Î‡ÊÂÈ, 2012

УДК 316.25 А. М. Аблажей





НЕОЛИБЕРАЛЬНЫЙ КОНТЕКСТ ПОСТСОВЕТСКОЙ НАУКИ *

Рассмотрены основные характеристики неолиберальной повестки дня, касающейся модели организации и

функционирования современной науки. Несмотря на то, что неолиберализм является по преимуществу порожде-нием западной социальной мысли, показано, что эффекты неолиберальной модели науки становятся все более актуальными и для российской науки, в связи с чем нуждаются в детальных исследованиях.

Ключевые слова: постсоветская наука, неолиберализм, научные коммуникации. Согласно широко распространенному

выражению, самые консервативные общест-венные институты в России – это право-славная церковь и Академия наук. Консер-вативные в том смысле, что их почти невозможно реформировать. В основе тако-го убеждения лежит уверенность в том, что наука – один из тех социальных институтов, которые обладают изрядной долей автоно-мии, будучи в известной мере независимы-ми от конкретных условий той или иной страны, того или иного времени. Вместе с тем какие могут быть сомнения в том, что наука находится в тесной зависимости от экономических, социальных, политических, культурных условий той же самой конкрет-ной страны и определенного времени и, со-ответственно, подвержена изменениям, в том числе весьма радикальным. Научное сообщество традиционно обладает институ-циональной автономией, диктующей спе-цифические условия социализации молодо-го ученого и его социальное самочувствие, когда «следующим поколениям ученых транслируются не только, и даже не столько собственные результаты, но и то, что возни-кает в процессе взаимодействия научного

сообщества в его историческом развитии, и в этом смысле является достижением не ин-дивида, но сообщества в целом. Там же, где есть сообщество, есть и множество дейст-вующих факторов, а значит, существенным становится принятие решений в ситуации, определяемой сетью социальных взаимо-действий… наука определенного времени – это сообщество людей, занятых научными исследованиями, их сложнейшие связи и отношения, их познавательные установки и их познавательные практики, в первую очередь способы согласования этих устано-вок и практик» [Карпович, 2003]. Одновре-менно наука как общественный институт существенно зависит от своего социального окружения: «неоспоримо то, что на убежде-ния людей значительнейшим образом влия-ет сообщество, в котором они творят, и культура» [Целищев, 2003].

Важное методологическое замечание: в силу сказанного выше наука изначально по-падает в очень сложную ситуацию, «виной» чему – именно ее специфическое положение в структуре социальных институтов. С од-ной стороны, наука как особый социальный институт по производству удостоверенного


знания (именно так сейчас трактуется из-вестное мертоновское определение) априори нацелена на то, чтобы играть ведущую роль в процессах модернизации, предлагая обще-ству эти знания, а значит – делая возмож-ным создание на их базе передовых техно-логий и т. д. С другой стороны, в силу опять же своего специфического характера, науке присущ известный скепсис в отношении всего передового, поскольку ученому, по тому же Мертону, следует быть осторож-ным при восприятии новых идей, необхо-димо во всем сомневаться. Исходя из этого, наука постоянно находится между Сциллой нового, но подлежащего проверке знания, и Харибдой традиционного (не исключено, что и тормозящего технический и социаль-ный прогресс) интеллектуального багажа, но уже прошедшего подобную проверку.

Описанные выше сложности многократ-но усугубляются тем, что в современной России наука, понимаемая в данном случае как: а) социальный институт и б) научное сообщество, находится в совершенно иной социоэкономической и социокультурной ситуации, в ином глобальном контексте, чем, скажем, двадцать лет назад. В силу это-го факта анализ проблемы трансформации науки приобретает комплексный характер и сегодня следует говорить не только о фак-торах и количественных показателях сугубо кадрового воспроизводства или дисципли-нарного деления российской науки, но и о воспроизводстве ее позиции в системе соци-альных институтов, а также в социальной иерархии, месте профессии ученого на шка-ле социальных приоритетов и т. д. Очевидно также, что следует подвергнуть тщательно-му анализу причины и механизмы измене-ния базовых профессиональных ценностей, благодаря которым происходит адаптация научного сообщества России к происходя-щим переменам, выяснить, существуют ли в реальности подобного рода изменения, и если да, то какова динамика процесса, его движущие силы, куда направлен вектор происходящих изменений и насколько ра-дикальны будут их последствия.

Понять специфику постсоветской науки и как социального института по производст-ву удостоверенного знания, и как научного сообщества возможно, лишь вписав ее гене-зис в контекст тех изменений, которые пре-терпевает мировая наука в целом. Глобали-зация науки в последние годы стала

существенным фактором ее жизнедеятель-ности, многие черты постсоветской науки зарождались и развиваются под воздействи-ем этого глобального контекста, и одним из важнейших трендов для мировой науки в целом становится ее трансформация в русле неолиберальной идеологии и политики.

Термин «неолиберализм» сегодня, пожа-луй, не менее популярен, чем «глобализа-ция». В современных социальных исследо-ваниях термин «неолиберализм» обычно используется для описания доктрины, до-минирующей в развитых странах в послед-ней четверти XX в. и включающей в себя набор политических, экономических и идеологических шагов. Под неолиберализ-мом сегодня обычно понимают палитру школ и направлений, наиболее заметными из которых являются австрийская школа экономики и Чикагская школа, находящаяся под сильным влиянием доктрины монета-ризма Милтона Фридмана. Неолиберальным теориям свойственен скептицизм в отноше-нии способности государственных структур адекватно воспринимать правила поведения рыночных сил и, следовательно, претендо-вать на непосредственное вмешательство в экономическую жизнь. В отличие от клас-сической либеральной традиции, которая рассматривает рынок как натуральную сущ-ность, руководимую «невидимой рукой», неолиберальные мыслители доказывали, что политическая программа неолиберализма достигнет триумфа только в случае целена-правленного создания условий для ее реали-зации; успех невозможен только «естест-венным образом». Вследствие этого была сформулирована неолиберальная концепция роли государства: оно должно быть силь-ным, для чего его нужно освободить от «из-лишних» социальных обременений.

Большинство современных критиков не-олиберализма взяли в качестве своей цели социальные последствия неолиберальной политики. П. Бурдье утверждал, что неоли-берализм разрушает социальную солидар-ность как атрибут государства всеобщего благосостояния, что приводит к постоянному состоянию экзистенциальной незащищенно-сти 1. Один из самых влиятельных марксист-ских критиков неолиберализма, Д. Харви,

1 Bourdieu P. The Economy of Symbolic Goods. 1998

// Neoliberalism (Social Science). URL: http//what-when-how.com (дата обращения 09.02.2012).

¿·Î‡ÊÂÈ ¿. Ã. ÕÂÓÎË·Âр‡Î¸Ì˚È ÍÓÌÚÂÍÒÚ ÔÓÒÚÒÓ‚ÂÚÒÍÓÈ Ì‡ÛÍË 157

отмечает, что неолиберализм – это проект реорганизации капиталистического накоп-ления в условиях экономического кризиса [Harvey, 2005]. Цель неолиберальной прива-тизации, по его мнению, состоит в появле-нии новых мест накопления капитала, что, в конечном счете, послужит восстановлению власти экономической элиты. М. Фуко в своем анализе неолиберализма показал, что неолиберальные проекты ведут не просто к устранению государственного вмешательст-ва, но открывают новые косвенные формы власти, стремящиеся расширить область личной инициативы во всех сферах, поощ-ряя появление самоуправляемых индивидов [Foucault, 2005].

В последнее время активно обсуждается вопрос о влиянии неолиберальной экономи-ческой политики и идеологии на сферу нау-ки и технологий (в западной традиции речь идет об обширном круге исследований нау-ки и технологий – Science and Technology Studies (STS). Вышло несколько крупных и широко обсуждаемых ныне работ, данной проблеме был посвящен специальный тема-тический номер ведущего журнала в облас-ти социальных исследований науки «Social Studies of Science» (октябрь 2010 г.). Про-шел ряд крупных конференций, посвящен-ных положению науки в эпоху торжества неолиберализма.

По мнению американского исследователя Ш. Кримски (Sheldon Krimsky), суть обсуж-даемого вопроса заключается в том, считаем ли мы академическую (читай – фундамен-тальную) науку общественным благом (public good), которая должна быть рацио-нально спланирована и поддержана соци-альными ресурсами; необходимо опреде-лить, существует ли связь между наукой и экономическим развитием; выяснить, за счет чего лучше всего достигаются научные открытия как в фундаментальной, так и в прикладной науке: посредством рыночных механизмов или государственного финанси-рования; узнать, насколько эффективно правительство планирует научные исследо-вания и способствует трансферу их резуль-татов в промышленные технологии. Эти вопросы, пусть не всегда четко артикулиро-ванные, лежат, по мнению Кримски, в осно-ве политических дебатов о будущем науки 2.

2 Krimsky S. A. Neoliberal Economics of Science. URL:

http://www.americanscientist.org/bookshelf/pub/a-neolibe ral-economics-of-science (дата обращения: 12.11.2011)

Ф. Мировски в 2011 г. издал книгу «Нау-ка на рынке. Приватизируя американскую науку» [Mirowski, 2010], в которой иссле-дуются фундаментальные вопросы полити-ческой экономии науки. Сам автор главную цель своей работы видит в критическом анализе процесса коммерциализации фун-даментальной науки, исследуя исторические и идеологические корни подобной тенден-ции. Один из его главных аргументов за-ключается в том, что активное вторжение рыночных принципов в сферу науки, наряду с массовизацией высшего образования – это в первую очередь реализация сценария, вы-работанного неолиберальными мыслителя-ми. В книге обсуждаются такие темы, как усилия правительства США в области управления научными исследованиями, усиление внимания к вопросам интеллекту-альной собственности, аутсорсинг в сфере науки, коммерческая метаморфоза фунда-ментальных исследований. Мировски при-ходит к выводу, что наука действительно пострадала из-за «качественной деградации в характере накопленных знаний». Его кри-тики, в частности Ш. Кримски, соглашаясь с утверждением, что коммерциализация уни-верситетов, породившая обостренное вни-мание к вопросам интеллектуальной собст-венности, стала препятствием на пути свободного потока информации и производ-ства знаний, одновременно настаивают на том, что показатели научного здоровья не так легко измерить и вопрос о том, как ком-мерческое партнерство университетов с промышленностью отражается на качестве научных результатов, остается открытым. По их мнению, многие университеты (хотя и не все) по-прежнему оценивают кандида-тов на занятие постоянных позиций, глядя в первую очередь на то, имеют ли они опуб-ликованные статьи в престижных журналах, а не на сумму привлеченных ими средств.

Авторы вводной статьи к специальному номеру журнала «Social Studies of Science», посвященному анализу трансформации нау-ки в контексте неолиберализма (одним из них был Ф. Мировски), начинают разговор с того, что если XX в. и считается золотым веком науки, свободной от внешнего влия-ния, то это явно мифическое представление. В то же время не подлежит сомнению тот факт, что отношения между публичной нау-кой и частными коммерческими интересами драматически изменились именно в послед-ние 30 лет, вместе с глобальной тенденцией


к неолиберализму, который, частично изме-няясь в соответствии со спецификой той или иной страны, меняет методы, организацию и содержание работы во всем глобальном Университете. Учитывая мощное влияние, которое неолиберализм оказывает на науку, и растущее внимание к неолиберализму со стороны социальных наук, удивительно (и это обстоятельство авторы неоднократно подчеркивают), что исследователи науки и технологий пока не уделили ему достойного внимания. Не исключено, что это могло стать следствием отказа от традиционного, идущего от Мертона, разделения между внутренними и внешними влияниями на науку, но в эпоху неолиберальной политики к такому разделению необходимо вернуться [Lave et al., 2010].

Необходимость учета и анализа неолибе-ральной повестки дня для исследований науки и научной политики продиктована глубокой трансформацией механизмов про-изводства и организации знаний. В рамках перехода к рыночным отношениям неоли-беральная политика в области науки осно-вывается на поощрении частных инвести-ций для проведения исследований при одновременном уменьшении государствен-ного финансирования, поддержке партнер-ства университетов и промышленности, ук-реплении института интеллектуальной собственности, и т. д. В более глубоком смысле неолиберализм, по мнению его адептов, материализует образ идеальной экономики как «рынка идей»; другими сло-вами, каждая успешная неолиберальная экономика – это экономика знаний. Фунда-ментальная роль рынка, в соответствии с неолиберальной теорией, заключается от-нюдь не в простом обмене вещей, рынок, в первую очередь – оптимальный способ об-работки и транспортировки знаний и ин-формации. И именно это положение имеет самые серьезные последствия для организа-ции и практики науки.

Возражая отдельным исследователям, полагающим, что наука всегда была зависи-ма от своих покровителей («всегда была коммерческой») и, следовательно, характер таких покровителей не особенно важен (будь это государство, благотворительные фонды или промышленная корпорация), а значит, неолиберализм – это просто разли-чие в интенсивности, а не в содержании, утверждается, что современные способы управления и финансирования науки оказы-вают специфическое и глубокое воздействие на характер научного производства. Наука

всегда могла иметь экономическую и поли-тическую зависимость, но ее характер ме-нялся. Усиление неолиберальных методов управления наукой с 1980-х гг. означало курс на коммерциализацию и приватизацию знаний, обусловивших изменения в органи-зации и практике науки. Самый очевидный сдвиг – это постепенное сокращение госу-дарственного финансирования в публичных исследовательских университетах, в резуль-тате чего частные расходы на научные ис-следования в США превзошли федеральное финансирование впервые за несколько деся-тилетий.

Американские корпорации, вкладывая средства в целевые исследования, заклю- чая контракты с исследовательскими орга-низациями и университетскими учеными, способствуют недостатку финансирования, поскольку в публичных университетах на-чинают сокращаться субсидии на государ-ственном уровне. Исходя из того, что уни-верситеты все чаще идентифицируют себя в качестве поставщиков товара, называемого человеческим капиталом, а не учебных за-ведений, готовящих из студентов будущих граждан, то становится все труднее оказы-вать общественную поддержку субсидируе-мого государством высшего образования. Университетам не остается ничего другого, как искать частные средства, дабы компен-сировать сокращение государственных суб-сидий. Но чем сильнее университет оказы-вается втянутым в рыночную деятельность, тем меньше у него шансов добиться госу-дарственной поддержки, что приводит к фактической приватизации американской системы государственных университетов. По подсчетам авторов, перед началом гло-бального финансового кризиса размер госу-дарственных взносов в бюджеты ведущих публичных исследовательских университе-тов Америки колебался на уровне около 20 %; в период кризиса даже такой неболь-шой вклад сократился. Как отмечают мно-гие аналитики, неолиберальный пересмотр роли высшего образования является частью усилий превратить университеты в состав-ляющую глобальной конкурентной сферы услуг, сделав их похожими на корпорации, продукция которых – «информация» и «че-ловеческий капитал», а студенты являются всего лишь «клиентами». Еще немного – и государство сможет снять с себя всю ответ-ственность за обеспечение образования [Lave et al., 2010].

Другой эффект коммерциализации: на-рушение фундаментального принципа уни-

¿·Î‡ÊÂÈ ¿. Ã. ÕÂÓÎË·Âр‡Î¸Ì˚È ÍÓÌÚÂÍÒÚ ÔÓÒÚÒÓ‚ÂÚÒÍÓÈ Ì‡ÛÍË 159

верситета Гумбольдта рассматривать препо-давание и научные исследования как взаимодополняющие виды деятельности (идеал «учащей науки»). Если главной це-лью университетских ученых становится производство знаний, приводящее к получе-нию прибыли, преподавание неизбежно превращается для них во вторичную функ-цию. На практике это приводит к тому, что многие университеты сегодня активно из-бавляются от штатных преподавателей, на-бирая временных сотрудников, а также по-стдоков. Так, в 2005 г., согласно данным Национального центра статистики в сфере образования, на более чем 48 % преподава-тельских позиций в американских коллед-жах, получавших федеральное финансиро-вание, преподаватели работали неполный рабочий день или были внештатными.

Влияние неолиберального режима управ- ления наукой выражается в агрессивном продвижении и защите прав интеллектуаль-ной собственности в надежде получить коммерческую выгоду от владения знанием, поскольку существует тесная связь между неолиберальным взглядом на рынок как центр обработки информации и ростом убеждения, что знания могут и должны пре-вратиться в товар. Между тем, как показали несколько проведенных в последнее время исследований, для подавляющего большин-ства американских вузов патентование обернулось финансовыми потерями, по-скольку это дорогостоящая процедура. Коммерциализация знаний путем патенто-вания скорее идеологически эффективна, чем экономически практична.

Патенты – это даже не самый важный компонент быстро расширяющейся сферы защиты интеллектуальной собственности. Более важным для американской науки ста-ло принятие соглашения о передаче мате-риалов (MTA), ставшего инструментом кон-троля над коммерческими эффектами передовых исследований. МТA влияет на научную практику посредством введения в контракты, заключаемые исследователями с финансирующими структурами, пунктов о конфиденциальности, которые заранее ого-варивают ограничения на публикацию или иное разглашение результатов. Эффект кон-троля усиливают так называемые «сквозные положения», позволяющие финансирующей организации претендовать на любую (!) ин-теллектуальную собственность, которая может возникнуть в ходе будущих исследо-ваний, даже если исследовательская про-грамма не предусматривала получение

подобного результата, вводя ограничения в сфере некоммерческого использования (публикации результатов в журналах, вы-ступления с докладами на открытых конфе-ренциях и пр.). Такого рода положения за-медляют, а иногда просто блокируют как отдельные научно-исследовательские про-екты, так и в целом обмен знаний между членами научного сообщества, нарушая ба-зовые принципы функционирования науки [Moore et al., 2011].

Другим важным направлением транс-формации науки стала ее эволюция в сторо-ну приоритета прикладного, по сути, зна-ния, все более выраженный учет мнения явных или неявных заказчиков исследова-ний. Отдельные западные авторы называют это «эпохальным разрывом» («Еpochal Break»), утверждая, что вследствие этого появляются основания говорить о «постака-демической науке». A. Nordmann, H. Radder и G. Schiemann, предваряя коллективную монографию «Science transformed? Debating claims of an epochal break?» вводной главой, носящей характерное название «Наука по-сле конца науки?», пишут: «Мы ожидаем от современных исследований в первую оче-редь не поиска Истины, а решения насущ-ных проблем, таких как новые способы ге-нерации и хранения энергии, лечение рака и болезни Альцгеймера, инновационных идей для устойчивого экономического развития. Эволюционная биология, неврология и тео-ретическая физика до сих пор вызывают интерес и любопытство, но самые востребо-ванные результаты исследований в настоя-щее время находятся в сфере нанотехноло-гий, генной инженерии, биомедицинских исследований или синтетической биоло-гии» [Science Transformed…, 2011].

В целом неолиберализм имеет широкий диапазон воздействия на научную практику и организацию, наиболее ярко его эффекты описаны на примере биомедицины и био-технологий (речь идет в первую очередь о патентовании, взаимоотношениях государ-ства и корпораций, частном финансирова-нии публичной науки), но аналогичные эф-фекты ощущаются далеко за пределами биологических исследований, проникая, на-пример, в науки об окружающей среде, ме-теорологию, юриспруденцию.

Важно отметить тот факт, что целый ряд государственных органов были основной движущей силой в продвижении рыночных решений и внедрении неолиберального ре-жима науки. Речь идет о попытках государ-ства внедрить в университетах и исследова-


тельских лабораториях неолиберальный по-рядок путем поощрения частного финанси-рования общественных исследований; в ча-стности, правительство Великобритании активно продвигает коммерциализацию судебной медицины или приватизацию ме-теорологии. Таким образом, именно госу-дарство зачастую играет ключевую роль в расширении неолиберальной политики в области научной практики и управления. Стоит только запустить процесс коммер-циализации, как науку становится все легче приватизировать путем расширения прав интеллектуальной собственности, корпора-тивной (и университетской) тайны, разви-тия, в конечном счете, конкурентной, а не основанной на сотрудничестве науки. Так, исследования, проведенные в Новосибирском научном центре СО РАН в 1996–2010 гг., убедительно доказывают, что объем сво-бодно циркулирующей информации в науке существенно снизился, как за счет введения ограничений со стороны заказчиков иссле-дований, так и усиления конкуренции меж-ду самими исследователями.

Таким образом, эффекты влияния неоли-беральной политики на управление, органи-зацию и результаты в сфере научных иссле-дований многообразны. Среди них в первую очередь следует назвать: изменение источ-ников и объемов финансирования научных исследований и преподавания; трансформа-цию интеллектуального и коммерческого статуса научного знания; укрепление инсти-тута интеллектуальной собственности и связанное с этим укрепление курса на ком-мерциализацию знаний; растущую диффе-ренциацию в доступе к продукции привати-зированной науки. Перед исследователями науки стоит насущная задача проведения детальных исследований того, как именно неолиберализм трансформирует технологии и науку на глобальном уровне, и в рамках конкретной национальной модели науки.

Такого рода исследования требуют не толь-ко нового набора исследовательских вопро-сов, методики и методологии в целом, но также более тщательного анализа того спе-цифического политического, социально-эко- номического, историко-культурного контек-ста, в котором существуют как националь-ные научные сообщества, так и «Республика ученых» в целом. Для современной россий-ской науки такая задача чрезвычайно акту-альна.

Список литературы Карпович В. Н. Социальная эпистемоло-

гия и принятие решений в демократическом научном сообществе // Философия: история и современность. Новосибирск; 2003. С. 12–21. Целищев В. В. Наука и социальные цен-

ности: социальная и концептуальная струк-тура научного дискурса // Философия: исто-рия и современность. Новосибирск; 2003. С. 3–11.

Foucault M. The Birth of Biopolitics. Pal-grave Macmillan, 2005.

Harvey D. A Brief History of Neoliberal-ism. Oxford: Oxford Univ. Press, 2005.

Lave R., Mirowski Ph., Randalls S. STS and Neoliberal Science // Social Studies of Science. 2010. Vol. 40 (5). P. 659–675.

Mirowski Ph. Science-mart: Privatizing American Science. Harvard Univ. Press, 2010. 454 p.

Moore K., Kleinman L., Hess D., Frickel S. Science and Neoliberal Globalization: A Politi-cal Sociological Approach // Theory and Socie-ty. 2011. Vol. 40 (5). P. 505–532.

Science Transformed? Debating Claims of an Epochal Break / Eds. A. Nordmann, H. Rad-der. University of Pittsburgh Press, 2011. 232 p.


A. M. Ablazhey

THE NEOLIBERAL CONTEXT OF THE POST-SOVIET SCIENCE The article describes the main characteristics of the neoliberal agenda regarding the model of organization and func-

tioning of the modern science. Despite the fact that neoliberalism is primarily a product of Western social thought, it is shown that the effects of the neoliberal model of science are becoming increasingly relevant for the Russian science, and therefore require detailed study.

Keywords: post-soviet science, neoliberalism, scientific communications.

* Работа выполнена при финансовой поддержке проекта фундаментальных научных исследований УрО РАН № 12-У-6-1002 «Дискурс Soft Power в современных коммуникациях» и проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума СО РАН (конкурс Б) № 26 совместный проект Института философии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы социального знания»). ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © Œ. ‘. —ÛÒ‡ÍÓ‚‡, ¬. Ã. —ÛÒ‡ÍÓ‚, 2012

УДК 32.001 О. Ф. Русакова 1, В. М. Русаков 2

1 »ÌÒÚËÚÛÚ ÙËÎÓÒÓÙËË Ë Ôр‡‚‡ ”рŒ —¿Õ


2 »ÌÒÚËÚÛÚ ÏÂÊ‰ÛÌ‡рÓ‰Ì˚ı Ò‚ˇÁÂÈ

ÛÎ. . ÀË·ÍÌÂıÚ‡, 33, ≈Í‡ÚÂрËÌ·Ûр„, 620075, —ÓÒÒËˇ E-mail: [email protected]

ДИСКУРСЫ И КОНЦЕПТЫ «МЯГКОГО» ВЛИЯНИЯ В СОВРЕМЕННОМ ГУМАНИТАРНОМ ЗНАНИИ *

Рассматривается взаимосвязь понятий «дискурс» и «концепт». Авторы фокусируют свое внимание на концеп-

тах, обозначающих «мягкое» влияние. Проводится анализ концептов: soft power, «креативный кластер», «креа-тивные индустрии», «креативный город», исследуются их стратегические значения.

Ключевые слова: дискурс, концепт, soft power, концепты «мягкого» влияния, креативный кластер, креативные индустрии, креативный город.

Понимание дискурса как коммуникатив-

но-семиотической системы, выполняющей функции означивания, смыслопорождения, идентификации, позиционирования и репре-зентации, требует пристального внимания к его устойчивым и гибким структурам.

В условиях «текучей современности» [Бауман, 2008] значительно расширяется спектр социокультурных практик, в которых люди свободно конструируют собственные идентичности, дрейфуют из одного симво-лического пространства в другое, подклю-чаясь к различным дискурсам. Дискурсы, как известно, конкурируют между собой за доминирование в сфере означивания, за контролирование и форматирование обще-ственного сознания и научного знания, за утверждение в когнитивной сфере в качест-ве главной, основополагающей определен-ной модели интерпретации.

В процессе «роения» конкурентных дис-курсов происходит формирование относи-тельно устойчивых смысловых констелляций или смысловых ядер, которые представляют

собой полисемантические ментальные фор-мации – концепты. Концепты – это «моле-кулярная» структура дискурсов. В гумани-тарных исследованиях понятию «концепт» уделяется не меньшее внимание, чем поня-тию «дискурс», а в когнитивной лингвисти-ке и лингвокультурологии термин «кон-цепт» в последние годы превратился в ключевое понятие [Прохоров, 2009].

Существует множество трактовок кате-гории «концепт», производится смысловая отстройка концепта от понятия и идеи. Ю. С. Степанов считает, что понятие – это мысль о предметах и явлениях, отражающая их общие и существенные признаки, а кон-цепт – это идея, включающая не только аб-страктные, но и конкретно-ассоциативные и эмоционально-оценочные признаки. По словам В. З. Демьянкова, понятие – это то, о чем люди договариваются, их люди кон-струируют для того, чтобы «иметь общий язык» при обсуждении проблем; концепты же существуют сами по себе, их люди ре-конструируют с той или иной степенью


(не)уверенности (см.: [Демьянков, 2001]). Согласно А. В. Михайловскому, концепт, в отличие от понятия, или идеи, представляет собой, скорее совокупность разнородных идей, связь между которыми осуществляет-ся благодаря наличию динамической кон-цептуальной точки, своим движением со-единяющей относительно независимые друг от друга «зоны соседства». У концепта мно-го авторов-интерпретаторов, которые наде-ляют его новыми смыслами. Концепт внут-ренне полифоничен, он может «блуждать» между разными типами дискурса, постоянно расширяя палитры смыслов. Концепт по сравнению с понятием не может похва-статься «научной строгостью». Однако то, что в понятии является недостатком, а именно «характер туманного наброска», в концепте оборачивается своей сильной стороной [Михайловский, 2009. С. 165]. С точки зрения В. И. Карасика, понятие – один из модусов концепта. К концепту можно подняться дискурсивно (через рас-суждение, понятие) и недискурсивно (через образ, символ, участие в осмысленной дея-тельности, переживание эмоционального состояния. «Понятие открыто для определе-ния, концепт же определяется с трудом» [2009. С. 23].

Большое методологическое значение имеет исследование характера взаимосвязи кон-цептов и дискурсов. Поскольку дискурсы пронизывают и организуют любую комму-никацию, в том числе в сфере гуманитарных исследований, преимущественно опери-рующих абстрактными понятиями, интел-лектуальными образами и сложившимся объяснительно-интерпретационным аппара-том, то при ближайшем рассмотрении на пересечении различных дискурсов происхо-дит складывание тех или иных концептов, образующих определенный репертуар ин-терпретационных схем и группирующихся вокруг относительно устойчивого смысло-вого ядра.

В настоящее время, в условиях возраста-ния роли нематериальных ресурсов или ак-тивов в укреплении конкурентных позиций того или иного социального субъекта на разного рода рынках, весьма востребован-ными в теоретико-стратегическом плане оказываются концепты «мягкого» влияния. Под «мягким» влиянием подразумевается деятельность, направленная на продвиже- ние собственного привлекательного образа

в конкурентной среде посредством приме-нения «гибких» и креативных социальных, культурных и коммуникативных техноло-гий. К числу современных концептов «мяг-кого» влияния мы относим в первую очередь следующие: концепт soft power, концепт «креативный кластер», концепт empowerment.

Впервые понятие «soft power» ввел в на-учный оборот американский специалист в области международных отношений Джо-зеф Най [2004]. Суть soft power Най разъяс-няет путем противопоставления «мягкой» силы «жестким» или «твердым» способам внешнеполитического влияния. Под «жест-кой» силой исследователь подразумевает, прежде всего, использование вооруженного насилия, экономического давления и мето-дов подкупа.

В противоположность «жесткому» спо-собу влияния «мягкая» сила – это способ-ность добиваться желаемого на основе доб-ровольного участия союзников, а не с помощью принуждения и подачек. К «мяг-кой силе» относятся: притягательная сила экономического роста и благосостояния на-селения страны, привлекательные образы социального строя и моделей развития госу-дарства, творческая сила нации, цементи-рующая сила народа страны, привлекатель-ная культура (традиционная и современная), дипломатическое искусство, гуманитарная составляющая государственной политики. Эффективное использование «мягкой силы» рассматривается в качестве основы повы-шения международной конкурентоспособ-ности страны.

Согласно многочисленным современным исследованиям, посвященным концепту и стратегии soft power, у американской «мяг-кой» силы есть серьезные конкуренты. К таковым в первую очередь относятся soft power Европейского Союза и Китая. Особое внимание зарубежные исследователи уде-ляют китайскому опыту использования кон-цепта soft power в качестве государственной стратегии развития страны [Holic, 2011; Holl, 2010; Hunter, 2009; Kearn, David, 2011;

Mingjiang, 2008]. В настоящее время в Китае активно про-

водятся научные изыскания в области кон-струирования китайской модели soft power, рассматриваются вопросы эффективного сочетания инструментов «мягкого» и «же-сткого» влияния в целях гармонизации раз-

—ÛÒ‡ÍÓ‚‡ Œ. ‘., —ÛÒ‡ÍÓ‚ ¬. Ã. ƒËÒÍÛрÒ˚ Ë ÍÓÌˆÂÔÚ˚ ´Ïˇ„ÍÓ„Óª ‚ÎËˇÌËˇ 163

ного рода активов. Стратегия повышения «мягкой силы» страны выступает сегодня официальным политическим курсом китай-ского руководства. Она содержит целый ряд программных положений, нацеленных на соединение политических идеалов и ценно-стей социализма с задачами строительства общего духовного очага китайской нации, воспитания цивилизованных нравов, про-движения китайской культуры и новаторст-ва [Цзайцзы, 2009. С. 150].

Концепция soft power с китайской спе-цификой опирается на принцип «гармонии», который предполагает гармонию во всех областях жизни: гармония между человеком и природой, гармония между людьми, гар-мония между государствами. Принцип гармонии – это то, что создает Китаю гос-подствующую моральную высоту в между-народных коммуникациях.

Согласно китайским исследователям, су- ществует неразрывная диалектическая связь между «твердой» силой и «мягкой» силой. «Мягкая сила» трактуется ими как муд-рость, выраженная в ходе применения «твердой силы». Укрепление «твердой си-лы» сопряжено с увеличением «мягкой си-лы». И даже в том случае, когда «твердая» сила несколько укрепляется, совокупная государственная мощь может сократиться в связи с ослаблением «мягкой силы» [Там же. С. 154].

Китайские эксперты считают, что по-средством практической реализации про-граммы развития soft power уже к 2020 г. будет выполнена задача полного построения в Китае среднезажиточного общества и страна, заметно повысив свою совокупную мощь, займет лидирующее положение в экономике, культуре, образовании, а также в сфере инновационных технологий.

В настоящее время в зарубежной поли-тической науке разрабатываются комплекс-ные концептуальные модели soft power. Со-гласно одной из них, можно выделить следующие разновидности «мягкой» силы:

1) Economic Soft Power (экономическая «мягкая» сила) – экономические аттракторы или показатели экономической привлека-тельности, включая инвестиционную;

2) Human Capital Soft Power – гуманитар-ный капитал, основанный на привлекатель-ности системы общего и университетского образования, научной и технологической деятельности;

3) Сultural Soft Power – инструменты культурного влияния, а именно, – междуна-родное признание значимости и величия культурного наследия страны, политика по-пуляризации национальной культуры, рас-ширение межкультурных коммуникаций, туристическая привлекательность страны, распространение национального языка и национальной кухни;

4) Political Soft Power – система показа-телей уровня развития институтов полити-ческой демократии и защиты прав человека;

5) Diplomatic Soft Power – дипломатиче-ская репутация страны, показатели эффек-тивности дипломатических усилий в сфере переговорного процесса, степень миролю-бия, способность к предотвращению агрес-сии и нейтрализации угроз, к установлению глобальной повестки дня [Holik, 2011. Р. 232–241].

К отдельным инструментам soft power некоторые исследователи относят: инсти-туциональный ресурс (статусное положение страны в международных институциональ-ных объединениях); репутационный ресурс и имидж (успешность в проведении поли-тических акций, ответственная политика, международный авторитет, заслуженный в ходе урегулирования конфликтов, надеж-ность в партнерских отношениях); PR – ис-кусство (способность эффективно продви-гать методами PR собственное видение событий, свою интерпретационную и ин-формационную модель cоциальной реаль-ности) [Lee, 2009. Р. 207–208].

В одной из работ в соответствии с опре-деленными целевыми установками выде- ляется пять разновидностей soft power. К таковым относятся: 1) soft power, направ-ленная на улучшение ситуации внешней безопасности посредством проектирования мирного и привлекательного имиджа стра-ны; 2) soft power в целях мобилизации меж-дународной поддержки политики безопас-ности; 3) soft power, оказывающая влияние на образ мысли и на предпочтения общест-венности других стран; 4) soft power, на-правленная на поддержку общественного единства страны или ряда стран; 5) soft power в целях повышения рейтингов одоб-рения лидера или внутренней поддержки государства [Ibid. Р. 213]

В настоящее время созданы рейтинговые системы для измерения и сравнения компо-нентов soft power разных стран. Один из та-


ких рейтингов, основанный на исследовании общественного мнения, был представлен в докладе Чикагского Совета по Глобаль-ным вопросам (Chicago Council on Global Affaires) в 2008 г. Специальным предметом исследования стали различные параметры «мягкой силы» стран Азии – Китая, Японии, Южной Кореи, Индонезии и Вьетнама. Ис-следования проводились также в США с целью сравнительного измерения влияния стран Азии не только друг на друга, но и на общественное мнение американцев.

Из проведенного анализа следует вывод о том, что совокупный капитал Soft Power конкретной страны, по существу, определя-ет силу ее влиятельных позиций в системе глобальных политических коммуникаций. Согласно современным оценкам, soft power Китая по своей совокупной «мягкой силе» еще не превзошел аналогичные силы Япо-нии, США и Южной Кореи [Holik, 2011. Р. 231]. В США и Японии силы китайских инструментов soft power пока уступают южнокорейским. А вот в Индонезии и Вьет-наме влияние китайской «мягкой силы» уже превысило soft power Южной Кореи.

Общая динамика развития китайской economical soft power такова, что в ближай-шем будущем экономическое влияние Китая в регионе будет сравнимо с США и Япони-ей. В Соединенных Штатах, Индонезии и Вьетнаме Китай уже опережает Южную Ко-рею по уровню своей экономической при-влекательности.

Что касается «мягкой силы» гуманитар-ного капитала, связанного с популяризацией университетской системы образования и с уровнем развития научных технологий, то Китай еще отстает от Америки и Японии. В то же время японцы, индонезийцы и вьет-намцы считают, что влияние китайского гу-манитарного капитала вполне сравнимо с американской силой влияния в гуманитар-ной сфере. Кстати, согласно рейтинговым оценкам, международным лидером в облас-ти привлекательности системы образования и уровня развития научных технологий се-годня является Южная Корея, обогнавшая такие супердержавы «мягкой силы», как США и Япония.

Международное влияние китайского cul-tural soft power в сравнении с американским и японским культурным влиянием наиболее весомо в плане привлекательности традици-онной культуры страны. А вот в сфере поп-

культуры Китай значительно уступает soft power США. Наиболее слабым местом soft power Китая считается политическая «мяг-кая сила», связанная с политическим уст-ройством страны [Ibid. Р. 228].

В России концепция soft power пока еще не стала предметом фундаментальных науч-ных и стратегических исследований. Цело-стного и стратегически обоснованного понимания российской «мягкой» силы в России пока не сложилось. Из долгосроч-ных инструментов soft power, которые по-лучили инвестиции со стороны российских властей, следует назвать такие проекты, как: информационный канал Russian Today, фонд «русский мир», формирующий центры и кабинеты русского языка в ряде стран, Институт демократии и сотрудничества, имеющий свои отделения в Нью-Йорке и Париже.

Концепт «креативный кластер», относя-щийся к концептуальной группе «мягкого» влияния, одновременно стоит в одном смы-словом ряду с такими концептами, как «креативные индустрии», «креативный класс», «креативное пространство», «креа-тивные коммуникации», «креативный го-род» и т. д.

Под креативным кластером обычно под-разумевается коммуникативная среда, со-единяющая в один территориальный ком-плекс креативные индустрии и социальные практики, нацеленные на развитие творче-ского потенциала граждан и на усиление инновационной синергетики региона [Габу-ев, Тарасенко, 2012].

Концепция креативных индустрий впер-вые получила основательную аналити- ческую разработку в Великобритании в 1998 г., когда под патронажем лейборист-ского правительства была создана специ-альная группа по решению задач творческих индустрий (creative industrial task force). Британскими аналитиками был разработан специальный документ под названием «Картирование креативных индустрий» («Creative Industres Mapping Document»), подробно описанный в криге Криса Смита «Креативная Британия» [Smith, 1998]. В этом документе была дана трактовка понятию «креативные индустрии», которая стала ка-нонической: креативные индустрии – это деятельность, в основе которой лежит инди-видуальное творческое начало, которая не-сет в себе потенциал создания добавленной


стоимости и рабочих мест путем производ-ства и эксплуатации интеллектуальной соб-ственности.

В документе были обозначены 13 компо-нентов креативных индустрий, которые в своем сочетании образуют особый креатив-ный дискурс. К ним относятся: реклама; ху-дожественный и антикварный рынок; архи-тектура; ремесла и прикладное искусство; дизайн; мода; кино и видео; музыка; испол-нительские искусства (драматический и му-зыкальный театр, современный танец, раз-личные шоу); литература и книгоиздание; программное обеспечение; мультимедиа и интерактивные компьютерные программы; телевидение и радио [Зеленцова, Гладких, 2010].

Развитие творческих индустрий тесно связывалось британскими исследователями с политикой в области продвижения нацио-нальной культуры и развитием экономики страны. Стратегии развития креативных ин-дустрий легли в основу многочисленных программ регионального и городского раз-вития, стали предметом многочисленных дискуссий и научных форумов. В настоящее время в Великобритании регулярно прохо-дят международные конференции, посвя-щенные развитию креативных индустрий под разными названиями («Креативные кла-стеры», «Творческая экономика» и др.), на которых рассматривается опыт развития данных индустрий не только в Европе и в США, но также в странах Латинской Аме-рики, Юго-Восточной Азии.

Проблема разработки концепта и страте-гии развития креативных индустрий во мно-гих странах рассматривается на уровне го-сударственной политики. И здесь опять показательным примером выступает Китай. Начиная с 2000 г. программа развития твор-ческих индустрий вписана в национальную концепцию развития инновационной систе-мы страны. Данная концепция подчеркивает важность увеличения роли знаний и творче-ства, новых технологий и человеческого ка-питала.

В Китае программа развития творческих индустрий реализуется посредством созда-ния креативных кластеров в больших горо-дах. Среди крупнейших творческих класте-ров – «Фабрика 798» в Пекине, «Лофт 49» в Гуанчжоу, Tianzifang в Шанхае. В 2006 г. в Шанхае было уже 30 кластеров, в Пекине сегодня уже 18 кластеров. Шанхай и Пекин

борются за звание столицы творческих ин-дустрий Китая.

Понятие «креативного кластера», приме-няемого к урбанистической инфраструкту-ре, непосредственно соприкасается с кон-цепцией креативного города, которая получила глубокую теоретическую разра-ботку в работах Чарльза Лэндри [2005; 2008].

Согласно Лэндри, эффективную работу всех городских структур и субъектов обес-печивает не иерархическое, а сетевое взаи-модействие, не жесткие, а «мягкие» струк-туры. Концепция креативного города предполагает стратегическое формирование такой городской среды, которая откроет гражданину творческий простор и возмож-ности для саморазвития, для самореализа-ции в общении и профессии, для обращения к разнообразным культурным практикам, для активного отдыха. Креативный город-ской дискурс – это подвижная, гибкая, «мягкая» коммуникативная среда, делающая жизнь многообразной и свободной.

Для характеристики креативного города вполне уместно понятие «software», которое подразумевает, что городская коммуника-тивная среда отвечает принципам мобиль-ности, гибкости, культурного разнообразия, сингулярности, сетевой организации чело-веческих контактов.

Обобщая существующие трактовки кон-цепта «креативный город», мы приходим к выводу, что под креативным городом боль-шинство исследователей так или иначе под-разумевают некий специфический дискурс городской креативности.

О том, что город – это дискурсивная спе-цифическая среда, догадывались многие мыслители современности. Известный со-циолог Роберт Парк как-то сказал: «Город – это образ мысли». Наш отечественный се-миотик Владимир Топоров говорил о том, что Петербург – это Текст. Молодой петер-бургский социолог Олег Панченко сегодня рассматривает город как Метанарратив 1.

Будучи определенным текстом, знаковой и коммуникативной системой, город вполне логично может быть представлен посредст-вом понятия дискурс». Согласно нашему определению, дискурс – это знаково-семио- тическая система, выполняющая функции

1 Панченко О. Город на игле. URL: www.Context

cluborg/events/y2011/ml/n54.html.


означивания, смыслопорождения, интерпре-тации, позиционирования, репрезентации того или иного объекта или субъекта, фор-матирования ментальных образов. Если говорить кратко, то ключевая функция дис-курса состоит в формировании символиче-ского капитала [Русакова, Русаков, 2011].

Употребление понятия «дискурс» в соче-тании с понятием «креативный город» по-рождает особый смысл, связанный с форми-рованием символического капитала под названием «креативность города». Только у креативного города существует способность к перманентному порождению дискурса креативности или креативного дискур- са, который транслируется стратегически сформированной городской средой.

С нашей точки зрения, креативный дис-курс – это знаково-коммуникативные сигна-лы, порождающие креативность, т. е. твор-ческую активность граждан, направленную на продвижение и пропаганду собственной идентичности и значимой системы ценно-стей.

Дискурс креативного города подразуме-вает особую коммуникативную атмосферу и семиотическую среду, которая комфортна для ума и жизни городского креативного класса.

Предлагаем следующее рамочное опре-деление: дискурс креативного города – это стратегически формируемая семиотико-коммуникативная городская среда, которая стимулирует и поддерживает следующие процессы: 1) развитие и реализация творче-ских, гражданских инициатив горожан в области реализации девелоперских градо-строительных проектов, обеспечение «кру-говорота городского творчества»; 2) кла-стерное развитие в городском пространстве творческих индустрий; 3) закрепление в общественном сознании ярких привлека-тельных образов города посредством четкой стратегии городского имиджирования и брендирования; 4) развитие soft power («мягкой силы»), связанной с активным участием в культурных, научных и образо-вательных обменах, в масштабных спортив-ных проектах, гуманитарной помощи другим городам и государствам, с распро-странением новых отраслей туристической индустрии, активно позиционирующих го-род (гастрономический, экологический, ре-лаксационный и др. туризм); 5) создание «мягких» сетевых коммуникативных город-

ских структур, способных к пластической быстрой трансформации (город-трансфор- мер, город-джаз, город-software); 6) культи-вирование дискурса памяти (дискурс памят-ных мест). Представленный список может быть продолжен и дополнен другими важ-ными чертами дискурсной городской креа-тивности.

Список литературы Бауман З. Текучая современность: Пер. с

англ. / Под ред. Ю. В. Асочакова. СПб.: Пи-тер, 2008. 240 с. Габуев А., Тарасенко П. Пиарова победа

// Коммерсантъ ВЛАСТЬ. 2012. 9 апр. Демьянков В. З. Лингвистическая интер-

претация текста: универсальные и нацио-нальные (идеоэтнические) стратегии // Факты и ценности: К 70-летию Юрия Сер-геевича Степанова / Под ред. Е. С. Кубряко-вой, Т. Е. Янко. М.: Языки славянской куль-туры, 2001. С. 309–323. Зеленцова Е., Гладких Н. Творческие ин-

дустрии: теории и практики. М.: Изд. дом «Классика-ХХI», 2010. 240 с. Карасик В. И. Языковые ключи. М.: Гно-

зис, 2009. 406 с. Лэндри Ч. Креативный город: Пер. с

англ. М.: Классика-ХХI, 2005. 399 с. Лэндри Ч. Искусство создавать города:

качество жизни и городская среда: Пер. с англ. М.: Классика-ХХI, 2008. 326 с. Михайловский А. В. Обсуждаем статью

«Концепт» // Эпистемология и философия науки. 2009. Т. 21, № 4. С. 162–166. Най Дж. «Мягкая» сила и американо-

европейские отношения // Свободная мысль ХХI. 2004. № 10. С. 33–41. Прохоров Ю. Е. В поисках концепта. 2-е

изд. М.: Флинта: Наука, 2009. 176 с. Русакова О. Ф. , Русаков В. М. PR-дис-

курс: Теоретико-методологический анализ. 2-е изд., испр. и доп. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН; ИД «Дискурс-Пи», 2011. 336. Цзайци Лю. «Мягкая сила» в стратегии

развития Китая // Полис. 2009. № 4. С. 149–155.

Holik G. G. Paper Tiger? Chinese Soft pow-er in East Asia // Political Science Quartery. Summer 2011. Vol. 126. No. 2. P. 223–254;

Holl T. An Unclear Attraction: A Critical Examination of Soft Power as an Analitical


Category // Chinese Journal of International Politics. 2010. Vol. 3. Р. 189–211.

Hunter A. Soft Power: China on the Global Stage // Chinese Journal of International Poli-tics. 2009. Vol. 2. Р. 373–398.

Kearn Jr., David W. The Hard Truths about Soft Power // Journal of Political Power. 2011. Vol. 4. No. 1. Р. 65–85.

Lee G. A Theory of Soft Power and Korea`s Soft Power Strategy // Korean Journal of De-fence Analysis. 2009. Vol. 21. No. 2. P. 205–218.

Mingjiang Li. China Debates Soft Power // Chinese Journal of International Politics. 2008. Vol. 2. Р. 287–308.

Smith C. Creative Britain. L.: Faber & Fa-ber, 1998. 170 р.


O. F. Rusakova, V. M. Rusakov

DISCOURSES AND CONCEPTS OF SOFT IMPACTS IN CONTEMPORARY HUMANITIES The article examines the correlation of such notions as «discourse» and «concept». The authors focus their attention

on the concepts which are called «the concepts of soft impacts». They also analyze the concepts of soft power, creative cluster, creative industries, creative city and their strategic significance.

Keywords: discourse, concept, the concepts of soft impacts, soft power, creative cluster, creative industries, creative city.

* Работа выполнена при финансовой поддержке проекта партнерских фундаментальных исследований Прези-диума СО РАН (конкурс Б) № 26 «Новые парадигмы социального знания». ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © Õ. ¬. Õ‡ÎË‚‡ÈÍÓ, 2012

УДК 37.014.53

Н. В. Наливайко



ОБРАЗОВАТЕЛЬНАЯ ПОЛИТИКА И ЦЕННОСТНЫЕ ОРИЕНТИРЫ ОТЕЧЕСТВЕННОГО ОБРАЗОВАНИЯ *

В условиях активной трансформации российского социума и самой системы образования необходимо особое

внимание к вопросам сущности образовательной политики, ее направленности на ценностные ориентиры отече-ственного образования. В статье рассматривается содержание образовательной политики и предпринимается по-пытка объяснить существующие здесь проблемы: как государство обустраивает свою систему образования, какие ставит перед ней цели, чьи интересы лежат в основе организации и управления образованием. Мы стремимся понять, почему рыночные отношения, тенденции превращения образования в платное определили отход от поли-тики создания высоконравственного пространства для образования, обусловив развитие прагматических функ-циональных задач.

Ключевые слова: образовательная политика, реформы, менталитет, рыночные отношения в системе образова-ния, управление, ценностные ориентиры, аксиология.

Образовательная политика – это деятель-

ность органов государственной власти, по-литических партий, общественных органи-заций по повышению эффективности системы образования и ее функционирова-ния в направлении достижения целей обра-зовательной политики в соответствии с за-дачами развития общества и государства. Стержневым элементом управления высту-пает управление качеством образования путем оптимизации взаимодействия всех факторов и условий, опосредующих образо-вательный процесс в целях достижения наи-лучшего результата (образованности) и в соответствии с заявленными образова-тельными стандартами (эталонами образо-ванности).

Мы рассматриваем образование как институциализированную систему управ-ляемых и взаимосвязанных социальных структур (индивидов), обеспечивающих удовлетворение образовательных потребно-

стей и интересов в историческом контексте развития под воздействием государственной образовательной политики. Государствен-ная политика по-прежнему выступает (в марксистском понимании) как «концентри-рованное выражение экономики» [Ягофа-ров, 2005]. Смена материальных условий, экономических отношений обусловила из-менение образовательной политики. Укреп-ление рыночных отношений в России влечет все большее распространение их принципов на сферу образования, посколь-ку основной тенденцией развития образо-вания становится ориентация на потребите-ля [Николаева, 2009. С. 11]. В сферу влияния политики входят как система обра-зования в целом, вместе с образовательны-ми отношениями и функциями, так и ее отдельные структурные элементы: образо-вательные стандарты, требования и про-граммы; образовательные и вспомогатель-ные организации; управляющие органы;

Õ‡ÎË‚‡ÈÍÓ Õ. ¬. Œ·р‡ÁÓ‚‡ÚÂÎ¸Ì‡ˇ ÔÓÎËÚËÍ‡ Ë ˆÂÌÌÓÒÚÌ˚Â ÓрËÂÌÚËр˚ ÓÚÂ˜ÂÒÚ‚ÂÌÌÓ„Ó Ó·р‡ÁÓ‚‡ÌËˇ 169

юридические, профессиональные и общест-венные объединения, причастные к этой сфере.

Как социальный институт образование органично входит в политико-правовую и культурную систему общества, которые должны обеспечивать не только стабиль-ность, но и социально направленную дина-мику развития образовательных отношений. Учитывая состояние социокультурного про-странства и прошлого образовательного опыта, государство вырабатывает стратегию развития образования, оптимальные формы и механизмы ее реализации в контексте конкретно-исторического развития общест-ва, обеспечивая баланс образовательных традиций и новаций. Издаваемые централь-ными органами государственной власти за-конодательные акты закрепляют основные направления этой политики. Тем самым об-разовательная политика осуществляет по отношению к образованию регламенти-рующую, перспективно-ориентирующую, стимулирующую, коммуникативно-инфор- мационную и другие функции. Основными направлениями в содержании образова-тельной политики выступают:

разработка государством принципов и норм, которыми руководствуются все госу-дарственные органы, отдельные граждане, общественные, образовательные и иные ор-ганизации при осуществлении целенаправ-ленной деятельности по созданию и разви-тию системы образования;

непосредственно целенаправленная деятельность государства, государственных органов, отдельных граждан, общественных и иных организаций по созданию и разви-тию системы образования;

деятельность государства, отдельных граждан, общественных и иных организаций по формированию и трансляции культурных и духовных ценностей новым поколениям.

Государственная образовательная поли-тика формируется на основе мировоззренче-ских и политических взглядов, идей, теорий о сущности и роли образования (воспита-ния, просвещения) в общественном разви-тии. Робкие попытки российской элиты разработать концептуальную идею либе-рального или консервативного образца, кле-рикальной ориентации не имеют успеха, поскольку рынок сегодня оказывает непо-средственное влияние на современные про-цессы в сфере образования. «Подчиняясь в

целом законам спроса и предложения, по многим принципам своего функционирова-ния он представляет специфический рынок, в связи с тем что субъективность на данном рынке особенно высока. Нерациональное решение о выборе вида образования, учеб-ного заведения, специализации чревато для потребителя более высокими издержками, чем нерациональное решение о выборе обычных товаров длительного пользования» [Пушкарева, 2010. С. 25]. Образование – финансово и материально емкая сфера, без поддержки государства через образователь-ную политику рынок образовательных про-дуктов станет доступен лишь избранным (состоятельным людям).

Изменение вектора развития в пользу непотребительских, духовных ценностей может спасти Россию (техногенную цивили-зацию) от глобальной катастрофы и само-уничтожения. Будучи воплощенной в виде закона в новой «Национальной доктрине образования в Российской Федерации» [«Национальная идея»…, 2004. С. 443–457], она (образовательная политика) способна превратиться в действенную стратегию раз-вития российского образования, а образова-ние из инструмента обслуживания рынка – в самостоятельную ценность как средство развития личности и общества, как ориен-тир всех социокультурных трансформаций. В доктрине задан вектор развития образова-ния в информационную эпоху, сформулиро-ваны такие стратегические цели, как созда-ние основ для устойчивого социально-экономического и духовного развития Рос-сии, обеспечение высокого качества жизни народа и национальной безопасности; укре-пление демократического правового госу-дарства и развитие гражданского общества; кадровое обеспечение динамично разви-вающейся рыночной экономики и др.

Организационно-правовой основой обра-зовательной политики государства является федеральный закон «Об образовании в Рос-сийской Федерации». Он регулирует все отношения, возникающие в образователь-ной сфере, «устанавливает правовые, орга-низационные и экономические основы обра-зования в Российской Федерации, основные принципы государственной политики Рос-сийской Федерации в сфере образования, общие правила функционирования системы образования и осуществления образователь-ной деятельности; определяет правовое по-


ложение участников отношений в сфере об-разования» [Собрание законодательства РФ, 2001]. Сегодня подготовлен и обсуждается новый закон РФ «Об образовании» 1. В дан-ном документе определяются основопола-гающие принципы и задачи правового регу-лирования и государственной политики в сфере образования, уровни образования и образовательные стандарты, через которые достигается заданное качество образования каждого уровня. Основным субъектом управления в политической системе россий-ского общества всегда выступало государ-ство. Именно оно обеспечивало социокуль-турные, организационные и ментальные основы образовательного процесса. Оно ус-танавливало основные принципы образова-тельной политики и направления их реали-зации, создавало систему образовательной деятельности, обеспечивая благоприятную для образования социокультурную среду, определяя правовые нормы и механизмы регулирования этой деятельности, форми-руя процесс подготовки и переподготовки педагогических кадров.

Следует вспомнить, что с началом пере-стройки (1985 г.) под флагом реформирова-ния шло разрушение созидательных тради-ций в образовании. Реализация идеи «свободы и плюрализма» в образовании привела к дискредитации основной цели образования – приобретения основательных знаний, умений и навыков, – к потере управляемости системы образования. Пада-ло качество обучения, особенно в сельских местностях и малых городах, в школах уси-ливалась унификация и уравниловка. Ста-новление государственной образовательной политики России в 1990-е гг. шло в принци-пиально новых условиях. Образование ока-залось в совершенно иной политико-правовой и социокультурной среде. В 1992–1994 гг. завершились основные, наиболее болезненные преобразования в государст-венном, политическом, социальном и эко-номическом устройстве страны, формирова-лись капиталы, рынки, кредиты, товары и услуги, частная собственность и др. Госу-дарство перестало контролировать и уста-навливать цены на основные виды товаров, размер заработной платы, дало полную сво-

1 Ст. 2: Принципы государственной политики в

области образования. URL: http://www.zakonrf.info/ zakon-ob-obrazovanii/

боду СМИ, широко открыло шлюзы для проникновения западной морали.

Какова же направленность и предвари-тельный результат реализации новой обра-зовательной политики, осуществляющейся посредством постоянного реформирования и подготовки нового закона «Об образова-нии»? Сразу заметим, что разрушение тра-диций российского образования в последнее время посредством реформ – мечта наших конкурентов и дружно поддерживается За-падом. Провалившийся в США эксперимент по внедрению в образование декретов «Ко-митета-300», был переадресован России. «Борис Ельцин использует декреты Комите-та-300, – сообщал Д. Коллеман, – чтобы в качестве эксперимента навязать России во-лю Комитета» [Коллеман, 2001. С. 17]. В ноябре 1994 г. Всемирным банком был представлен доклад «Образование для Рос-сии в переходный период». Российские чи-новники Минобразования активно взялись за воплощение идей доклада в жизнь. Под диктовку западных конкурентов проводится курс образовательной политики, направлен-ный на разрушение веками сложившейся образовательной системы, ликвидацию фундаментального образования, выхолащи-вание из российской системы образования гуманитарного, культурного и социального содержания; на коммерциализацию образо-вательных отношений, превращение его (образования) в сферу рыночных услуг с це-лью облегчения интеграции в международное образовательное пространство. В итоге «ре-формы» образования в России привели к его «раскультуриванию» и дефундаментализа-ции, дальнейшему снижению образованно-сти общества и отбросили передовую систе-му образования на 70–80-е место в мире.

Встроенное в однобокую социокультур-ную среду, образование стало выполнять свою основную функцию через подготовку «образованцев», которые уже довели обще-ство до плачевного состояния. Характерны-ми чертами сегодняшней образовательной политики являются: слабая эффективность, падение приоритетности образования в го-сударственной политике, сокращение суб-сидирования и снижение роли образования до статуса услуги; ориентация на экономи-ческую, производственно-государственную ценность образования, при забвении его личностных ценностей; направленность об-разовательной политики на разрушение


веками сложившейся образовательной сис-темы, ликвидацию фундаментального и аб-солютизацию прикладного характера обра-зования, выхолащивание из нашей системы образования гуманитарного, культурного и социального содержания; расширение спект- ра платного образования и числа коммерче-ских вузов; отсутствие стабильности курса, метание между прошлой образова-тельной инерцией и влиянием западных мо-делей, между европейской и американской системами образования, потребностями ин-теграции в Болонский процесс и стремлени-ем к самостоятельности, «зудом» модерниза-ции и желанием сохранить образовательные традиции; избыточное бессистемное нормо-творчество, противоречивость образова-тельного законодательства.

Эти и другие показатели говорят не только о слабой эффективности, но и о пол-ном отсутствии научной и стабильной обра-зовательной политики. Основной причиной глубокого разрыва между декларируемыми государством целями в сфере образования и реальными результатами является отсутст-вие ясности в вопросах формирования концепции и современной парадигмы обра-зования, как следствие, – несовпадение по-литической воли государства и интересов общества. Размышляя о реформе российско-го образования, В. В. Миронов пишет: «на-вязываемые модели развития (будь то экономика или образование), не адаптиро-ванные к условиям страны, чаще всего при-водят к прямо противоположным результа-там. Общие идеальные (теоретические) цели и модели необходимым образом должны корректироваться конкретными социокуль-турными условиями, что позволит обеспе-чить устойчивость, своеобразие системы, ее сопротивление “растворению” в иной куль-туре» [2012]. Так, декларируя курс на ры-нок, образовательная политика утрачивает ориентацию на человека, затрагивая фунда-ментальные ценности образования. (Надо вспомнить, что характерными чертами со-ветской системы образования являлись бесплатность, всеобщность, обязательность обучения, направленность на перспективу, предпочтение коллективных форм обучения и воспитания. Сегодня мы наблюдаем фор-мирование системы образования как замк-нутой системы подготовки кадров, пренеб-режительное отношение к гуманно-лич- ностным аспектам образованности.) Свой-

ственные современной образовательной по-литике недофинансирование образователь-ных программ, вопиюще малая доля расхо-дов на образование в бюджете, поспешная коммерциализация образовательных учреж-дений, превращение образования в инстру-мент дальнейшего социального расслоения по уровню доходов и степени участия в ре-шении общественных и государственных вопросов, свидетельствует о том, что ре-форматоры перестают видеть в образовании главный приоритет, ведя систему отечест-венного образования к обочине мирового развития. Государственная политика, таким образом, рассматривая образование как сферу услуг, недооценивает его системооб-разующую роль в обществе.

Идет увеличение разрыва между культу-рой и образованием, поскольку само по себе знание не замещает духовности и не в со-стоянии обеспечить процесс овладения всей культурой. Внутри системы образования нарастает этнокультурная, языковая, эконо-мическая и социальная разобщенность, что может привести к конфликту между разны-ми системами ценностей. Целью образова-ния, согласно новой идеологии, стал, как и на Западе, не разносторонне развитый, не культурный, а успешный человек. Судя по уровню современной заработной платы, об-разованных людей России – преподавате-лей, учителей – власть считает заведомо «неуспешными». Молодежи явно и неявно внушают, что не стыдно быть вором, лгуном и т. д., а стыдно быть бедным.

Российское самосознание в силу своего особого историко-культурного опыта (тоже не случайного, а связанного с особыми гео-графическими, климатическими, историче-скими условиями) имеет другие нравствен-ные приоритеты. Они не утрачены народом и прежде всего его педагогической средой. В их числе – низкая значимость факторов материального благополучия, неукоренен-ность в настоящем и обращенность в буду-щее, доминирование социальных ориента-ций над индивидуально-личностными. Именно они позволяли этому народу вы-жить в самые суровые моменты его исто-рии. Современная реформа образования (а также науки, культуры) – это попытка поменять их на «западный манер», вытес-нить идеологию помощи другу, соседу, идеологию общественной пользы, служения людям и отечеству идеологией личной вы-


годы. Залог же сохранения российского менталитета кроется в глубокой и вдумчи-вой современной образовательной политике. Особо следует отметить направленность политики вхождения в мировое образова-тельное пространство через слепое копиро-вание западных моделей и стандартов без учета национальных особенностей, отсутст-вие глубокого изучения российского опыта и достижений в образовании, разрушение своей национальной специфики и образова-тельных традиций. Самый передовой, но чуждый российской ментальности опыт принесет больше вреда, чем пользы нашему образованию. Содержание образовательной политики способно определить облик бу-дущей России – просвещенной или невеже-ственной, гуманной или агрессивной, гиб-нущей или процветающей. Образование в любом случае должно быть ценностно ори-ентированным, культуросообразным и гото-вить человека к эффективному участию в создании, развитии и защите материальных и духовных ценностей России. Без понима-ния аксиологических возможностей образо-вания трудно рассчитывать на полноценное обоснование стратегии и политики в данной сфере, на продуктивный творческий поиск эффективных подходов и методов организа-ции многоплановой образовательной дея-тельности. Образование – система консерва-тивная, высокоинертная, с длительным циклом воспроизводства. Реформы дают здесь положительные результаты отнюдь не всегда, а революции – практически никогда. Вместе с тем через проекты законов и ука-зов властных структур в общественное сознание вкладывается еще одна идея, на которую надо обратить внимание – это не-обходимость массовой приватизации обра-зования по типу приватизации в промыш-ленности. Но сегодня уже очевидны последствия «обвальной» приватизации в промышленности, которые измеряются ее колоссальным спадом по разным отраслям.

Мы глубоко убеждены, что образование становится все более мощной движущей силой экономического роста, повышения эффективности и конкурентоспособности экономики России, что делает его одним из важнейших факторов национальной безо-пасности и благосостояния страны, благо-получия каждого гражданина. Сегодня оче-видно, что образование более не может оставаться в состоянии внутренней замкну-

тости и самодостаточности, в нем про- исходят процессы реформирования и мо-дернизации. Заявившие о себе процессы глобализации выявляют и проблемы роста международной открытости национальных культур, активизируя основные мировые тенденции развития человеческой цивили-зации, а следовательно, и современной сис-темы образования. По мере расширения мирохозяйственных связей растет и потреб-ность в универсальных кадрах специали-стов, получающих профессиональную под-готовку в национальных университетах. Содержание национальных систем высшего образования настойчиво подводится к «ми-ровым стандартам», необходимость которых диктуется современной наукой и техникой. Тенденциями совершенствования образова-тельной политики российского государства в современных условиях должны стать сле-дующие.

Во-первых, формирование национальной идеи на основе целей достижения постинду-стриальной, духовно ориентированной рос-сийской цивилизации, возвышающей обще-ство и личность над утилитарными ценностями, придание национальной док-трине образования статуса закона и согласо-вание всех структурных компонентов обра-зовательной политики (национальной доктрины, закона об образовании, целевой программы развития образования) друг с другом и национальной идеей.

Во-вторых, приведение политики госу-дарства в других сферах (собственность, налоги, оплата труда, работа СМИ и др.) в соответствие с национальной доктриной образования с учетом ее образовательных последствий.

В-третьих, обеспечение приоритетности образовательной политики и ее ресурсов, целевая поддержка образования в малых городах и сельской местности, а также по-мощь талантливым детям из малообеспе-ченных семей; поддержка неформального и информального (спонтанного) образования на протяжении всей жизни, введение все-общего бесплатного высшего образования как цели государственной стратегии образо-вательной политики России.

В-четвертых, демократизация управле-ния системой образования, обеспечение участия в нем всего гражданского общества, преодоление территориального, материаль-но-финансового, коррупционного, инфор-


мационного и коммуникативного неравен-ства в образовании на всей территории Рос-сии.

В-пятых, ограничение вторжения рыноч-ных отношений и идеологии в образова-тельное пространство, обеспечение гумани-зации и фундаментализации образования.

Нам представляется, что необходимо срочное решение проблемно-болевых во-просов образовательной системы: мобиль-ность, реальная доступность образования, кадровая политика в образовании и эффек-тивность управления образовательными уч-реждениями. Все эти вопросы ждут своего дальнейшего всестороннего философского обсуждения и результативных действий по-средством эффективной образовательной политики.

Список литературы Коллеман Дж. Комитет-300. М.: Витязь,

2001.

Миронов В. В. Размышления о реформе российского образования // Философия об-разования. 2012. № 1. С. 6–7.

«Национальная идея» и российская обра-зовательная политика // Складчина-4: Сб. науч. ст. Омск: Наука, 2004. С. 443–457. Николаева Е. М. Образование в обществе

потребления / Е. М. Николаева, М. Д. Щел-кунов // Философия образования. 2009. № 1. С. 11–19. Пушкарева Е. А., Наливайко Н. В. Фор-

мирование отечественной системы образо-вания в современных условиях // Филосо-фия образования. 2010. № 1. С. 25–29.

Собрание законодательства Российской Федерации, 2001. № 9. С. 2208. Ягофаров А. Правовое регулирование

системы образования. М., 2005.


N. V. Nalivaiko

EDUCATION POLICY AND VALUE ORIENTATIONS OF RUSSIAN EDUCATION Dynamic transformation of the Russian society and the educational system requires special attention to the essence of

the education policy and its value orientations. The article analyzes the content of the education policy and attempts to explain the current problems: how the state designs its education system, what goals it sets, whose interests underlie the organization and management of education. The author tries to understand why the market relations and the tendencies to replace free with fee paid education led to the divergence from the policy of creating the healthy ethical space for educa-tion and to the focus on pragmatic functional tasks instead.

Keywords: education policy, reforms, mentality, market relations in the education system, management, value orienta-tions, axiology.

* Работа выполнена при финансовой поддержке проекта партнерских фундаментальных исследований Прези-диума СО РАН (конкурс Б) № 26 «Новые парадигмы социального знания». ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © ƒ. ¬. ”¯‡ÍÓ‚, 2012

УДК 351.858

Д. В. Ушаков



ПРОБЛЕМЫ ВОСПИТАНИЯ ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗМА И ПРОФИЛАКТИКА

РОСТА КСЕНОФОБИИ В МОЛОДЕЖНОЙ СРЕДЕ *

Приводятся данные социологического исследования 2011 г., касающегося межэтнических отношений в среде

взрослого и подрастающего поколений жителей г. Новосибирска. Особое внимание в статье уделяется проблеме воспитания молодежи в духе интернационализма и гармонизации межэтнических отношений в российском обще-стве.

Ключевые слова: этносы, межэтнические отношения, межнациональные взаимодействия, взрослые, молодежь, классные руководители, мигранты, принимающее сообщество, интернационализм.

Российское общество сегодня столкну-

лось с проблемой взаимной адаптации ми-грантов и принимающего населения. Ос-новными центрами взаимодействия и перемешивания разных народов и культур становятся города, где имеются значитель-ные по количеству и влиянию диаспоры, от-носящиеся к разным народам. Новосибирск как крупный поликультурный город относи-тельно недавно также ощутил на себе уси-ление миграционных потоков. Город исто-рически возник как транспортный узел, соединяющий центральные регионы России не только с Сибирью, но и с Севером, Даль-ним Востоком, и Югом и развивался в даль-нейшем как крупный промышленный и тор-говый центр Сибири и Дальнего Востока. Поэтому предки даже большинства русско-го населения, проживающего сегодня в Но-восибирске, когда-то сами были мигранта-ми. Это были постоянные волны миграции: в годы столыпинских реформ и переселен-ческой политики, в годы Первой мировой войны, гражданской войны, индустриализа-ции, эвакуации крупных оборонных пред-приятий в годы Великой Отечественной войны, затем при реализации политики ос-воения целины и крупномасштабного

строительства (БАМ, развитие промышлен-ности и создание научного центра в Сибири). За многие годы население Новосибирска вы-работало вполне толерантное отношение к приезжим, а особенно к тем, кто решил свя-зать свою судьбу и судьбы своих семей с нашим городом. Однако десятилетия после развала Советского Союза были ознамено-ваны большим притоком мигрантов, как из стран ближнего зарубежья, так и из разных республик Российской Федерации, и в по-следнее десятилетие он не уменьшился, а все более возрастал в связи с усилением трудовой миграции.

Сегодня остро встают вопросы согласо-вания интересов и культурных традиций уже проживающего населения и нового, приходящего со своими нормами жизни и правилами поведения, возникают проблемы этического воспитания молодежи, прояв-ляющиеся в нетерпимости, неуважительном отношении к представителям другой куль-туры. Огромную роль в решении этих про-блем играют учреждения системы образова-ния, и в первую очередь – школа как один из наиболее стабильных общественных ин-ститутов социализации, образования и вос-питания молодежи.

”¯‡ÍÓ‚ ƒ. ¬. œрÓ·ÎÂÏ˚ ‚ÓÒÔËÚ‡ÌËˇ ËÌÚÂрÌ‡ˆËÓÌ‡ÎËÁÏ‡ Ë ÔрÓÙËÎ‡ÍÚËÍ‡ рÓÒÚ‡ ÍÒÂÌÓÙÓ·ËË 175

Таблица 1 Характеристика опрошенных жителей Новосибирска

Национальная (этниче-ская) принадлежность

Количество, чел. Процентное соотношение молодежь взрослые кл. рук. молодежь взрослые кл. рук.

Русские 456 304 341 78 73 92 Другие народы 112 98 22 19 24 6 Этнически смешанные 20 12 3 3 3 1 Нет ответа 0 0 6 0 0 2 Всего 588 414 372 100 100 100

В 2011 г. по заказу Управления общест-

венных связей, Управления образования Мэрии г. Новосибирска сотрудниками Ин-ститута философии и права СО РАН было проведено конкретное социологическое ис-следование, посвященное изучению воспро-изводства этнической структуры в системе межэтнических и конфессиональных взаи-моотношений населения Новосибирска.

В ходе исследования опрошено 1 374 чел.: 414 взрослых граждан; 372 школьных педа-гога (классных руководителей); 588 моло-дых людей в возрасте 13–20 лет, обучаю-щихся в школах, гимназиях, профтехучи- лищах и техникумах Новосибирска (табл. 1). Основное внимание уделено молодежи, так как именно среди молодых людей в силу возрастных особенностей проблемы межэт-нических взаимоотношений могут прояв-ляться наиболее остро.

Следует отметить, что в Новосибирске и Новосибирской области как регионе, не-смотря на присутствие множества народов, в численном соотношении имеет место перевес представителей русского этноса. Согласно данным переписи населения, про-веденной в 2002 г. 1, в Новосибирске проживают представители 129 этнических групп (национальностей), из них русские составляют 93,8 % населения, тогда как на остальные 128 этносов приходится лишь 5,2 % населения города.

В проведенном ИФПР СО РАН социоло-гическом опросе приняли участие помимо 75 % русских представители таких народов, как: армяне, азербайджанцы, татары, узбеки,

1 Данные более поздней переписи 2010 г. Терри-ториальным органом федеральной службы Государст-венной статистики по Новосибирской области пока не опубликованы. Официальные данные переписи о конфессиональной структуре населения Новосибир-ска также пока отсутствуют.

украинцы, езиды, казахи, киргизы, цыгане, корейцы, немцы, таджики, тувинцы, арабы, белорусы, буряты, греки, грузины, кубин- цы, курды, удмурты, уйгуры, чеченцы, аварцы, алтайцы, евреи, молдаване, чуваши, якуты.

Национальная (этническая) принадлеж-ность очень важна для большинства взрос-лых и молодежи (90 и 78 % русских, 88 и 75 % других народов). Взрослые люди в первую очередь считают себя россиянами, национальная идентичность стоит на втором месте по степени значимости, а на третьем – то, что они считают себя новосибирцами. У молодежи национальная (этническая) принадлежность стоит на третьем месте: молодые люди считают себя в первую оче-редь россиянами, потом новосибирцами и лишь затем представителями своего народа (своей национальности).

Качество межнациональных отношений в Новосибирске большинство взрослого насе-ления (рис. 1) оценивает как нормальные, терпимые (55,7 %), благожелательные (20,2 %) и дружеские (12,2 %), что в целом составляет 88 %. Негативные оценки со-стояния межнациональных отношений срав- нительно невелики, как «напряженные» их оценили 9,6 % опрошенных, а как «недру-жеские» только 2,3 %.

Степень позитивного / негативного вос-приятия людей иной национальности и веры молодыми людьми Новосибирска выявля-лась на основе анализа данных психологи-ческого теста толерантности, методики ВИКТИ (виды и компоненты толерантности – интолерантности), разработанной Л. Г. Бар-диер 2, и адаптированного к целям данного

2 Методика теста ВИКТИ опубликована в работе:

[Почебут, 2005. С. 255–256]. См. также: [Бардиер, 2005; 2007].


Рис. 1. Оценка качества межнациональных отношений в Новосибирске взрослым населением, %

Рис. 2. Степень этнокультурной (национальной) толерантности (%) молодежи Новосибирска, 2011 г.

исследования. Значительным плюсом этой методики явилось то, что степень толерант-ности / интолерантности в психологической направленности установок высчитывается на основании учета десяти компонентов, ка-сающихся межэтнических установок, к ко-торым респондент должен выразить опреде-ленную степень своего согласия или несогласия. Необходимо отметить, что не-которые формулировки конкретных выска-зываний, предложенные в тесте Г. Л. Барди-ер, были незначительно изменены нами и адаптированы к социологическому инстру-ментарию без изменения основного смысла. Кроме этого, при адаптации методики не-

значительно была усечена шкала степени согласия / несогласия респондента с пред-ложенными высказываниями. Вместо слож-ной шкалы «абсолютно не согласен», «не согласен», «скорее не согласен», «затрудня-юсь», «скорее согласен», «согласен», «пол-ностью согласен» был предложен ее упро-щенный вариант: «не согласен», «скорее не согласен», «затрудняюсь», «скорее согла-сен», «согласен». Подсчет суммы баллов был произведен в соответствии с необходимой инверсией отрицательных значений и в соот-ветствии с введенными изменениями шкалы значимости. Так, полученная сумма от 0 до 19 баллов признана низкой степенью то-

12,220,2

55,7

9,62,3

0102030405060

60,1

38,4

1,4

79,8

19,2

1,0

75,0

25,0

0,0

64,4

34,3

1,3

0%

20%

40%

60%

80%

100%

Русские Другиенароды

Этническисмешанные

Все

Степень этнокультурной (национальной) толерантности (%), молодежи г. Новосибирска, 2011 г.

Низкая (0-19)

Средняя (20-30)

Высокая (31-50)

друж

еские

благож

елательные

терпим

ые

напряж

енны

е недруж

еские


значимости. Так, полученная сумма от 0 до 19 баллов признана низкой степенью то-лерантности, от 20 до 30 – средней, а от 31 до 50 и более – высокой. Таким образом, при сохранении основной смысловой направлен-ности и сложного состава психологического теста, выбранного и адаптированного к социологическому инструментарию, он позволяет получить интегрированный ре-зультат степени межэтнической толерантно-сти установок разных групп молодежи (рис. 2).

Анализ полученных данных показал, что высоким уровнем толерантности в отноше-нии других народов обладают 64,4 % моло-дых людей. Средняя степень толерантности в межнациональных отношениях характерна для 34,3 % молодежи. Уровень низкой сте-пени толерантности в межконфессиональ-ных отношениях отмечается только у 1,3 % подрастающего поколения новосибирцев.

С целью выявления мотивов и степени толерантности / интолерантности в межна-циональных отношениях, молодым людям дополнительно был задан дихотомический вопрос о том, почему им могут нравиться или не нравиться представители другой на-циональности. Наиболее ярко выраженная толерантная установка «Мне нравятся люди другой национальности, и я для себя узнаю от них много нового» нашла своих привер-женцев среди 19,3 % молодежи, в противо-вес интолерантной установке – «Мне не нравятся люди другой национальности, так как от них одни неприятности», разделяе-мой только 7 % молодых людей. Среди рус-ской молодежи интолерантную установку разделяют 8,3 %, а среди других народов – 2,7%, тогда как среди этнически смешанных ребят таких нет. Именно молодые люди из этнически смешанных семей выразили наи-более позитивное отношение к представите-лям разных народов (40 %).

Средняя, нейтральная позиция, выражен-ная в установке «Мне неважно, какой на-циональности тот (та), с кем я общаюсь, лишь бы человек был хороший», разделяет-ся превалирующим большинством молодых людей (73,7 %). И этот факт может расцени-ваться как позитивный, поскольку в том обществе, где большинство населения не задумывается о национальных или культур-ных различиях, а стремится к общению на уровне общечеловеческих ценностей – стра-сти межнациональной розни уходят.

Важным интеграционным показателем толерантного и интолерантного отношения к представителям других народов в данном исследовании была выбрана социальная дистанция, выраженная в готовности / него-товности представителей молодежи разных национальностей к совместному обучению. В силу того что этот показатель выражает уже непосредственную готовность к дея-тельности, он фактически выступает доста-точно весомым результирующим индикато-ром для множества других установок межэтнических отношений и взаимодейст-вий. На вопрос «если бы у тебя была воз-можность выбора, то в каком классе (груп-пе) ты бы предпочел(чла) учиться?» подавляющее большинство молодых людей ответило «не имеет значения» (40,6 %) и «не задумывался(лась) над этим» (21,5 %), что говорит об общем преобладании нейтраль-ного отношения к сверстникам другой национальности в школах и иных образова-тельных учреждениях. Обычно благополу-чие в сфере межнациональных взаимоотно-шений проявляется именно в том, что национальные различия не замечаются и практически не влияют на характер меж-личностного общения. Этот общий ней-тральный фон межэтнических установок усиливает позиция 17 % молодых людей, которые выбрали класс или группу «где учатся представители разных народов» и тем самым проявили толерантное отноше-ние. Однако количество толерантно настро-енных несколько меньше в случае, если сравнить их удельное соотношение с теми, кто выбрал для обучения коллектив «где обучаются представители только моей на-циональности» (20,8 %).

Сравнительный анализ ответов молодежи разной национальной принадлежности по-казывает, что наибольшую готовность к обучению в коллективах с полиэтничным составом выразили этнически смешанные молодые люди (31,6 %) и представители других народов (33,9 %). Среди молодежи с интолерантными установками преобладают русские (25,3 %), тогда как среди предста-вителей других народов их только 6,4 %, а среди этнически смешанных таких нет.

В многообразии мотивационных устано-вок межэтнического общения ярко выделя-ются две противоположные тенденции. С одной стороны, это направленность само-изоляционистского характера, а с другой –


Таблица 2 Установки общения молодежи с представителями другой национальности

Если для тебя важна нацио-нальность тех, с кем ты об-щаешься, то укажи почему?

Количество ответов Процентное соотношение

Русские

Другие

Этн

. сме-

шанны

е

Все

Русские

Другие

Этн

. сме-

шанны

е

Все

Мне ближе черты характера людей моей национальности, их поведение более понятно

131 21 1 153 36,7 25,0 9,1 33,8

Внешность людей моей на-циональности мне более привычна и симпатична

69 6 0 75 19,3 7,1 0,0 16,6

Люди другой национально-сти мне интересны тем, что они другие

107 28 6 141 30,0 33,3 54,5 31,2

Мне больше приходится об-щаться с людьми другой на-циональности и учитывать их особенности

13 17 2 32 3,6 20,2 18,2 7,1

Другое (укажи, что именно) 37 12 2 51 10,4 14,3 18,2 11,3 Всего 357 84 11 452 100,0 100,0 100,0 100,0

Рис. 3. Проблемы межличностных отношений среди молодежи разной этнической принадлежности, %

0,0

10,0

20,0

30,0

40,0

50,0

60,0

70,0

80,0

90,0

100,0

60,655,2

46,5

29,420,6

Присваивание

прозвищ

, кличек в

зависимости

от

национальной

принадлежности

Соперничество

за

лидерство

Психологическое

давление

(оскорб

-ления по

нацио

-нальному призна

-ку

, угрозы

)

Физическое наси

-лие

(избиение,

драки)

Вымогательство

денег,

вещ

ей


проявление интереса в общении с предста-вителями другой этнической культуры (табл. 2).

Так, самоизоляционизм, выраженный в установках «Мне ближе черты характера людей моей национальности, их поведение более понятно» и «Внешность людей моей национальности мне более привычна и сим-патична» (всего 33,8 + 16,6 = 50,4 %), пре-валирует у русских (56 %). Вторая тенден-ция, соответствующая установкам «Люди другой национальности мне интересны тем, что они другие» и «Мне больше приходится общаться с людьми другой национальности и учитывать их особенности» (31,2 + 7,1 = = 38,3 %) незначительно превалирует у представителей других национальностей (53,6 %), но больше всего проявляется у эт-нически смешанных ребят (72,7 %).

При этом следует отметить: как среди русских имеется значительная доля людей открытых для общения с представителями других национальностей (30 %), так и у представителей других народов есть значи-тельная доля (25 %) тех, кто отметил, что общаться с представителями своего народа им проще, так как ближе черты характера и более понятно поведение людей их нацио-нальности. Этнически смешанным молодым людям особенно выбирать не приходится, и если только один из них отметил, что ему ближе люди, соответствующие его этнично-сти, то шесть человек (или 54,5 %) – что «Люди другой национальности интересны тем, что они другие».

Большинство из установок, которые бы-ли выражены в позиции «другое», могли бы быть представлены нейтральными и по-зитивными высказываниями: «все зависит от конкретного человека», «главное чтобы люди были хорошие», «для меня не важно, какой национальности мой друг, важно, прежде всего, его отношение ко мне», «для меня не имеет значения, какой националь-ности человек», «ко всем отношусь одина-ково», «меня не интересует нация моих дру-зей», «мне без разницы», «мне все равно», «мне не важна национальность, главное ка-кой человек», «в одних случаях она (имеет-ся в виду национальность) важна по одной причине, других – по другой», «мне не важ-но, какой национальности мой друг, лишь бы человек был хороший», «мне не важна национальность тех, с кем общаюсь», «не важна национальность, только разговорная

речь», «не вижу особой разницы, ведь все мы люди», «не имеет важности», «нет, мне интересен сам человек», «разные люди бы-вают, с кем нравится – с тем и общаюсь», «общаюсь с русскими и другими народами (как говорится, внешность не важна, глав-ное что внутри)», «по большей части нацио-нальность не важна», «не имеет смысла» и т. д.

Интолерантные установки представлены следующими выражениями: «мне противны многие представители другой национально-сти», «мне ближе люди моей национально-сти, так как другие не уважают (не соблю-дают) наши традиции, законы», «мне ближе черты характера, понимание наших обыча-ев, культуры, мы больше ладим между со-бой». Это все высказывания подобного ха-рактера, и их совсем немного.

Также сравнительно немного суждений, которые можно квалифицировать как наи-более толерантные, или позитивные: «мне нравится общаться с людьми других наро-дов», «национальность абсолютно не важна: и с русскими и с другими очень интересно общаться», «общение с людьми другой на-циональности помогает развивать навыки», «со всеми», «я хочу общаться со всеми, и не важно, к какой нации они принадлежат», «…узнать что-то новое», «я просто должен знать их национальность, чтобы понимать их». Кроме этого в позиции «другое» были высказывания, которые трудно отнести од-нозначно к толерантным, нейтральным, или интолерантным, например: «для меня важна религия, которую исповедует друг» или та-кой лаконичный ответ: «безработица».

Особая специфика этнического проявле-ния социальной напряженности в межэтни-ческом общении, возникающая на межлич-ностном уровне, заключается в том, что задеваются самые глубинные социальные основы бытия личности. Так, например, любое личное оскорбление может воспри-ниматься более остро, как оскорбление близкого социального окружения, с кото-рым отождествляет себя данная личность, и в этом случае конфликт перерастает из меж-личностного в социальный (рис. 3).

Наиболее часто (60,6 % ответов) в меж-личностных отношениях среди своих свер-стников, принадлежащих к разным народам, молодые люди сталкиваются с присваива-нием прозвищ, кличек в зависимости от на-циональной принадлежности. Проблема вер-


бального выражения негативного отноше-ния к представителям других народов (при-сваивание обидных прозвищ, высмеивание отдельных черт, ругательства и неприлич-ные высказывания) остается наиболее акту-альной и первостепенной.

На втором месте по степени распростра-ненности большинство молодых людей (55,2 %) указывают близкую проблему – со-перничество за лидерство, как форма сорев-нования, конкуренции, которая может и не перерастать в борьбу и конфликт, но потен-циально подготавливает к нему.

На третьем месте по степени значимости оказалась проблема психологического дав-ления, близкая предыдущим, но более сложная, крайняя форма целенаправленно-го, вербального и невербального, воздейст-вия с целью подавления противостоящей стороны и подчинения: так, факты оскорб-лений по национальному признаку, угрозы отметили 46,5 % молодых людей.

Четвертыми по степени значимости ока-зались факты физического насилия – избие-ние, драки, как непосредственное воплоще-ние намерений в подавлении и подчинении, несущие прямую угрозу здоровью и жизни соперника, с которыми сталкивалось 29,4 % опрошенных.

В меньшей степени среди проблем меж-личностных отношений 20,6 % опрошенных отметили, что сталкивались с фактами вы-могательства вещей, денег, которые можно расценивать как следствие достигнутого ре-зультата и удовлетворения амбиций в под-чинении.

Все выше перечисленные проблемы мож-но рассматривать как различные стадии раз-вития единого процесса, однако зачастую они существуют и вне прямой зависимости друг от друга. С одной стороны, в целом степень остроты проблем межличностного общения (в порядке их возрастания до угро-зы открытого физического конфликта) мож-но оценить как низкую – сам факт этого по-зитивен. Однако, с другой стороны, частота столкновения с этими проблемами, выра-женная в количестве ответов, а также содержание ответов молодых людей впечат-ляют. Кроме фактов прямого психологиче-ского давления, физического насилия и вымогательства, с другими проблемами межнационального общения на личностном уровне так или иначе сталкивались более половины молодежи, что подтверждает все

же наличие высокой степени скрытой, ла-тентной напряженности в сфере межнацио-нальных отношений.

Данные опроса молодежи подтвержда-ются и ответами экспертов – педагогов, ра-ботающих с детьми в школах. Так, классные руководители отмечают, что на первом мес-те наиболее остро стоит проблема присваи-вания прозвищ, кличек; среди учащихся с ней сталкивались 64,9 % учителей. На вто-ром месте – враждебные высказывания о людях другой национальности (62,8 %). На третьем – соперничество за лидерство, о ко-тором говорят 57,6 % учителей. На четвер-том – неуважительное отношение к обыча-ям, традициям и языку представителей других национальностей, которое отметили 47,4 % педагогов. На пятом месте оказались сохранение предрассудков, мешающих установлению дружеских отношений (42,1 %). Шестое место занимают недружелюбные вы-сказывания о людях другой веры (40,8 %). На седьмом – психологическое давление (ос-корбления по национальному признаку, уг-розы) – 33,1 %. А с фактами прямого физи-ческого насилия на национальной почве в отношениях между детьми сталкивался в своей практике каждый пятый педагог.

В истории развития межэтнических от-ношений мигрантов и принимающих сооб-ществ реализовывались различные страте-гии взаимной адаптации 3. Одной из первых во многих европейских странах и в странах Америки была принята активная политика ассимиляции других народов, которая пред-полагала включение вновь прибывших ми-грантов в принимающее сообщество, приви-тие им посредством системы воспитания европейской культуры, разрушение тради-ционных социальных институтов, реформи-рование уклада жизни и сознания мигрантов в русле идеей просвещения, гражданской свободы, равноправия мужчин и женщин и пр. Однако реализация политики ассимиля-ции во многих Европейских странах (Фран-ции, Германии) столкнулась с многочислен-ными социальными и конфессиональными проблемами.

При всей очевидности пользы для при-нимающего сообщества стратегии ассими-ляции, порождающей «космополитов», этот путь наиболее сложен, и довести его до конца практически невозможно. Более того,

3 О стратегиях социокультурной адаптации более подробно см.: [Furnham, Bochner, 1986; Berry, 1997; Абрамова и др., 2011. С. 223–236; Мокин, 2006. С. 110–123].


зачастую он ведет к совершенно иному ре-зультату, чем тот, на который рассчитыва-ют. Так, среди новосибирских школьников, считающих, что сегодня не важно знать свою национальную принадлежность, язык, культуру и традиции своего народа, больше всего распространены интолерантные уста-новки по отношению к представителям ино-этничных групп.

Стратегия сегрегации, будучи продолже-нием политики ассимиляции, переходит в ее крайнюю противоположность, когда прини-мающее сообщество относится к инокуль-турным мигрантам с отторжением, а те в свою очередь не желают воспринимать культуру принимающего сообщества. Стра-тегия обоих сообществ в итоге работает на сепарацию, отделение принимающего со-общества от мигрантских сообществ, а ми-гранты начинают вести себя в жестком противопоставлении их сложившемуся об-ществу, что в результате не снимает, а лишь консервирует на время проблемы и несет в себе опасность отсроченного социального взрыва.

Наихудший вариант – развитие некон-тролируемого процесса маргинализации, ко-гда, забывая собственные этнические и культурные устои, прибывшие мигранты не желают воспринимать культурные традиции и порядки уже сложившегося сообщества. А сложившееся общество проявляет нетер-пимость или даже агрессивность в отноше-нии к приезжим, не воспринимая их куль-турные особенности. Постепенно этнические и социальные нормы и традиции утрачива-ются мигрантским сообществом, а нормы поведения принимающего сообщества от-торгнуты – на их место приходят законы биологического выживания и правила «вой-ны всех против всех». Наиболее ярко ре-зультат такой стратегии маргинализации, доведенной до абсурда, показан в известном фантастическом художественном фильме 2004 г., снятом режиссером Пьером Море-лем по сценарию Люка Бессона, «13-й рай-он», повествующем о попытке городских властей взорвать отдаленные районы города вместе с проживающим там маргинализиро-ванным населением, которое представляет собой этнически различные, но преступ- ные по своей сути группировки, ведущие войну против всех, всеми доступными сред-ствами.

В будущем как в России в целом, так и в Новосибирской области могут реализовы-ваться разные типы стратегий, однако важно четко представлять, какая из них даст те или

иные результаты. Лишь третья, наиболее взвешенная, на наш взгляд, позиция инте-грации, использующая этнокультурную спе-цифику при сохранении общенациональных интересов, не нарушает принципов свободы самовыражения и может способствовать гармонизации межнациональных отноше-ний в полиэтническом сообществе. Именно эта стратегия при сохранении полноты эт-нического самосознания взаимодействую-щих индивидов и передачи культурных тра-диций из поколения в поколение позволяет найти общие точки надэтнического обще-ния, сотрудничества и дружбы. Вместе с тем интеграция не может быть полной и анни-гилировать саму этничность, полное слия-ние национальных общностей приведет к процессу взаимной ассимиляции или появ-лению новой этнической общности. Непол-ная интеграция возможна лишь как процесс интернационализации, как взаимопроникно-вение относительно обособленных нацио-нальных общностей, требующий организации, управления и гармонизации межэтнических взаимодействий.

В годы перестройки и постперестройки отечественное образование и педагогика старались дистанцироваться от идей кол-лективизма, провозгласив основной целью «всестороннее развитие личности», тем самым условно приняв за основу индиви-дуалистические ценности. Большинство общественного мнения склонилось к при-знанию, что идеология коллективизма без обращения внимания к проблемам лично-сти, учету и развитию индивидуальных спо-собностей членов коллектива приводит к стагнации.

Последние пятнадцать лет в образова-тельном сообществе господствовал лозунг: «Воспитание – не дело школы» – пусть вос-питывают родители. Но нередко, кроме ро-дителей и учителей, детей воспитывают еще и уличные сообщества, в том числе полити-ки, играющие на юношеском максимализме. А в условиях рыночной «потогонной» сис-темы (родителям порой не до детей) карьера и материальный достаток иногда рассмат-риваются ими как залог будущего «благо-состояния детей», но оказывается, что само воспитание человечности во взаимоотноше-ниях уходит на второй план, и это перечер-кивает будущее социальное бытие молоде-жи. Тем не менее жизненные потребности в совместном сосуществовании приводят к возрождению групповых форм культурной идентичности, поэтому закономерным ло-гическим завершением господства идеоло-


гии индивидуализма явилась потребность в воспитании толерантности. Сегодня для российского общественного сознания ста-новится все более очевидным: идеология индивидуализма, как всестороннее развитие личности с ее уникальными качествами, без воспитания взаимоуважения, кооперации в совместной деятельности и дружбы нередко приводит к усилению соперничества, завис-ти и враждебности, эта идеология в разви-тии человеческих взаимоотношений асоци-альна. В последние годы перед педагогами поставлена задача: выпустить достойных граждан, готовых если уж не приносить об-щественную пользу, то хотя бы способных жить в мире, в сообществе себе подобных, а в устах политиков все чаще звучат призывы отказаться от идей этнонационализма и на-править совместные усилия на формирова-ние единого гражданского общества с на-званием «Российский многонациональный народ». И если еще недавно в обществе не было четкой политической установки, ка-кую идеологию развивать: национализм, патриотизм или интернационализм, то в по-следнее время она постепенно складывается – «от национального многообразия к едино-му гражданскому обществу, но с уважени-ем этноконфессиональных, расовых и дру-гих различий». А это и есть путь к интернационализации и интеграции наро-дов. Интернационализация характеризует взаимодействие, взаимопроникновение от-носительно обособленных национальных (этнических) общностей, их сближение и внутреннее развитие каждой из них. Нацио-нальное обогащается интернациональным, не переставая быть национальным. «Интер-национализация выражает именно такой вид связи национальных общностей, каковым является взаимодействие, – взаимозависи-мость и взаимовлияние, сближение и фор-мирование общности черт, усиление обмена и выравнивание уровней развития есть не что иное, как элементы одного и того же явления – взаимодействия национальных общностей» [Попков, 2000. С. 42, 52–53]. В последние годы произошло увеличение ко-личества не только этнически смешанных классов, но и национальностей, представ-ленных в классе. Так, если в 2005 г. много-национальные классы состояли из предста-вителей 2–3 национальностей, то данные опроса классных руководителей в 2011 г. выявили наличие классов, где учатся дети 4–8 разных национальностей.

В целом качество межнациональных от-ношений классные руководители, работаю-

щие в многонациональных классах, оцени-вают как благополучное. Межнациональные отношения как дружеские оценили 48,0 % экспертов, как благожелательные – 18,8 %. Если сложить эти оценки, то они, являясь в целом положительными, несомненно, со-ставляют подавляющее большинство (66,8 %). Значительное количество экспертов оцени-ли их как нейтральные, ровные – 22,9 %. Отрицательные оценки оказались незначи-тельными: как терпимые их оценили только 9 % классных руководителей и как враж-дебные – 1,3 %. И все же негативные оценки показывают, что фактически в 10 % классов с межнациональным составом отношения сложились непростые.

Одним из наиболее важных вопросов для решения проблем межнационального обще-ния среди школьников сегодня, по мнению классных руководителей, остается плохое знание нерусскими детьми русского языка. Именно языковые проблемы в первую очередь испытывают дети других нацио-нальностей при общении со своими рус-скоязычными сверстниками и учителями. По мнению большинства (95 %) классных руководителей, работающих в классах, где есть нерусские дети, испытывающие за-труднения при общении на русском языке, отмечают, что языковые трудности отража-ются и на успеваемости учащихся.

Для большинства учителей, столкнув-шихся с проблемой обучения детей, кото-рые испытывают трудности при общении на русском языке, очевидно, что само обучение языку требует дополнительных временных затрат и владения определенной методикой. Хотя бы на первом этапе обучения требует-ся дифференцированный подход в обучении русскому языку: к детям, которые уже вла-деют им как родным языком, и к детям, ко-торые только начинают его осваивать. Вме-сте с тем проблемы перегруженности учебных программ для школьников учиты-ваются классными руководителями и адми-нистрациями школ.

Различные решения этой проблемы уже сегодня находят в разных школах. Одни школы осуществляют комплектование от-дельных классов из ребят, для которых тре-буется дополнительное обучение языку, и обучают их по скорректированной про-грамме, а по мере коррекции и снятия язы-ковых затруднений расформировывают эти классы. В других школах по мере возни-кающей потребности больше внимания на языковую подготовку учеников обращается в группах продленного дня или через фа-


культативные занятия. Частично сами роди-тели решают проблемы детей, нанимая ре-петиторов. И все же решение этой проблемы требует разработки специальных программ, соответствующего методического и кадро-вого обеспечения, т. е. дополнительной под-готовки специалистов. Так, сегодня катаст-рофически не хватает учебников и учебных пособий по изучению русского языка как иностранного, и прежде всего для детей таджиков, туркменов, узбеков, киргизов, ка-захов, азербайджанцев, армян, езидов, ин-гушей, цыган.

Отвечая на вопрос: «Ведутся ли допол-нительные факультативы или спецкурсы для изучения истории, культуры, традиций раз-ных национальностей?», только 20,5 % классных руководителей отметили, что та-кие занятия проводятся в их классах, вместе с тем несколько больше (38,2 %) экспертов указали, что подобного рода мероприятия проводится в их образовательных учрежде-ниях. На первый взгляд это немного. Вместе с тем следует отметить, что в 2005 г., отве-чая на подобный вопрос, только 5,5 % классных руководителей указали, что в их классах ведутся дополнительные занятия, факультативы по истории и культуре раз-ных народов, тогда как подавляющее боль-шинство учителей (94,5%) отрицали прове-дение таких занятий в их классах. Поэтому сегодня эта ситуация изменилась в лучшую сторону.

В какой мере школам нужны сегодня до-полнительные факультативы или курсы для изучения истории, культуры, традиций раз-ных национальностей? В целом, ответы экс-пертов на этот вопрос распределились сле-дующим образом: посчитали необходимым введение таких факультативов 39,5 % педа-гогов, что такой необходимости нет – 19,6 %; затруднились ответить на этот во-прос 38,0 % учителей. Несмотря на значи-тельный перевес тех, кто считает, что до-полнительное изучение истории, культуры, традиций необходимо, такое распределение ответов фактически обозначает дискуссион-ность вопроса и отсутствие его однозначно-го решения.

Действительно, с одной стороны, введе-ние дополнительных факультативов и спец-курсов для изучения школьниками истории, культуры, традиций разных национально-стей может внести важный вклад в воспита-ние молодежи, но с другой – школьная про-грамма и без того чрезмерно нагружена. Кроме того, в рамках изучения истории, ли-тературы, географии, иностранных языков и

других гуманитарных дисциплин, связан-ных с изучением общества, эти вопросы в той или иной мере рассматриваются.

Среди ответов «Другое» также можно увидеть положительные, нейтральные и от-рицательные позиции. Позитивные предло-жения представлены следующими: во-пер- вых, в некоторых школах уже имеются такие занятия: «у нас ведутся подобные факультативы; уже есть; уже введены и расширяются за счет внеклассных меро-приятий; есть факультатив – культура и традиции разных национальностей; уже введены; они есть!»

Во-вторых, многие из классных руково-дителей не исключили возможность введе-ния таких факультативов, указав следую-щее: возможны введение в народоведение и интеллектуальные мероприятия этнической направленности; можно в форме кружковой работы изучать культурные традиции, при-кладное искусство, песни, фольклор, танцы, литературное наследие народов Средней Азии и Закавказья; мировая художественная культура; нужен спецкурс обо всех культу-рах, в том числе русской; развитие речи; не-обходимо учитывать эти темы в воспита-тельной работе.

Есть и нейтральные высказывания: «воз-можно, если в этом есть необходимость; достаточно внеклассных мероприятий». Есть пример и относительно негативного отношения к таким спецкурсам и факульта-тивам: «эти люди (имеются в виду нерус-ские. – Д. У.) приехали к нам, а не мы к ним!».

И все же возможность введения допол-нительных факультативов и спецкурсов для изучения истории, культуры, традиций раз-ных народов школьниками не должна быть исключена. Для изучения истории, культу-ры, традиций именно тех народов, предста-вители которых присутствуют хотя бы в не-большом количестве в школе, необходимо подобрать программы курсов, учебники, дополнительную литературу. Но повсемест-ное введение этих курсов для всех школ го-рода не должно быть обязательным.

Как возможно интернациональное вос-питание в современной общеобразователь-ной школе?

Во-первых, при приеме детей в школу педагоги в обязательном порядке должны интересоваться не только уровнем их эмо-ционального и интеллектуального развития, местом проживания и работы родителей ре-бенка, но и их национальной принадлежно-стью, по возможности фиксировать для себя


и учитывать этнокультурную специфику семей. Необходимо наладить диалог и со-вместное сотрудничество с родителями ре-бенка в вопросах его образования и воспи-тания.

Во-вторых, особое внимание следует об-ратить на изучение русского языка как ос-новы межнационального общения, родного языка – как важной составляющей сохране-ния этнокультурной идентичности и основы психологической устойчивости личности, а также на изучение иностранных языков как необходимого сегодня средства между-народной коммуникации. В случае наличия детей, испытывающих значительные труд-ности обучения на русском языке, преду-смотреть возможности дополнительных фа-культативных занятий с ними. Использовать возможности самих детей, уже относитель-но хорошо освоивших русский язык в каче-стве переводчиков на уроках для тех, кто еще слабо понимает его. При этом нельзя допустить, чтобы представители разных на-циональностей утратили возможность раз-вивать свой язык и собственную культуру.

В-третьих, организовывать учебный про-цесс следует таким образом, чтобы, не акцентируя внимания на национальных раз-личиях, проводить через гуманитарные предметы – изучение языков, литературы, географии, истории, обществознания, труд, художественное, изобразительное, музы-кальное искусство и др., – идеи как само-ценности этнической культуры, к которой принадлежат дети, так и ценности культуры других народов. Это можно делать через преподавание естественно-научных предме-тов (биологии, химии, даже математики), если использовать в практике преподавания принципы природо- и культуросообразно-сти, развития понимания того, что только через взаимообогащение компонентами эт-нокультур возможно развитие общей рос-сийской и мировой культуры.

В-четвертых, помимо учебной деятель-ности необходимо уделять особое время и прикладывать дополнительные усилия в организации воспитательной работы – про-ведения различного рода мероприятий, во-влекающих воспитанников в совместную деятельность. Это могут быть и совместная подготовка общешкольных праздников как национальной, так и интернациональной направленности (подготовка вместе с роди-телями), и восстановление традиций под-вижных коллективных игр, как на переме-нах, так и в свободное от уроков время.

Список литературы Абрамова М. А., Гончарова Г. С., Кос-

тюк В. Г. Социокультурная адаптация мо-лодежи народов Севера к условиям совре-менных трансформаций (на материалах ис-следований в Республике Саха (Якутия)). Новосибирск: Нонпарель, 2011. Бардиер Г. Л. Социальная психология

толерантности. СПб., 2005. Бардиер Г. Л. Социальная психология

толерантности: Автореф. дис. … д-ра пси-хол. наук. СПб., 2007. Мокин К. С. Групповые стратегии инте-

грации этнических миграционных сооб-ществ. Саратов: Научная книга, 2006. Попков Ю. В. Интернационализация в

традиционном и современном обществах. Новосибирск: Изд-во ИДМИ, 2000. Почебут Л. Г. Взаимопонимание куль-

тур: методы этнической и кросс-культурной психологии. Психология межэтнической то-лерантности: Учеб. пособие. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2005. С. 255–256.

Berry J. W. Immigration, Acculturation and Adaptation // Applied Psychology: An Interna-tional Review. 1997. Vol. 46. No. 1. P. 5–34.

Furnham A., Bochner S. Culture Shock. Psychological Reactions to Unfamiliar Envi-ronments. L.; N. Y., 1986.


D. V. Ushakov

EDUCATION IN INTERNATIONALISM AND PREVENTION OF XENOPHOBIA AMONG THE YOUTH

The paper presents data of a 2011 sociological research on interethnic relations among the adult and young population

of the city of Novosibirsk. Special attention is paid to education of the youth in internationalism and harmonization of in-terethnic relations in the Russian society.

Keywords: ethnoses, interethnic relations and interactions, adults, youth, class teachers, migrants, host community, in-ternationalilsm.

* Работа выполнена при финансовой поддержке проекта фундаментальных научных исследований УрО РАН № 12-Т-6-1002 «Эволюция социально-политических и правовых регуляторов современного общества» и проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума СО РАН (конкурс Б) № 26 совместный проект Инсти-тута философии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы социального зна-ния»). ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © À. √. ‘Ë¯Ï‡Ì, 2012

УДК 17+32

Л. Г. Фишман



КРИВОЕ ЗЕРКАЛО МОДЕРНА: АЙН РЭНД И ЕЕ ЭТИКА *

Рассматриваются политические и этические взгляды Айн Рэнд. Обосновывается, что воззрения Айн Рэнд в

ряде аспектов явились попыткой воссоздать этико-политический синтез Модерна, который уже во времена ее творчества начал распадаться. Синтез Айн Рэнд оказался тоже неработающим и карикатурным, однако пафос ее произведений отчасти предвосхитил формирование так называемого «третьего духа капитализма».

Ключевые слова: политика, мораль, этика, Модерн, дух капитализма, идеология. Труды ярой защитницы капитализма,

индивидуализма и свободы Айн Рэнд с мо-мента их написания вызывали столь же яро-стные разногласия в оценках: от восторжен-ного поклонения до обвинений в тайном фашизме и коммунизме, при том, что сама автор позиционировала себя как их после-довательную противницу. Хотя многие «профессиональные» философы считали и считают философию Айн Рэнд примитив-ной, все же она никого не оставляет равно-душной. Но близкий многим ее читателям пафос выступлений против социального иждивенчества вряд ли является единствен-ной причиной такого восприятия.

В этой статье мы будем обосновывать следующее мнение. Причины не устаре-вающей актуальности Айн Рэнд, несмотря на иногда подчеркнутую архаичность стиля и вкусов автора, как нам представляется, находятся глубже. Дело в том, что мысли Айн Рэнд в ряде аспектов явились зеркалом этико-политической парадигмы Модерна. Зеркалом кривым, в котором отражается карикатура на нее. Но эта карикатура в ряде аспектов весьма правдоподобна, что, собст-

венно, и является причиной актуальности идей Айн Рэнд до сих пор.

В работах Айн Рэнд мы в первую очередь сталкиваемся с одновременно нам близким, но кажущимся уже неуместным специфиче-ским синтезом политики и этики. Близким – потому что этот синтез принадлежит эпохе Модерна, из которой все мы вышли и от на-следия которой, по большому счету, отка-заться не можем. Неуместным – по той при-чине, что в эпоху Постмодерна данный синтез был во многом разрушен и поставлен под сомнение.

Этико-политический синтез Модерна характеризуется тем, что в нем морально-этический дискурс вытекает из политиче-ского; политика является конечным основа-нием морали. Политический дискурс Мо-дерна представляют собой идеологии и утопии – разновидности одного и того же метарассказа о великой экономической, со-циальной и культурной трансформации, ко-торая совершается в обществах, вставших на путь капитализма. Идеологии и утопии при этом вовсе не обязательно видят своей главной целью обоснование и защиту капи-


тализма; о направлении, в котором соверша-ется великая трансформация, может расска-зываться в терминах Истории, Прогресса, Цивилизации, Разума, Природы Человека, Общества и Общности и т. д., и т. п. В зави-симости от того, какое значение вкладыва-ется во все эти термины, т. е. каким видится направление великой трансформации, к человеческому поведению выдвигаются оп-ределенные требования. Например, если политическая программа либерализма (в предельно широком его понимании) подра-зумевает достижение общественного со-стояния, в котором будут уважаться права каждого человека, не делаться различий между вероисповеданиями и расами, обес-печивается свобода изъявления мнения и право на участие во власти для каждого гражданина и т. д., то в области морали это выливается в культивирование взаимной терпимости, во все большее игнорирование разного рода условностей, унаследованных от традиционного общества, и т. п. Если со-циалисты считают наиважнейшим соблюде-ние права каждого человека на достойную в материальном и культурном плане жизнь и могут убедить в этом значительную часть общества, то в области морали смягчаются старые сословные перегородки, мешающие представителям элит воспринимать других как равных себе; если также начинает счи-таться, что женщина должна обладать рав-ными правами с мужчинами, то и в быту, и в общественной жизни меняется отношение к женщине и т. д. Можно приводить и дру-гие примеры, но главное заключается в том, что в эпоху Модерна вначале достига-ется какой-то политико-идеологический консенсус, а за ним следует и консенсус мо-ральный. Однако, если господствующие метарассказы перестают выглядеть убеди-тельными, в итоге это приводит к потере оснований для морали.

Постмодерн, собственно, является пе-риодом распада описанного выше этико-политического синтеза Модерна. Этот пери-од был охарактеризован И. Валлерстайном как период кризиса и распада либерально-консервативного консенсуса, в процессе ко-торого утрачиваются иллюзии по поводу того, что в обозримой временной перспек-тиве блага Прогресса достанутся всем соци-альным слоям и всем народам, по мере того, как они вступят на путь «модернизации». Если метарассказы, повествующие об этом

постепенном, но неумолимом распростра-нении Прогресса на всех, себя дискредити-руют в чьих-то глазах по причине неиспол-ненности, то, с точки зрения этих людей, мораль зависает в воздухе, а политика ста-новится все более беспринципной. В глазах Айн Рэнд, ненавистницы разного рода «эта-тизма», большая часть метарассказов, до сих пор являвшихся основой либерального идеологического консенсуса западных обществ, дискредитировала себя еще в 1920-е гг. Это не сделало ее предтечей по-стмодернизма. Напротив, эмигрантка из России попыталась воссоздать модерновый синтез метарассказа и морали.

Плод этой попытки Айн Рэнд получился весьма уязвимым для критики, но провоци-рующим мысль. Прежде всего, потому, что Айн Рэнд изначально шла по хоженым тро-пам, в своих размышлениях абсолютно ук-ладываясь в политико-этическую парадигму Модерна.

Итак, политико-моральный синтез Мо-дерна заключался в том, что мораль вытека-ла из идеологии. Идеологии возникли как часть Модерна. Модерн, в свою очередь, был реакцией на процесс становления капи-тализма со стороны обществ. Поэтому ни для одной из идеологий капитализм не был самоцелью, а был инструментом. Целями были Человек и Общество, а мораль – дис-курсом, в котором они более или менее травматически сочетались с капитализмом. Рэнд действовала абсолютно в том же русле. Она воссоздавала политико-моральный син-тез Модерна в его подчеркнуто прямоли-нейном виде, с его сильными и слабыми местами. Как это осуществлялось?

Рэнд позиционировала себя как против-ницу магистральных течений этики Нового времени с их альтруизмом, субъективизмом и иррационализмом, предательством капи-тализма и разума. Плодом ее размышлений стал «этический объективизм», который должен был противостоять этим течениям. Рэнд очень любила рассуждать об Аристо-теле, о том, что А равно А, и что подлинная рациональная этика опирается исключи-тельно на очевидные для всех факты. В дей-ствительности, ее этические взгляды разви-вались в русле базовых предпосылок, одинаково характерных для всякой сколь-нибудь значимой политико-этической сис-темы Нового времени. Каковы были эти ба-зовые предпосылки?

‘Ë¯Ï‡Ì À. √. рË‚ÓÂ ÁÂрÍ‡ÎÓ ÏÓ‰ÂрÌ‡: ¿ÈÌ —˝Ì‰ Ë ÂÂ ˝ÚËÍ‡ 187

А. Представление о человеческом идеале и социальном идеале, который должен обеспечить реализацию идеального чело- века.

Айн Рэнд не была идеологически ней-тральной, наоборот, идеологическая размы-тость была ей ненавистна.

«К какому из двух вариантов этатизма мы направляемся – к социализму или к фа-шизму?

Чтобы ответить на этот вопрос, надо для начала спросить, какое идеологическое на-правление господствует в современной культуре?

Постыдный и пугающий ответ – сейчас нет никакого идеологического направления. Нет идеологии. Нет политических принци-пов, теорий, идеалов, нет философии. Нет ни направления, ни цели, ни компаса, ни взгляда в будущее, ни доминирующих ин-теллектуальных факторов. Есть ли какие-либо эмоциональные факторы, управляю-щие современной культурой? Есть. Один. Страх» [Рэнд, 2003а].

Иными словами, Айн Рэнд хотела жить в обществе, развивающемся в соответствии с какой-то четко очерченной идеологией, движущемся по направлению к политиче-скому и моральному идеалу. «Цель моего сочинительства, – писала она, – проециро-вание идеального человека. Изображение нравственного идеала – моя высшая литера-турная цель и самоцель, для которой все назидательные, интеллектуальные или фи-лософские ценности, содержащиеся в кни- ге, – лишь средства» [Рэнд, 2003б].

Б. Упор на высшую ценность индивида, его автономию.

Итак, социальным идеалом Айн Рэнд был капитализм свободной конкуренции. Она никогда не скрывала, что главной ее целью является защита капитализма. Капиталисти-ческая основа наличной американской ре-альности ей нравилась; она желала очистить эту основу от всего лишнего и мешающего, унаследованного от диких времен. Однако, в полном соответствии с политико-этиче- ской парадигмой Модерна, Айн Рэнд не обосновывала капитализм самим собой. В данной парадигме это и не было возмож-ным, поскольку сам по себе капитализм с ценностной точки зрения несамодостаточен. Капитализм не может полностью оправдать для человека участие в процессе производ-ства прибыли, ибо это не может быть для

большинства людей самоценным. Он обре-чен заимствовать ценности у религии, тра-диционной морали, идеологии и т. д.

Айн Рэнд оправдывала капитализм Чело-веком, его природой, его правами:

«Величайшим революционным достиже-нием Соединенных Штатов Америки было подчинение общества законам морали.

Принцип индивидуальных прав человека позволил распространить мораль на соци-альную систему. Этот принцип ограничил власть государства, защитил индивидуума от стадной силы коллектива, заставил все и вся подчиниться могуществу права. Соеди-ненные Штаты стали первым моральным обществом в истории.

Все предшествующие системы рассмат-ривали человека как жертвенное средство для достижения целей других, а общество – как самоцель. Соединенные Штаты приняли человека как самоцель, а общество – как средство достижения мирного, упорядочен-ного, добровольного сосуществования ин-дивидуумов. Все предыдущие системы утверждали, что жизнь человека принадле-жит обществу, что общество может распо-ряжаться индивидуумом по своему жела-нию и что любая из свобод, которыми он пользуется, дарована ему только как ми-лость, как разрешение общества и может быть отобрана в любой момент. Соединен-ные Штаты постановили, что жизнь челове-ка принадлежит ему по праву (это морально и естественно), что право – собственность индивидуума, что общество как таковое не имеет никаких прав и что единственное моральное предназначение правительства – защита индивидуальных прав» [Рэнд, 2003в].

Права же человека, по Айн Рэнд, защи-щают только те, кто защищает свободную конкуренцию.

Но Айн Рэнд, как мы уже отметили, ин-тересен не человек вообще, а идеальный человек. Наличный мир – среда, которая сопротивляется идеалу. Из этого вытекает следующий элемент как этико-полити- ческой парадигмы Модерна, так и воззрений Айн Рэнд.

В. Героическое отстаивание социально-го идеала, борьба за него, протест против всего, мешающего его реализации.

В связи с этим показательны образцы критики Айн Рэнд, которые упрекают ее в фашизме или большевизме именно за эти


парадигмальные для этики Нового времени черты.

Так, Кори Робин «проводит параллель между идеями Рэнд о жизни как непрерыв-ном, сознательном выборе, который чело-век, если хочет жить в высшем смысле этого слова, делает каждый день, и тезисом Геб-бельса “жизнь есть борьба”…

Другое общее свойство фашизма и рэн-дианизма, по мнению критика, состоит в том, что они оба прославляют героическую и творческую личность. Романы Рэнд напи-саны об исключительных людях, кто своими творческими достижениями способствуют прогрессу человечества. Для Робин такой выбор героев романов эквивалентен поощ-рению Рэнд-расизма, концентрационных лагерей и газовых печей» [Жежко, 2011].

Владимир Шляпентох без труда обнару-жил в работах Айн Рэнд марксистские и большевистские корни: «Крайне примеча-тельно, что герои Рэнд – Рорк, Галт, Д’Ан- кония и Реардэн – такие же безупречные рыцари в защите своих идеалов, как рево-люционеры Власов у Горького, Левинсон у Фадеева и Корчагин у Островского» [Шля-пентох, 2010].

Почему взгляды Айн Рэнд у многих вы-зывают почти инстинктивное отторжение? Главная причина заключается как раз в тех чертах ее философии, которые заставляют искать параллели в коммунизме и фашиз- ме, – т. е. ее действительный антигуманизм. Потому что если у Рэнд и есть какой-то на-мек на гуманизм, то это гуманизм титанов Возрождения, причем лишенный универ-сальности, – гуманизм не для всех, а только для идеальных людей. О. Седакова хорошо говорит об универсальности гуманизма как старого, так и нового: «Классический гума-низм прославлял человека творца, Худож-ника, Героя. Новый гуманизм видит челове-ка слабого, больного, подверженного всем своим низким страстям; о его творческом призвании речь и не заходит. Но при этом он остается гуманизмом в том, что настаи-вает: даже такой человек должен иметь со-циальное достоинство» 1. Реальные слабые люди и общество Айн Рэнд мало интересны, интересны идеально-капиталистические.

1 Седакова О. Быть христианином по правде // Русский журнал. URL: http://www.russ.ru/Mirovaya-povestka/Byt-hristianinom-po-pravde (дата обращения 05.05.2012).

Идеальный капитализм соответствует иде-альному человеку. Поэтому в данном аспек-те у Рэнд снова получается типичный мо-рально-идеологический синтез Модерна с любовью к абстрактному дальнему и нелю-бовью к ближнему.

Г. Отчужденность индивида от мира при углубленности в свои проблемы: мир – средство, среда, в которой и посредством которой человек достигает своих личных целей. Вытекающая из этого проблема долга.

Проблема долга, возможно, главная про-блема политико-морального синтеза Мо-дерна. Тем более эта проблема важна для Айн Рэнд, для которой Модерн и капита-лизм совпадают.

Причина в том, что, по большому счету, единственное оправдание капитализма, ко-торое может быть действенным, это мо-ральное, к которому Рэнд и прибегает. Во-обще, если бы капитализм не был чем-то не слишком «естественным», потребность в долге, чтобы подчиняться его законам, от-пала бы. Однако моральное оправдание чего бы то ни было невозможно без категории долга.

Отсюда вытекает проблема обоснования капитализма таким образом, чтобы он выглядел чем-то естественным и человек участвовал в процессе накопления по при-родной склонности. Так, в Просвещении возникают способы обоснования морали, отрицающие прежнюю религиозную аске- зу – Юм, Гельвеций, Франклин.

Все же от проблемы долга, от моральной «метафизики» избавиться не удается, по-скольку способы представления наличного буржуазного порядка чем-то естественным не могут быть убедительно обоснованы, не-смотря на большое количество попыток. Это стало ясно еще в XIX в., чему, в частно-сти, посвящен труд А. Фулье, в котором описывается, как на всем протяжении XIX в. этики ломают голову над тем, как прими-рить долг и естественные склонности чело-века. Над сторонниками теории эволюции, позитивистами, критицистами, утилитари-стами довлеет призрак Канта, от которого избавиться не удается. Мораль убедительно не выводится ни из каких-то имманентных свойств разума, ни из человеческой приро-ды, ни из «общества» [Фулье, 2008]. Мо-ральное же оправдание чего бы то ни было невозможно без категории долга.

‘Ë¯Ï‡Ì À. √. рË‚ÓÂ ÁÂрÍ‡ÎÓ ÏÓ‰ÂрÌ‡: ¿ÈÌ —˝Ì‰ Ë ÂÂ ˝ÚËÍ‡ 189

Рэнд пыталась (и тут не придумав ничего нового) обойти эту категорию, признав только один вид долга – человека перед самим собой: «Первейшее на земле пра- во – это право Я. Первейший долг челове- ка – долг перед собой. Его нравственный долг – никогда не отождествлять свои цели с другой личностью; нравственный закон – делать то, что он хочет, при условии, что его желания в основе своей не зависят от других людей» [Рэнд, 2011].

Рэнд ненавидела Канта, считая его пер-вым хиппи, за то, что он якобы усомнился в разуме, в способности человека адекватно постичь реальность и за то, что для него ос-нования долга находились вне человека. Но учение Айн Рэнд и само не нуждалось в ре-альности, поскольку, в конечном счете, она апеллировала не к ней, а к своему идеалу. Но все-таки апелляция к реальности и обви-нения других в ненависти к разуму свиде-тельствовали о том, что Рэнд очень хотелось представить ее идеальный и моральный ка-питализм чем-то в высшей степени естест-венным, подлинным, человеческим.

Но естественное – не есть моральное. Поскольку и человек у Айн Рэнд был не ре-альным, «естественным», а был идеальным, то сверхценности (так похожие на ницшеан-ские), присущие идеалу, она пронесла кон-трабандой. Что стало дополнительным по-водом упрекать ее если не в коммунизме, так в тайном фашизме.

Айн Рэнд отвергала все значимые идео-логии и утопии эпохи Модерна – одни, как фашизм и коммунизм, за явный этатизм, другие, как либерализм, за непоследова-тельность, т. е. готовность пойти с этатиз-мом на любые компромиссы. Соответствен-но, для Рэнд была также неприемлема модерновая мораль и этика, в которых она усматривала признаки альтруизма и мисти-цизма. Тем не менее свое учение, политиче-ское и этическое, она строила по модерно-вым лекалам и конечной ее целью, как ни парадоксально, являлось оправдание все той же великой трансформации, которая поро-дила идеологии и утопии, мораль и этику Модерна.

То, что Рэнд считала сутью этой транс-формации капитализм и только его, придало полемическую заостренность ее взглядам. Однако и в этом отношении Айн Рэнд оста-валась в русле важнейшей проблемы Мо-дерна, которая заключается в необходимо-сти время от времени формулировать новый «дух капитализма». В рамках Модерна, как отмечают Болтански и Кьяпелло, периоди-

чески возникает необходимость оправдать капитализм в глазах «простого человека». Стратегии такого оправдания являются тем, что Болтански и Кьяпелло вслед за Вебером называют духом капитализма, причем дух этот различается в каждую эпоху. Первона-чальная модификация этого духа, называе-мая еще протестантской этикой, характери-зуется отчужденностью человека от мира при зацикленности на идее собственного спасения посредством мирской аскезы – труда. Секулярный вариант того же духа – это кантовская этика, в которой моральный человек не тот, который поступает по своей склонности морально, а тот, который делает это только из чувства долга. Важно тут то, что человек действует вопреки своим есте-ственным склонностям во имя некоей выс-шей ценности. (Высшей ценностью может быть как спасение души, так и потребности «дела».) Айн Рэнд, по приведенным выше причинам, эта версия духа капитализма бы-ла ненавистна. Но на протяжении своей жизни Рэнд имела дело не с нею, а со вто-рой версией «духа капитализма», которая институционально воплощалась в социаль-ном государстве, а идейно – в различных версиях «этатизма» и «альтруизма». В этой версии духа капитализма подразумевалось, что сфера «общества» должна быть как можно тщательнее отделена от сферы капи-тализма. Человеку с его потребностями вы-гораживалась довольно обширная область социальной жизни, в которой он был отно-сительно неплохо защищен от превратно-стей рынка. Суть «второго духа» заключа-лась в том, что капитализм может претендовать на часть человека, его сил и способностей, но только на часть. И это должно было примирить человека с капита-лизмом. «Третий дух» капитализма, с кото-рым мы имеем дело сейчас, как и первые два, возник под воздействием скорее «ху-дожественной» критики капитализма, чем социальной. Эта критика исходила из того, что рутинизация и бюрократизация капита-листического производства и накопления не дают полноценно развиваться творческим силам человека. Капитализм частично усво-ил, а частично обошел эту критику, что в настоящее время выразилось в отмирании социального государства, как чрезмерно регламентирующего частный бизнес и тру-довые отношения. Работник стал формально более свободен. Но практики частичной за-нятости и постоянные поиски новых спосо-бов подзаработать (для тех, кто постоянной работы не имеет), требования активно


включаться в жизнь предприятия, отдавая ему не только рабочее время, но и заботясь о престиже фирмы и следовании корпора-тивному духу (для тех, у кого постоянная работа есть) и прочие подобные явления – все это вовлекает работника в сферу капи-тализма, в гораздо большей степени, чем прежде: теперь она претендует уже на всю его жизнь, все интересы и все способности [Болтански, Кьяпелло, 2011].

Таким образом, обрушиваясь на «второй дух капитализма» с критикой его склонно-сти к социально ориентированной регла-ментации и в пользу «титанического» твор-ческого человека, Айн Рэнд невольно способствовала формированию его «третье-го духа», который, возможно, понравился бы ей больше, нежели первые два.

В заключение мы должны отметить, что Айн Рэнд затрагивает наш разум и чувства потому, что пыталась решить актуальную для модернового общества проблему созда-ния нового синтеза политики и морали вза-мен старого. Старый сейчас не удовлетворя-ет многих, как не нравился он уже Рэнд, тем более что он уже в ее время начал распа-даться. Синтез Айн Рэнд отчасти оказался тоже неработающим и карикатурным, неод-нократно отмечалась слабость ее позитив-ной морально-политической программы. «Утопия» капитализма абсолютно свобод-ной конкуренции Айн Рэнд была обречена выродиться либо в анархию, либо во что-то вроде «железной пяты». И тем не менее па-фос произведений Рэнд отчасти предвосхи-тил формирование «третьего духа капита-лизма». В конце концов, этот дух тоже является следствием своего рода «восста-ния» людей «творческих» и «самостоятель-ных» против «этатистов» и «социальных паразитов», которое было описано Айн Рэнд в «Атлант расправил плечи». Современное восстание этих людей, конечно, не сопро-вождалось социальным хаосом, а скорее было чем-то вроде «ползучей контрреволю-ции» против социального государства. Но

пророчества не всегда сбываются букваль-но.

Что бы ни говорили и писали об этой яр-кой женщине, чтение ее работ помогает нам понять, выражаясь словами классика, от ка-кого наследства мы отказываемся и, глав- ное – хотим ли мы от него отказаться на са-мом деле.

Список литературы Болтански Л., Кьяпелло Э. Новый дух

капитализма. М.: Новое литературное обо-зрение, 2011. С. 31–189. Жежко И. Айн Рэнд на американском

«Tea Party»: диалог консерваторов и ради-калов» // Иностранная литература. 2011. № 1. С. 241–252. Рэнд А. Источник. М.: Альпина Пабли-

шер, 2011. 808 с. URL: http://readr.ru/ayn-rend-istochnik.html?page=1&submit =%D0% BE% D0%BA (дата обращения: 05.05.2012). Рэнд А. Новый фашизм (господство кон-

сенсуса) // Апология капитализма. М.: Но-вое литературное обозрение, 2003а. 360 с. URL: http://ruforbes.narod.ru/rend-kapitalizm. htm (дата обращения 05.05.2012). Рэнд А. Цель моих сочинений // Аполо-

гия капитализма. М.: Новое литературное обозрение, 2003б. 360 с. URL: http://ruforbes. narod.ru/ rend-kapitalizm.htm (дата обраще-ния 05.05.2012). Рэнд А. Права человека // Апология ка-

питализма. М.: Новое литературное обозре-ние, 2003в. 360 с. URL: http://ruforbes. narod.ru/ rend-kapitalizm.htm (дата обраще-ния 05.05.2012). Фулье А. Критика новейших систем мо-

рали. М.: Изд-во ЛКИ, 2008. 416 с. Шляпентох В. Айн Ранд: ее марксист-

ские и большевистские корни // Новое лите-ратурное обозрение. 2010. № 104. С. 179–190.


L. G. Fishman

THE FALSE MIRROR OF MODERNITY: АYN RAND AND HER ETHICS The paper deals with Ayn Rand's political and ethical views. It substantiates the position that many of Ayn Rand's

views were an attempt to recreate the ethical and political synthesis of the modernity which started to break up at the time of her writing. Ayn Rand's synthesis also turned out to be non-working and grotesque, however the pathos of her work was a partial anticipation of the so-called «third spirit of capitalism».

Keywords: politics, morals, ethics, modernity, spirit of capitalism, ideology.

* Работа выполнена при финансовой поддержке реализации совместного проекта УрО РАН №12-С-6-1003 и проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума СО РАН (конкурс Б) № 26 (совместный проект Института философии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы социально-го знания»). ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © ≈. ¿. –ÚÂÔ‡ÌÓ‚‡, 2012

УДК 801.7 Е. А. Степанова



ФЕМИНИСТСКАЯ ГЕРМЕНЕВТИКА: ЧТЕНИЕ КАК ОСВОБОЖДЕНИЕ *

Статья посвящена анализу феминистской теологии и, в частности, герменевтике как способу чтения библей-

ских текстов с позиций жизненного опыта женщин. Отмечается, что феминистская теология критикует патриар-хальную традицию в христианстве, в рамках которой сформировались библейские тексты. В свою очередь, феми-нистская герменевтика основана на постмодернистском подходе к исследованиям религии и уделяет особое внимание неканоническим и апокрифическим источникам христианства. В статье рассмотрены принципы феми-нистского чтения библейских текстов, которое сосредоточено на ситуации читателя, тексте и контексте. Анализи-руются такие герменевтические методы, как «герменевтика подозрительности» и «герменевтика памяти». Делает-ся вывод о том, что феминистская теология отражает принципиальное изменение роли женщин в современном христианстве.

Ключевые слова: феминизм, теология, религия, герменевтика, интерпретация, чтение, текст, контекст. Среди огромного корпуса исследований,

принадлежащих авторам-феминистам, су-ществует особая весьма обширная область, связанная с интерпретацией христианской религии в целом и Библии как священной книги христианства в частности. Феминист-ские движения и исследования, возникшие в конце XVIII в., к концу XX в. превратились в важнейший фактор современной глобаль-ной социальной революции. По мере их развития возникла необходимость транс-формации традиционного христианского теологического дискурса посредством кри-тической рефлексии по поводу роли и места женщин в институциональной религии и обретения ими собственного религиозного голоса и наследия.

В большинстве феминистских исследо-ваний, появившихся в последние десятиле-тия в США, Западной Европе, странах Азии и Африки и посвященных интерпретации библейского текста, отстаивается следую-щая точка зрения: засилье патриархальной ортодоксии с самого начала возникновения

христианства привело к тому, что сюжеты, связанные с женщинами, замалчивались или искажались. Одна из ведущих американских феминистских теологов Розмари Рютер говорит об этом так: «Большинство пред-ставлений о Боге в религиях были сформи-рованы правящим классом общества. В биб-лейской религии образ Бога – это образ патриархального Отца, который возвышает-ся над видимым сотворенным миром, кото-рый относится к Израилю как к “жене” и “детям”, в том смысле, что творения полно-стью зависимы от его воли и отвечают на нее неукоснительной покорностью» [Ruether, 1975. P. 75].

С точки зрения феминистских интерпре-таторов, многие библейские тексты являют-ся женоненавистническими и дискримина-ционными. Наиболее популярные примеры, которые обычно приводятся по этому пово-ду, – это Послание к ефесянам 5:21-29, По-слание к колоссянам 3:18-4:1, Первое по-слание Петра 2:18-3:7 и др. Женщины в Библии, как отмечает Ш. Риндж, «в основ-


ном являются не субъектами, а объектами религиозного опыта и практики… В основ-ном женщины выступают либо как “статич-ные” персонажи, абсолютно праведные или невообразимо порочные, либо как объекты чужой воли. Сущность женской судьбы от-ражается в Библии в молчании самих жен-щин и в том, что заставляет их молчать: презрение, с которым к ним относятся, и жестокость, с которой с ними обращаются» [Риндж, 1998. С. 228].

Особую роль в становлении и развитии феминистской теологии сыграли альтерна-тивные канону Нового Завета тексты перио-да раннего христианства, особенно те, кото-рые относятся к гностической традиции. Как отмечает П. Дженкинс, «интенсивные периоды феминистической деятельности и сознания отразились в попытках реинтер-претировать положение женщин в иудаизме и христианстве, и это часто приводило к ин-тересу к альтернативным и еретическим традициям» [Jenkins, 2001. P. 125]. Данный интерес сегодня разделяют такие ведущие современные феминистские интерпретаторы христианства, как Р. Рютер, Э. Пегельс, Э. Шюсслер Фиоренца и многие другие.

Эти идеи вновь обрели популярность по-сле возвращения феминизма на политиче-скую и академическую арену в 1960– 1970-х гг. Одной из важных тем феминист-ской теологии стала концепция Мудрости или Софии, женской ипостаси Бога, которая описана во второканонической ветхозавет-ной Книге Премудрости Соломона. Ее мо-тивы присутствуют в некоторых новозавет-ных книгах, например, в Посланиях к колоссянам и филиппийцам, Евангелии от Иоанна, а также в значительной степени в апокрифическом Евангелии от Фомы и дру-гих неканонических текстах. Критические исследования библейских текстов и в осо-бенности вновь открытые источники, такие как библиотека Наг-Хаммади и рукописи Мертвого моря, по мнению многих фемини-стских исследователей, представляют со-вершенно иную картину возникновения и становления христианства, и женщины в этой новой истории играли исключительно важную роль.

В методологическом смысле в становле-нии феминистской теологии большое значе-ние имеет широкое распространение в академической среде западных стран по-стмодернистского подхода к исследованиям

религии, в частности, интерес к риторике и нарративам, к проблеме авторства и автори-тета, скептицизм в отношении канона и ор-тодоксии всякого рода, отрицательное от-ношение к идее привилегированности одних текстов в ущерб другим, а также новое представление о соотношении ортодоксии и ереси 1. Сегодня широко распространены взгляды, согласно которым в первые три века истории христианства в нем не было ничего похожего на «ортодоксальность» в смысле унифицированного учения, восхо-дящего к апостолам и самому Иисусу, как, впрочем, не было и ересей как перверсии веры, осуществляемой маргинальными груп-пами. Эта точка зрения предоставляет фе-министской теологии полную свободу в использовании как канонических, так и не-канонических текстов для обоснования сво-ей позиции.

За несколько десятилетий своего разви-тия феминистская теология значительно из-менила современную христианскую теоло-гию. Она не только внесла свой вклад в интерпретацию библейских текстов, но и в существенной мере повлияла на измене-ние представления о лидерстве женщин в религиозных деноминациях и в обществе в целом. Феминистские теологи, отмечает Н. Уотсон, «анализируют ситуацию женщин в церкви и в обществе в прошлом и в на-стоящем. Этот критический анализ не сво-дится к теологическим текстам, которые имеют отношение исключительно к женщи-нам или написаны женщинами, но он зани-мается всеми текстами и всеми аспектами жизни, поскольку они создают и определя-ют жизненную ситуацию женщин» [Watson, 2003. P. 3]. Сегодня, как отмечает Э. Шюсс-лер Фиоренца, «нельзя говорить отдельно об угнетении вообще и об угнетении жен-щин в частности. В соответствии с некото-рыми постмодернистcкими феминистскими “голосами”, “угнетение” существует вместе с такими категориями, как “сексизм”, “ки-риархальность” и “андроцентризм”, которые сегодня совершенно неприемлемы. Более того, угнетение в качестве “ведущего нарра-тива” возрождает старый дуализм и другие черты западной мысли, которая стремит- ся дать тоталитарное объяснение мира»

1 Процессы, происходящие в теологии под влия-

нием постмодернизма, подробно рассмотрены нами ранее: [Степанова, 2002].

–ÚÂÔ‡ÌÓ‚‡ ≈. ¿. ‘ÂÏËÌËÒÚÒÍ‡ˇ „ÂрÏÂÌÂ‚ÚËÍ‡: ˜ÚÂÌËÂ Í‡Í ÓÒ‚Ó·ÓÊ‰ÂÌËÂ 193

[Schussler Fiorenza, 1998. P. 28]. Таким обра-зом, феминистская теология озабочена не только теорией, но и практикой, уделяя осо-бое внимание взаимосвязи между интерпре-тацией Библии и социальными проблемами, особенно в том, что касается расы, класса и пола.

Важнейшим методологическим принци-пом феминистской теологии, который дол-жен способствовать освобождению женщин, является особый принцип чтения священ-ных текстов, в котором главную роль игра-ют три категории – читатель, текст и контекст. Как отмечает В. Суковатая, «предлагая альтернативное прочтение рели-гиозных образов и традиций, современные исследователи переводят тем самым идеи веры и абсолютной истины в плоскость культурной наррации в качестве семиотиче-ского объекта, доступного дискурсивному анализу» [2002. С. 184]. Для феминистских теологов читатель не является универсаль-ной личностью, нейтральной в гендерном смысле, которая читает библейский текст с «объективной» точки зрения. В то же время феминистская интерпретация Библии не есть ее прочтение исключительно с точки зрения женщин, поскольку они как читатели определяются такими социальными факто-рами, как класс, раса и этничность. Таким образом, чтение священных текстов «проис-ходит с точки зрения определенной женской перспективы… Но это всегда есть чтение теми, кто традиционно не был членом чи-тающего сообщества… Феминистская пер-спектива в чтении означает новое объявле-ние авторитетности не только женщин, но всех тех кто находится “за бортом” патри-архального сообщества читателей Писания» [Watson, 2003. P. 8].

Первый шаг феминистской теологии – это признание того, что Писание есть сбор-ник, который был составлен определенными людьми с определенными взглядами на то, какими должны быть христианские тексты. Для феминистского теолога, как указывает Н. Уотсон, существует четыре варианта от-ношения к тексту Писания: «Во-первых, мы можем оставаться в рамках христианской традиции в ее канонической форме. Во-вто- рых, мы можем действовать “выборочно” и считать те тексты, которые не соответству-ют представлению о человеческой природе женщин, неканоническими… В-третьих, мы можем настаивать на том, что каждый текст

должен быть интерпретирован в свете всей Библии… В-четвертых, мы можем считать процесс канонизации продуктом патриар-хальной церкви. Выбрав этот путь, мы мо-жем расширить традицию и включить в нее тексты, написанные женщинами или теми христианскими общинами, в которых жен-щины играли более значительную роль… Это значит, что критическое чтение Писания не может быть отделено от при-знания важности его контекста и существо-вания других неканонических текстов» [Ibid. P. 10].

С. Макфаги также отмечает, что контекст интерпретации библейского текста опреде-ляется социальным, историческим и куль-турным статусом читателей и писателей. Прежде он был сведен к «традиции», а именно, «к церкви или другой институции, которая установила прецеденты того, какой религиозный язык интерпретации является правильным (ортодоксальным), а какой – неправильным (еретическим)» [McFague, 1982. P. 3]. Однако по мере развития исто-рико-критического метода чтения библей-ских текстов стало ясно, что «слова и образы Священного Писания являются от-носительными, что эти тексты были написа-ны людьми… которые выражали свой опыт божественной реальности теми способами, которые соответствовали их историческому времени… Если мы упустим из виду отно-сительность и множественность контекста интерпретации, наш религиозный язык… станет идолопоклонническим и неумест-ным» [Ibid. P. 3].

Таким образом, как отмечает Н. Уотсон, «феминистские теологи считают, что Биб-лия – это собрание разных голосов, а не ис-точник объективной информации. Поэтому в центре феминистского прочтения Библии лежит не содержание Писания как автори-тетного нормативного текста для христиан-ского сообщества; это прочтение сосредото-чено главным образом на интерактивном процессе чтения, который создает смыслы для тех, кто является членом христианского сообщества в своем собственном качестве… Критическим принципом для феминистских теологов является не сама Библия, не канон, не “канон внутри канона”, и даже не Хри-стос, но он содержится в сообществе муж-чин и женщин, которые читают Библию и посредством своего диалогического воображения применяют ее для своего соб-


ственного освобождения» [Watson, 2003. P. 11].

«Феминистская герменевтика» развива-ется в русле феминистской реконструкции христианской теологии, которая «черпает свои теологические силы… из христианской традиции базилейи (basileia), видении аль-тернативного Божьего мира, видении спра-ведливости, человеческого достоинства, ра-венства и спасения для всех» [Schussler Fiorenza, 1993. P. 10]. Феминистская герме-невтика направлена на то, чтобы сделать женщин субъектами интерпретации и твор-цами религиозных смыслов. Она включает в себя два основных принципа: «герменевти-ку подозрительности» (термин заимствован у П. Рикера) и определенные способы ре-конструкции библейских текстов, в резуль-тате которой они обретают новый смысл в свете жизненного опыта женщин. Фемини-стская «герменевтика подозрительности» во многом совпадает с аналогичным принци-пом в теологии освобождения, который за-ключается в том, что правильно понимать Библию можно только с точки зрения бед-ных и угнетенных. Но если в Библии легко найти множество цитат, в которых выраже-ны взгляды и интересы социальных низов, то, как отмечает Фиоренца, «критическая герменевтическая задача феминистской тео-логии сложнее, поскольку она не может бе-зоговорочно утверждать, что “Бог Библии – это Бог женщин”. Есть достаточно основа-ний считать, что Библия не только исполь-зовалась против освобождения женщин, но и не звала к этому освобождению» [Schuss-ler Fiorenza, 1995. P. 138–139].

Феминистская «герменевтика подозри-тельности» подразумевает, что читатели библейских текстов должны знать о том, что эти тексты – плоды патриархальной культу-ры, следовательно, необходимо выявлять в них возможные андроцентристские уста-новки. При этом важно обращать внимание не только на то, что говорится о женщинах, но и на то, что о них умалчивается: «Феми-нистская герменевтика подозрительности также выявляет скрытые предположения, андроцентристские модели и неартикулиро-ванные интересы современных библейских интерпретаторов. Тот факт, что мы изучаем только высказывания библейских писателей о женщинах, а не о мужчинах, отражает ан-дроцентристскую теоретико-культурную парадигму, которая понимает мужчину в

качестве парадигмального человеческого существа, а женщину – как “другого”, как исключение, а не правило» [Ibid. P. 16].

Второй принцип – герменевтика рекон-струкции через память – существует неот-рывно от «герменевтики подозрительно-сти». Феминистская теология стремится не только к тому, чтобы выявить скрытые пат-риархальные мотивы в библейских текстах: «Задача феминистской библейской герме-невтики памяти заключается в том, чтобы стать опасной памятью [dangerous memory], которая восстанавливает представления и страдания умерших» [Ibid. P. 19]. Кроме того, герменевтика памяти создает теорети-ческие модели для исторической реконст-рукции христианства и предоставляет жен-щинам ведущее место в христианском сообществе. «Она направлена на то, чтобы сохранять memoria passionis [память о стра-даниях] библейских женщин, и возвращает наше библейское наследие. Неверно пони-мать это наследие только в качестве патри-архального подавления; оно должно быть восстановлено в качестве истории освобож-дения… Нельзя допускать, чтобы история и теология уничтожали память о борьбе, жиз-ни и лидерстве библейских женщин, кото-рые говорили и действовали в силе Духа» [Ibid. P. 20].

Фиоренца полагает, что критическая фе-министическая интерпретация Библии по-вышает уровень осведомленности читателя, в результате чего он (она) оказывается спо-собным идентифицировать себя в мире, а также осознать степень своего подавления и найти путь к освобождению. Эту страте-гию Фиоренца называет «критической фе-министской риторикой осведомленности», которая оказывает непосредственное воз-действие на интерпретацию библейских текстов: «То, что мы видим, определяется тем, где мы находимся. Наше социальное положение или контекст нашей риторики являются решающими в определении наше-го ви́дения мира, конструирования реально-сти и интерпретации библейских текстов» [Schussler Fiorenza, 2001. P. 96–97]. Здесь феминистская герменевтика перестает быть лишь теоретической дисциплиной и обра-щается непосредственно к практике, созда-вая основу демократического пространства, где, в том числе, благодаря феминистам, возникает такое понимание библейского текста, которое делает его значимым в со-

–ÚÂÔ‡ÌÓ‚‡ ≈. ¿. ‘ÂÏËÌËÒÚÒÍ‡ˇ „ÂрÏÂÌÂ‚ÚËÍ‡: ˜ÚÂÌËÂ Í‡Í ÓÒ‚Ó·ÓÊ‰ÂÌËÂ 195

временной социально-политической и рели-гиозной ситуации [Schussler Fiorenza, 2001. P. 97].

Таким образом, с точки зрения фемини-стской герменевтики, библейские тексты способствуют освобождению людей в двух смыслах: во-первых, сам процесс чтения является фактором освобождения, посколь-ку он основан на рефлексии по поводу соб-ственной ситуации читателя и направлен на развитие его (ее) самосознания и на лично-стную самореализацию. Во-вторых, сравне-ние ситуации читателя с ситуацией, описан-ной в библейских историях, позволяет не только актуализировать прошлое, но и об-рести необходимый импульс для изменения настоящего и исключения в нем всего того, что служит порабощению людей – как жен-щин, так и мужчин. Как заявляет Фиоренца, «главная феминистская теологическая про-блема сегодня, с моей точки зрения, это во-прос о том, возможно ли изменить иерархи-ческие религии и выразить теологию таким образом, чтобы она прекратила оправдывать эксплуатацию и самоунижение женщин. Движущей силой феминистских исследова-ний религии больше не является “женский вопрос”. Скорее, это вопрос о том, можно ли изменить, заново определить и преобра-зовать религиозные институты и теологиче-ские дисциплины» [Schussler Fiorenza, 1998. P. 41].

Феминистская теология является одним из свидетельств многочисленных трансфор-маций, которые претерпела христианская теология за почти две тысячи лет своего существования. Эти трансформации всегда были связаны с возникновением нового со-циально-культурного контекста. Начиная с эпохи Просвещения, когда главным как в философии, так и в теологии стал принцип автономии субъекта, теология постепенно перестала быть «объективной наукой» о Бо-ге, но теперь она должна была принимать во внимание реальные обстоятельства жизни субъекта в конкретных исторических ситуа-циях.

Сегодня феминистская теология является частью обширного интеллектуального дви-жения, значение которого далеко выходит за рамки собственно богословских проблем. Ее основной пафос в отношении христианства заключается в попытках создания его новой версии, которая основывается на реконст-рукции «истинного» учения Христа и «ис-

тинной церкви», утраченной в ходе борьбы христианской ортодоксии с ересями. В этом процессе, согласно некоторым современным представлениям, «Иисусовы принципы любви и индивидуального самопознания превратились в идеи закона и патриархата; народное духовное движение стало автори-тарной империей, демократия уступила ме-сто иерархии, спонтанность – ритуальности, гендерное равенство – мизогинии» [Jenkins, 2001. P. 10]. И хотя, как отмечает Ф. Джен-кинс, феминистская реконструкция христи-анства с ее либеральном пафосом отверже-ния одних текстов в пользу других часто грешит некритическим отношением к сво-ему предмету, в чем можно усмотреть неко-торые фундаменталистские мотивы [Ibid. P. 19], нельзя не признать, что феминист-ская теология является отражением принци-пиального изменения роли женщин в совре-менном христианстве и, следовательно, имеет большой потенциал для дальнейшего развития.

Список литературы Риндж Ш. Как женщины интерпретиру-

ют Библию // Современные исследования Библии: Пер. с англ. / Под ред. Е. А. Степа-новой. Екатеринбург, 1998. С. 225–234. Степанова Е. А. Западное христианство:

от модерна к постмодерну // Научный еже-годник Института философии и права УрО РАН. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2002. Вып. 3. С. 54–66. Суковатая В. Феминистская теология и

гендерные исследования в религии: пер-спективы новой духовности // Обществен-ные науки и современность. 2002. № 4. С. 183–192.

Jenkins P. Hidden Gospels: How the Search for Jesus Lost its Way. Oxford Univ. Press, 2001. 260 p.

McFague S. Metaphorical Theology: Mod-els of God in Religious Language. Fortress Press, 1982. 225 p.

Ruether R. New Woman – New Earth: Sex-ist Ideologies and Human Liberation. Seabury Press, 1975. 221 p.

Schussler Fiorenza E. Bread not Stone: The Challenge of Feminist Biblical Interpretation. Boston: Beacon Press, 1995. 223 p.

Schussler Fiorenza E. Discipleship of Equals: A Critical Feminist ekklēsia-logy of Liberation. L.: SCM Press, 1993. 372 p.


Schussler Fiorenza E. Sharing her Word: Feminist Biblical Interpretation in Context. Continuum International Publishing Group, 1998. 222 p.

Schussler Fiorenza E. Wisdom Ways: In-troducing Feminist Biblical Interpretation. Ma-ryknoll: Orbis Books, 2001. 229 p.

Watson N. Feminist Theology. Wm. B. Eerd-mans Publishing, 2003. 110 p.


E. A. Stepanova

FEMINIST HERMENEUTICS: READING AS LIBERATION The article is devoted to the analysis of feminist theology and feminist hermeneutics, in particular, as the way of read-

ing biblical texts in the light of women’s life experience. It is noted that feminist theology criticizes the patriarchal tradi-tion in Christianity as the framework of the formation of biblical texts. In its turn, feminist hermeneutics is based on the postmodern approach toward religious studies and gives special attention to non-canonical and apocryphal texts. The ar-ticle considers the principles of feminist reading of biblical texts which takes into consideration the situation of the reader, the text and the context. Such methods of feminist hermeneutics as «hermeneutics of suspicion» and «hermeneutics of memory» are analyzed. The conclusion is that feminist theology reflects an important shift in the role of women in con-temporary Christianity.

Keywords: feminism, theology, religion, hermeneutics, interpretation, reading, text, context.

* Работа выполнена при финансовой поддержке реализации совместного проекта УрО РАН №12-С-6-1003 и проекта партнерских фундаментальных исследований Президиума СО РАН (конкурс Б) № 26 (совместный проект Института философии и права УрО РАН и Института философии и права СО РАН «Новые парадигмы социально-го знания»). ISSN 1818-796’. ¬ÂÒÚÌËÍ Õ√”. –ÂрËˇ: ‘ËÎÓÒÓÙËˇ. 2012. “ÓÏ 10, ‚˚ÔÛÒÍ 3 © –. ¬. —ˇÁ‡ÌÓ‚‡, 2012

УДК 2-67+29 С. В. Рязанова

œÂрÏÒÍËÈ ÙËÎË‡Î »ÌÒÚËÚÛÚ‡ ÙËÎÓÒÓÙËË Ë Ôр‡‚‡ ”рŒ —¿Õ

ÛÎ. ¡ÛÍÂрÂ‚‡, 15, œÂрÏ¸, 614099, —ÓÒÒËˇ E-mail: [email protected]

СТРУКТУРА СОВРЕМЕННОГО РЕЛИГИОЗНОГО СОЗНАНИЯ:

ОБЩЕЕ И ОСОБЕННОЕ *

Статья посвящена проблеме трансформации религиозного сознания в условиях индустриального общества.

Анализируются основные составляющие современных вероучительных представлений – религиозная, мифологи-ческая и секулярная. Выявляются основные закономерности эволюции религиозного сознания

Ключевые слова: религия, миф, светская культура, современная религиозность, эволюция религии. Религия как форма мировоззрения на на-

стоящем этапе существования культуры представляет собой сложный феномен, чьи характеристики не ограничиваются специ-фически религиозными чертами [Степанова, 2011. C. 127]. Отчасти это обусловлено при-сутствием в современной культуре наряду с религиозными системами значимого слоя мифологем, бытийствующих по своим соб-ственным законам и оказывающих влияние на другие мировоззренческие феномены.

Наличие значительных отличий между религией и мифологией как формами веро-ваний не означает, что они существует неза-висимо друг от друга и не испытывают взаимного влияния. С одной стороны, рели-гия – и в истории, и на данном этапе разви-тия общественного сознания – выступает как тесно связанная с автохтонной мифоло-гией. Автохтонные мифы, не влияя на веро-учительную, каноническую часть религиоз-ной системы, сохраняются внутри нее в скрытом виде, проявляясь на уровне народ-ных праздников, системы бытовых верова-ний, разного рода ересей. Поэтому мы мо-жем согласиться с М. Ю. Смирновым, что чистых форм религии в культуре не сущест-вует, все они в значительной мере отягоще-

ны мифологическим компонентом [2006. С. 280], и никогда не имеет место замеще-ние мифологической константы на религи-озную, особенно, если речь идет об уровне массового сознания [2005. С. 278].

О чистой форме религиозного сознания речь может идти лишь в том случае, если мы имеем дело с человеком как отдельной личностью. Р. Белла писал: «не религиозная организация является носителем веры, но личность, берущая на себя функцию кон-троля символических систем» [1997]. Это означает, что переживание религиозного опыта является (в отличие от мифологиче-ских практик) сугубо индивидуальным про-цессом и не может быть путем волевых уси-лий транслировано в сознание группы, чьи лакуны в мировосприятии восполняются за счет мифогенеза.

Помимо сохраняемых элементов тради-ционной мифологической системы, религия вмещает в себя свою собственную мифоло-гическую систему, внешне тесно связанную с основными религиозными образами и сю-жетами, но наполняемую мифологическим содержанием, чаще всего выходящим за рамки установленного канона. Соотношение между собственно религиозным учением и


религиозной мифологией внутри одной ве-роучительной системы может быть доста-точно противоречивым. Оба они представ-ляют собой разные уровни восприятия мира для верующего. Каноны и догматы, разра-ботанные в трудах основоположников уче-ния, в своем первозданном виде становятся достоянием духовной элиты общества и не всегда понятны для основной массы ве-рующих.

Религиозная мифология, в свою очередь, является более доступной для человека в силу своей эмоциональной окрашенности, использования близких для человеческой психики сюжетов, основанных на восприни-маемых всеми субъектами архетипических образах. Благодаря сочетанию доступной формы изложения, близких большинству паттернов и освященных религией норм и принципов, воплощенных в доступной фор-ме, религиозная мифология способна вы-ступить в качестве основы массовой рели-гиозности.

Поскольку в истории религий зачастую возникали ситуации, в которых низкий уро-вень знакомства с религиозным учением и отсутствие грамотных пастырей соседство-вали с потребностью в интенсивной религи-озной жизни, то очень широкое распростра-нение получал именно бытовой вариант религиозности. Его значительную долю со-ставлял и составляет набор религиозных мифов разного уровня значимости. Прихо-дится признать, что на уровне жизни от-дельного верующего религия очень часто остается на уровне мифа. Результатом этого становится сочетание в сознании верующего мифологических способов отношения к ми-ру и упрощенно усвоенных догматов и ре-лигиозных правил. Даже интенсивное раз-витие религиозного сознания не может полностью устранить процесс мифотворче-ства, способный привести к ремифологиза-ции всей религиозной системы [Смирнов, 2006. С. 279].

Следует отметить, что сама религиозная система создает границы для мифотворчест-ва, основой которых становится кано- ническая норма. Именно она определяет основные мировоззренческие принципы ре-лигиозной системы, способы существования религиозных институтов и стратегию кол-лективного и индивидуального поведения верующих. В тех случаях, когда мифологи-ческий сюжет в значительной степени начи-

нает обособляться от того, что принято вос-принимать как догмат, происходит наделе-ние его статусом апокрифического текста, кощунства, богохульства, еретического уче-ния и насильственное вытеснение за рамки вероучительной системы. Этот процесс не означает удаления данного сюжета или об-раза из пространства культуры, подтвер-ждая тот факт, что не существует конфес-сионально гомогенных социумов.

Религия подвержена процессам ремифо-логизации не только со стороны бытового сознания и автохтонных систем верований. Она также испытывает значительное внеш-нее воздействие со стороны искусственно сконструированных мифологических сис-тем, которые возникают одновременно с идеологическими построениями. Даже в ус-ловиях господства религиозного мировоз-зрения политическая система нуждается в собственных конструктах, позволяющих более эффективно осуществлять управление обществом. Созданные мифологические об-разы, как спонтанно, так и принудительно, вносятся в сознание индивидов и групп, в той или иной степени сочетаясь с религиоз-ными положениями и установками. Чтобы выдержать конкуренцию в духовной сфере, религиозная система вынуждена осуществ-лять синтез собственных идей с теми, кото-рые предлагаются акторами политическо- го пространства, что также способствует усилению в ней мифологического компо-нента.

Результатом протекающих в пространст-ве верований процессов ремифологизации становится то, что религия почти всегда со-держит ряд черт мифа, как правило, не су-ществуя в виде чистой формы, идеального типа.

С другой стороны, любая мифологиче-ская система, в своем существовании реаги-рующая на изменения в культуре, всегда формирует пласт сюжетов, связанных с наличием религиозного отношения. Эти сюжеты могут выступать как вариант адап-тации существующих верований по отно-шению к религиозной системе, а также опи-сывать события, связанные с религиозным компонентом духовной жизни общества. Возникающие вновь мифологические сюже-ты могут выступать в качестве своеобразно-го ответа всем изменениям, проходящим в религиозном и светском сегментах общест-венного сознания. При этом мифологиче-

—ˇÁ‡ÌÓ‚‡ –. ¬. –ÚрÛÍÚÛр‡ ÒÓ‚рÂÏÂÌÌÓ„Ó рÂÎË„ËÓÁÌÓ„Ó ÒÓÁÌ‡ÌËˇ 199

ское сознание саму религию воспринимает магически, рассматривая ее как инструмент для решения проблем существования обще-ства и человека [Смирнов, 2006. С. 281].

Изменение характера объекта поклоне-ния в рамках религиозного мировоззрения не влечет за собой трансформации тех обра-зов, на основании которых в мифологически ориентированных обществах формирова-лось представление о значимых субъектах и объектах окружающего мира. М. Ю. Смир-нов отмечает, что во все исторические пе-риоды религиозное сознание активировало образы, восходящие к архаике [Там же. С. 278].

Многообразие сакральных персонажей мифологических систем внешне отрицается религией, но скрыто присутствует в виде культов многочисленных святых, которые можно рассматривать как результат своеоб-разной сублимации мифологического соз-нания. Религиозная мифология наследует автохтонную в ее подчинении архетипиче-ски заложенным принципам.

Если говорить о религиозных характери-стиках, трансформирующих континуум ми-фа, то в их число следует отнести все основные параметры этого типа мировос-приятия. Основным отличием становится раздвоение космического и культурного пространства. В религиозном мировоззре-нии возникает разделение мироздания на две части – физический и метафизический миры. Тем самым понятие «Космос» выво-дится из культурного обихода, уступая ме-сто «Вселенной». Одновременно возникает строгое разграничение между материаль-ным миром – приземленным, несовершен-ным, полным греха, и духовным – возвы-шенным, приближенным к абсолютному божеству, существующим по собственным законам. Духовный мир становится идеаль-ным образцом для материального и, в то же время целью, по направлению к которой должно двигаться человеческое сообщество. Все виды социальной деятельности воспри-нимаются как существующие до определен-ного периода времени, ориентированные на конструирование идеального социума и должны быть подчинены этой сверх- задаче.

Разделение Божественного творения на две ценностно-неравные части закономерно ставит вопрос о соотнесенности сущест-вующих в социуме сфер общественной жиз-

ни, форм и видов деятельности, которые необходимо вписать в определенную соци-альную иерархию. Поэтому религиозное сознание должно способствовать не только легитимации существующего общественно-го устройства, но и созданию объяснитель-ной концепции доминирования священного над обыденным, божественного над зем-ным.

Известная евангельская формулировка «Богу – Богово, а кесарю – кесарево» оформляет принцип соотнесенности са-крального и профанного, здешнего и потус-тороннего внутри религиозной формы в культуре. Единый механизм функциониро-вания общества, сконструированный мифо-логическим мировоззрением, раскалывается. Идеальные образцы выносятся в метафизи-ческое пространство, а их земные воплоще-ния, априори неполноценные, призваны оформлять и упорядочивать несовершенный и предназначенный к этому воздействию мир.

Важным фактором становится и морали-зация культуры. Окончательно выкристал-лизовываются понятия добра и зла, посте-пенно приобретающие онтологический статус. Происходит еще одно разделение космического и социального пространства – по моральному признаку. Совершаемые по-ступки каждого из участников обществен-ных отношений считаются результатом мо-рального выбора, этим повышая долю ответственности самого человека и посто-янно воспроизводя связь с одним из правя-щих в мире начал. Несмотря на обособление сакрального начала, оно продолжает оста-ваться основным регулятором социальной системы и идеальным образцом.

Во временном аспекте это выражается в распрямлении временного цикла, разрыве мифологической непрерывности хода вре-мени, установлении границ и смыслов исто-рического существования. Апокалиптизм и эсхатологизм устанавливаются как домини-рующее чувство времени, закладывая не только правильную модель поведения, но и жесткость методов ее корректировки, обу-словленную кратковременностью человече-ского бытия.

Одновременно в религиозном сознании все больше развивается ощущение наруше-ния правильного хода вещей. Основным фактором такого процесса являются архети-пы мифологии, сохраняющиеся на уровне


бессознательного слоя психики и реализо-ванные в виде религиозной мифологии. Образ утраченного и безвозвратно искажен-ного отношения с миром и богом непроти-воречиво сочетается с идеей грядущего конца мира, выводя идеалы и интересы ве-рующего за сферу профанного. Религиозная мифология дополняет эти идеи множеством частных деталей, призванных воздейство-вать на эмоциональную часть психики и ин-тенсифицировать религиозные пережива-ния.

В условиях одновременного бытия ми-фологической, религиозной и светской форм мировоззрения в современной культу-ре генезис мифологем может осуществлять-ся на их стыке, используя архетипические образы для конструирования наиболее вос-требованных форм социального мифа.

Если говорить о модернизированном об-ществе, то следует учитывать и влияние светской составляющей, связанной, прежде всего, с принципом антропоцентризма. Ха-рактерной чертой модернизации культуры становится разворачивание процессов секу-ляризации духовной жизни [Гараджа, 2005. С. 171] 1. Мифология в качестве частично зависимой от религии формы верований не всегда является подверженной изменениям такого рода. Процесс обмирщения протека-ет как имеющий и мифогенные компоненты, специфически проявляющиеся в каждой форме общественного сознания [Хюбнер, 1996]. Освобождение религией идеологиче-ского пространства создает возможность для существования в нем лакун и заполне-ния их мифологическим содержанием. Это могут быть результаты ремифологизации общественного сознания, возрождающие автохтонные образы, спонтанно возникаю-щие на архетипическом основании новые мифологические сюжеты и волюнтаристски сконструированные мифы идеологических построений и авторских текстов, принадле-

1 Исследователь приводит три варианта трактовок

понятия секуляризации: как утрата сакрального и уг-роза социальному; как вытеснение религиозного соз-нания научным; как одна из ступеней развития рели-гии. Если не учитывать последний вариант, который противоречит семантике слова «секулярный», то сле-дует признать, что оставшиеся трактовки принципи-ально не меняют предлагаемой нами интерпретации роли секулярных процессов для мифологического сознания.

жащих различным сферам общественной жизни.

Особенностью светской формы мировос-приятия является возможность для человека самостоятельно конструировать культурные смыслы. Мышление и поведение человека уже не подчиняются единой модели, задан-ной традицией. Это провоцирует раскол единого культурного пространства, усиле-ние его гетерогенности. Рационализация мышления, развертывание принципиально новых процессов в социальной практике, снимающих ореол сакральности с государ-ственных институтов в сочетании с процес-сами секуляризации, несомненно, форми-руют противодействие мифомагическим тенденциям в восприятии человеком мира [Смирнов, 2006. С. 279]. Способность от-страненно-рефлекторного отношения к ми-фам, подобно способности переживания ре-лигиозного опыта, раскрывается только у человека, дифференцированно восприни-мающего себя и окружающее, обладающего отчетливым индивидуальным самосознани-ем [Смирнов, 2005. С. 279]. Такого рода субъективность может быть сформирована только на основе способов освоения мира, нетождественных мифологическому вос-приятию.

Постепенно обособляются сферы соци-ального бытия, все больше отличаясь друг от друга по своей специфике. Функциони-рование этих сфер и поведение индивидов и групп начинают строиться на сформирован-ных светской культурой и рационально обоснованных нормах. Формируется пред-ставление о человеке как о личности само-достаточной и самодеятельной, вполне свободной от большинства регуляторов со-циального поведения, ищущей индивиду-альный путь самореализации.

В ситуации доминирования светской культуры личности позволяется самостоя-тельно определить свой путь, выбирая стра-тегию поведения и мироотноошения. В этом процессе человек может отказаться от со-стояния веры [Кьеркегор, 1993. С. 16], от привычной формы социального бытия, не-подходящих ему социальных норм. Такое отношение свидетельствует о наличии у че-ловека способности существования без закрепления в определенной системе духов-ных и социальных координат.

В условиях доминирования светской формы мировоззрения мифотворчество так-


же начинает подчиняться процессу расщеп-ления смыслов. С одной стороны, свобод-ный выбор мировоззренческой позиции и использование рациональных оснований в менталитете предоставляют широкие воз-можности для логично обоснованной, науч-но объясняемой картины мира. С другой стороны, отсутствие регламентации в ду-ховной сфере создает возможности создания авторских мифологем в различных сферах творчества, которые могут сочетаться с тра-диционными, укорененными в архетипах образами.

Кроме того, каждая из областей духов-ной жизни общества, имея в качестве своих субъектов носителей коллективного бессоз-нательного, также является полем для возникновения новых мифологем. Таким образом, в границах каждой из сфер обще-ственной жизни, в том числе и пространстве религиозного опыта, возникают собствен-ные образы и сюжеты, также подчиняющие-ся законам мифогенеза и бытия мифа. Ярким примером здесь может являться на-учная деятельность, вроде бы наиболее сво-бодная от влияния вероучительных систем [Рыбаков, 1981. С. 52, 56; Степанянц, 2002. С. 46]. Интенсивное развитие материально-технической стороны культуры и необхо-димость сохранения актуальности учения заставили часть теологов признать науку и религию равноправными феноменами куль-турной жизни. На бытовом уровне это было закреплено и проявлялось в том, что боль-шинство верующих, следуя религиозным догматам, уже не стремится игнорировать научные способы характеристики и иссле-дования мира.

Многообразие подходов и методов по-знания в современной культуре обусловило зыбкость границ между ранее вытеснявши-ми друг друга познавательными стратегия-ми. Человек современности смог совместить в своем восприятии мироздания рациональ-ное, чувственное и сверхчувственное. В том случае, когда религиозное отношение в ми-ровосприятии оказывалось доминирующим, компонент, имеющий научное содержание, играл роль фактора-«дизайна» – основы для придания вере научного (а вернее – около-научного) вида. Отказ от строгой научности также создал условия использования мифо-логем для познания и объяснения окру-жающего мира.

Еще одной предпосылкой для разверты-вания процессов мифотворчества в условиях развитого светского мировоззрения стано-вится стремление человека к самостоятель-ному смыслополаганию. Личность, претен-дующая на осуществление такого рода духовной деятельности, не всегда способна реализовать эту возможность и в случае не-удачи «погружается в хаос» [Зиммель, 1996. С. 493] утери смысла бытия. Это означает, что далеко не каждый человек способен быть носителем светской культуры, в про-тивном случае возникает духовная пустота [Хюбнер, 1996. С. 3]. Далеко не каждый ин-дивид может существовать внутри цивили-зации, которая, по словам А. Мальро, «мо-жет завоевать всю землю, но не способна изобрести ни своих храмов, ни своих гроб-ниц» [Руткевич, 1990. С. 13]. Проблема, по мнению ряда западных исследователей, за-ключается в том, что светский человек уже не ощущает себя частью большого целого, перед ним всегда стоит вопрос о выборе способа социального бытия [Камю, 1990б. С. 51].

Можно с уверенностью утверждать, что смыслонаделение мира человеком произво-дится на основе архетипической связи с определенным внешним центром, неким критерием истинности, проявляющимся в социальном плане в идеальной и ритуальной формах [Юнг, 1996. С. 208]. Сравнительно небольшое количество людей способны вы-страивать свое общественное поведение и планировать жизненный путь вне опоры на систему заданных социальных координат. Для большинства необходим сакрализован-ный мир, где ответы заранее даны [Камю, 1990а. С. 133]. По словам А. Камю, «досто-верность бога, придающего смысл жизни, куда более притягательна, чем достовер-ность безнаказанной власти злодеяния» [1990б. С. 60].

Особенно отчетливо потребность в соци-альной детерминанте для современного свет-ского общества проявляется в настоящее время, когда и представители демократиче-ских обществ в условиях экономического и идеологического кризисов столкнулись с проблемой выбора способа социального бытия, и постсоциалистические социумы ощутили крах своих идеалов. Отсутствие разработанной идеологии, разрушение тра-диционной системы образования и досуга привели к возникновению значительного


числа лакун в духовной жизни, наиболее быстро заполняющихся результатами про-цессов мифогенеза. Поэтому можно гово-рить о том, что светская культура предос-тавляет гораздо более широкое поле для мифотворчества, нежели цивилизации с до-минирующим религиозным типом мировоз-зрения.

Увеличение количества идеологических и культурно-просветительских лакун, от-крытых для мифогенеза, не означает вытес-нения религиозного сознания мифологиче-скими мировоззренческими конструктами. Однако оно подвергается значительной трансформации, что приводит к появлению так называемой «новой религиозности» и нового религиозного сознания. Не ставя пе-ред собой задачу более подробной характе-ристики данного феномена, отметим, что для современного индивида, существующе-го в условиях поликультурного пространст-ва и привыкшего включать ценности светской культуры в свой жизненный кон-тинуум, новый вид религиозного сознания предстает как совмещающий преимущества и других типов мировоззрения. Если гово-рить о его структуре, то она предстает как включающая доминирующий слой религи-озного взгляда на мир, в значительной мере скорректированного добавлением черт мифологического мировоззрения и катего-риального аппарата. Мифологическое и секулярное присутствуют имплицитно, в большей мере проявляясь в стратегии со-циального поведения и речевой практике – коллективной и индивидуальной.

Процессы мифотворчества в религиоз-ном и светском сознании могут осуществ-ляться как в границах индивидуального сознания, так и на уровне групп, и дополни-тельным стимулом к этому становится ак-тивное развитие массовой культуры. Она выступает эффективным заменителем сис-темы детерминации. Развитие этой разно-видности современной культуры стимули-руется не только совершенствованием технических средств коммуникаций, но и готовностью людей следовать заданному культурному уровню. Благодаря невысоким художественным критериям массовая куль-тура позволяет максимально большему чис-лу членов общества приобщиться к наибо-лее приемлемому образу и стилю жизни.

В существовании массовой культуры также осуществляются процессы объясне-

ния феноменов окружающего мира, а следо-вательно, работают механизмы спонтанного мифогенеза. В. И. Гараджа полагает, что мифологизация может быть вариантом про-теста против всеобщей рационализации соз-нания [2005. С. 193], требующей специаль-ной подготовки и имеющей элитарную природу. Спецификой мифотворчества в массовом варианте становятся наибольшее распространение упрощенных образов, вы-сокая степень их эмоционального насыще-ния, связь мифологических сюжетов с наи-более яркими фигурами культурного пространства. Эти мифы образуют значи-тельный пласт в современной культуре и обладают высокой устойчивостью благода-ря постоянной поддержке со стороны средств информации и коммуникации, вос-производясь в рамках религиозного со- знания.

Религиозное сознание в массовом вари-анте включает в себя упрощенные и доста-точно популярные формы и способы отно-шения к сакральному объекту, зачастую нивелированные светским образом жизни, индивидуальными предпочтениями и требо-ваниями социального окружения.

Существование в современной культуре наряду с мифологическим религиозного и светского типов мировоззрения не привело к полному исчезновению или частичному редуцированию элементов архаического мышления с его архетипической состав-ляющей. А. Адлер, В. Рейх, Э. Эриксон, Л. Фойер представили аргументацию архе-типичности как имманентного свойства идеологии и константности социальных мифологем в любых идеологических систе-мах [Алпеева, 1994. С. 29]. На наш взгляд, это обстоятельство связано с принципами, на основе которых осуществляется трансля-ция компонентов мифа.

С. Ю. Неклюдов склонен связывать спе-цифичность локальных вариантов мифоло-гий (в рассматриваемом автором случае – национальных) с особенностями нацио-нальной культуры, которая оказывает влия-ние на мифологический «текст» [2000]. В качестве устойчивых форм внутри нацио-нальных систем сохраняются «бродячие» сюжеты и мотивы, опирающиеся на архети-пические смыслы. Исследователь отмечает, что, несмотря на то, что вокруг объектов, порождающих миф, сохраняется устойчивое ассоциативное поле значений, содержание


каждого нового текста может оказаться в значительной мере трансформированным по отношению к тексту изначальному, на-сколько бы не был легитимирован новый вариант. Текстовая реализация мифа осуще-ствляется на разных уровнях культурной традиции, что определяет разницу в акцен-тах передаваемой информации и стилистике транслируемого текста.

Представляется важной особенность ми-фологической передачи, отмеченная тем же автором. Он пишет о наличии в культуре процессов, в ходе которых происходит на-сыщение профанных смыслов и образов мифологической символикой. Это делает возможной передачу мифологической ин-формации по новым каналам и нахождение ее в тех текстах, где изначальное ее сущест-вование не предполагалось. Данная особен-ность бытийствования мифа важна тем, что она описывает генезис низовой ремифоло-гизации культуры, обеспечивающей потен-циал как возрождения архаических образ-цов, так и эффективное распространение мифов «вторичной природы», искусственно продуцируемых.

Вышесказанное не означает свертывания внутри культуры такого рода процессов ми-фотворчества, указывая лишь на поливари-антность их разворачивания, причем в ин-дивидуальном варианте: «в современной машинной цивилизации место для мифоло-гического времени остается только в от-дельном человеке» [Леви-Строс, 2001. С. 213]. Поэтому при рассмотрении факто-ров, определяющих объем воспроизводимо-го архетипического материала в мифологи-ческом пространстве, а также степень точности воспроизведения образов и симво-лов, следует выделить группы объективно-социальной и субъективистской природы. Архетипические образы в полной мере вос-производятся и в границах религиозного сознания, изменяясь только на уровне фор-мальных внешних характеристик, находя-щихся в тесной связи с социокультурным контекстом процесса возникновения фено-менов, попадающих в сферу религиозного мировосприятия.

Таким образом, современное религиоз-ное сознание предстает как гетерогенное, в значительной мере дополняемое мифологи-ческими и светскими чертами мировосприя-тия. Наличие в нем различных слоев обес-печивает – перманентное или ситуативное –

обращение к мифологическим образам, имеющим архетипическую основу. В каче-стве понятийного каркаса для такого созна-ния, наряду с собственно религиозными образами и категориями, выступают и тер-мины светского генезиса, получающие ле-гитимацию в процессе теологического ос-мысления действительности (на уровне элитарной религиозной культуры) и в ходе адаптации религиозных представлений к реалиям профессиональной и обыденной деятельности. В таких условиях религиоз-ное сознание приобретает размытые грани-цы, может совпадать в своих объектах и ин-тенциях с другими сферами общественного сознания. Это позволяет говорить о совре-менной культуре не только как о простран-стве трансформации смыслов и индивидуа-лизации соответствующего культурного опыта, но и как о сфере, в которой разде-ленные индустриальным сознанием формы восприятия мира начинают обратное дви-жение к состоянию совпадения, реализуя тенденцию ремифологизации культуры.

Список литературы Алпеева Т. М. Социальный миф как куль-

турно-исторический феномен. 2-е изд., доп. Минск, 1994. 256 с. Белла Р. Религия как символическая мо-

дель // Религия и право. 1997. Вып. 2–3. С. 52–53. Гараджа В. И. Социология религии. М.,

2005. 348 с. Зиммель Г. Кризис культуры // Зиммель Г.

Избр. М., 1996. Т. 1: Философия культуры. С. 489–493. Камю А. Бунтующий человек // Камю А.

Бунтующий человек. М., 1990а. С. 119–356. Камю А. Миф о Сизифе // Камю А. Бун-

тующий человек. М., 1990б. С. 23–100. Кьеркегор С. Страх и трепет. М., 1993.

383 с. Леви-Строс К. Структурная антрополо-

гия / Пер. с фр. Вяч. Вс. Иванова. М., 2001. 512 с. Неклюдов С. Ю. Структура и функция

мифа // Мифы и мифология в современной России / Под ред. К. Аймермахера, Ф. Бомс-дорфа, Г. Бордюкова. М., 2000. С. 17–38. Руткевич А. М. Введение // Камю А. Бун-

тующий человек. М., 1990. С. 5–22. Рыбаков Р. Б. Буржуазная реформация

индуизма. М., 1981. 183 с.


Смирнов М. Ю. Смысл мифологии: мен-тальное и социальное значения // Вестн. Русской христианской гуманитарной акаде-мии. СПб., 2005. № 6. С. 278–282. Смирнов М. Ю. Социокультурное бытие

религии в ракурсе философии мифа // Тре-тьи Торчиновские чтения. Религиоведение и востоковедение: Материалы науч. конф. СПб.: Изд-во СПбГУ, 2006. С. 278–282. Степанова Е. А. Новая духовность и ста-

рые религии // Религиоведение. 2011. № 1. С. 127–134.

Степанянц М. Т. Реконструкция религи-озной мысли в исламе // Вопр. философии. 2002. № 8. С. 42–54. Хюбнер К. Истина мифа. М., 1996. 448 с. Юнг К. Г. Проблемы души нашего вре-

мени. М., 1996. 320 с.


S. V. Ryazanova

THE STRUCTURE OF CONTEMPORARY RELIGIOUS CONSCIOUSNESS: THE GENERAL AND THE SPECIFIC

The paper focuses on the transformation of religious consciousness in the industrial society and analyzes the main

components of modern religious consciousness – religious, mythological and secular. The main regularities of the evolu-tion of religious consciousness are also formulated.

Keywords: religion, myth, secular culture, contemporary religiousness, evolution of religion.

25-À≈“»fi »Õ–“»“”“¿ ‘»ÀŒ–Œ‘»» » œ—¿¬¿ ”—Œ —¿Õ

ИНСТИТУТ ФИЛОСОФИИ И ПРАВА УрО РАН: 25 ЛЕТ ФИЛОСОФСКИХ, СОЦИОЛОГИЧЕСКИХ,

ПОЛИТОЛОГИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ Институт философии и права УрО РАН создан 1 марта 1988 г. Директором-органи-

затором института выступил крупнейший отечественный правовед чл.-корр. РАН, д-р юрид. наук, профессор С. С. Алексеев, который возглавлял его до 1992 г. В период с 1993 по 2001 г. директором был д-р филос. наук, профессор А. В. Гайда, с 2002 г. инсти-тутом руководит В. Н. Руденко – ныне чл.-корр. РАН, д-р юрид. наук, профессор.

Институт ведет исследования в области философии, социологии, политологии, права по следующим направлениям (с 2008 г.): политическая философия в глобализирующемся мире, современные политические теории и методология политической науки; правовые институты и процессы в России и мире, включая проблемы гражданского участия и дого-ворного регулирования; современное федеративное государство: междисциплинарный подход.

В структуру института в настоящее время входят отдел философии, отдел права, Перм-ский филиал по исследованию политических институтов и процессов, Удмуртский фили-ал по исследованию проблем государственного строительства и этнополитики, кафедра философии и кафедра иностранных языков. На постоянной штатной основе на август 2012 г. в организации работают 38 научных сотрудников, а также 10 преподавателей, в том числе 16 докторов и 20 кандидатов наук.

При институте действуют аспирантура по девяти специальностям и докторантура, с 1994 г. – диссертационный совет по защите докторских диссертаций по специальностям 09.00.03 – «История философии» и 23.00.01 – «Теория и философия политики, история и методология политической науки». С 2000 г. издается Научный ежегодник Института философии и права УрО РАН, включенный ВАК Минобрнауки в перечень ведущих ре-цензируемых изданий. Институт является членом Ассоциации исследовательских инсти-тутов философии стран СНГ, Европы и Азии.

В данном обзоре будут рассмотрены разработки института по всем основным направ-лениям его исследований, кроме права.

Философские исследования с 1988 г. были посвящены проблемам философской ан-тропологии, взаимоотношениям человека и власти, концепциям гражданского общества и достижению общественного согласия, вопросам персональной идентичности. Анализи-ровались неомарксистские социальные концепции, концепции исторического процесса. Исследовался феномен тоталитаризма и посттоталитаризма (см.: [Гайда и др., 1988; Кули-ков, 1988; Любутин, 1988; Гайда, Китаев, 1991; Иванов, Лоскутов, 1989; Ершов, 1990; Трубина, 1995] и др.). К 1995 г. был завершен цикл исследований, посвященных объясне-нию практической природы отношений, соединивших марксизм и исторический мир Рос-сии [Марксизм и Россия, 1990; Социализм и Россия, 1990; Ленинизм и Россия, 1995; Лос-кутов, 1990; Скоробогацкий, 1988].

В 1996–2005 гг. в центре внимания – проблемы философской антропологии, философ-ские проблемы власти. В рамках антропологического подхода были изучены такие фун-даментальные основания культуры, как мышление, исповедальность, диалогичность, уто-пия, вера [Степанова, 1998]. В научный оборот введены оригинальные философские и социологические идеи известного немецкого мыслителя Эрнста Блоха. Определены подходы к новому осмыслению проблемы утопического сознания как атрибута человече-ского существования [Вершинин, 2001]. Разрабатывались проблемы хронософии постмо-дерна [Бурлова, 1997], экзистенциалов человеческого бытия, таких как страх, смерть, одиночество [Гагарин, 2001].

Были проанализированы проблемы теологии власти в концепциях О. Шпанна, К. Шмитта, Л. Штрауса, Э. Фегелина. Впервые в научной литературе предложен краткий

206 25-ÎÂÚË˛ »ÌÒÚËÚÛÚ‡ ÙËÎÓÒÓÙËË Ë Ôр‡‚‡ ”рŒ —¿Õ

и содержательный анализ достаточно влиятельных в Европе и США, но не известных в России теорий власти и государства [Максутов, 1998; Гайда, Максутов, 2001].

Проведено исследование отдельных концептуальных моделей взаимодействия граж-данского общества и государства в российской мыслительной традиции XIX–XX столетий (религиозно-философской, консервативно-этатистской, либеральной и революционно-радикальной). Осуществлен трансгенеративный анализ эволюции этих моделей. Проана-лизированы современные аспекты концептуального осмысления проблем гражданского общества, в числе которых толкования дискурса «гражданское общество», мультипара-дигмальность понятия «гражданственность», антиутопия как элемент общественного сознания и пр. [Судьбы гражданского общества…, 2004].

При рассмотрении различных сторон взаимодействия гражданского общества и госу-дарства был осуществлен анализ основных типов философии истории, рассмотрены ведущие концептуальные модели методологии истории в ХХ в.: неокантианская, позити-вистская, историко-герменевтическая, веберовская, крочеанская, коллингвудская, маркси-стская, историко-антропологическая, а также модели истории, разработанные школой «Анналов» и «новой интеллектуальной историей» как постмодернистским направлением [Русакова, 2000].

Кроме того, рассмотрены проблемы развития отечественной философии в форме очер-ков, посвященных ключевым фигурам советской философской мысли. В очерках из серии «Российские версии марксизма» раскрыты особенности философских взглядов А. А. Бо-гданова, Н. И. Бухарина, А. М. Горького, В. И. Ленина, А. В. Луначарского, И. В. Стали-на, участников философских дискуссий 20–50-х гг. ХХ в. [Любутин, Русаков, 2001; Любу-тин, 2000; Любутин, Франц, 2002; Любутин, Мошкин, 2000; 2011; Любутин и др., 2001]. В рамках марксистской парадигмы под руководством д-ра филос. наук, профессора К. Н. Любутина изучались проблемы повседневности в марксистской социальной фило-софии, формы бесчеловечности в условиях отчуждения (см.: [Любутин, Кондрашов, 2007; 2010] и др.).

В сферу научных интересов сотрудников института входят также проблемы аксиоло-гии. Доктор филос. наук, профессор В. О. Лобовиков обосновывает положение о тождест-венности метафизики и формальной аксиологии. Им предложена модель формальной ак-сиологии права [Лобовиков, 2007; 2009]. Работа д-ра филос. наук Ю. И. Мирошникова посвящена доказательству того, что аксиология – это не прошлое философии, а ее важ-нейшая составляющая, которая, наряду с онтологией и гносеологией, служит фундамен-том всех остальных областей философского знания [Мирошников, 2007].

С 2001 г. под руководством д-ра филос. наук, профессора О. Ф. Русаковой проводятся исследования проблем дискурсологии [Многообразие политического дискурса, 2004; Со-временные теории дискурса, 2006; Дискурсология…, 2006; Русакова, Русаков, 2011]. С 2002 по 2005 г. они осуществлялись при поддержке гранта Президента Российской Фе-дерации, выделенного для соответствующей научной школы. Представителями школы анализируются современные теории дискурса, разрабатывается методология дискурс-анализа. Ими проведен дискурсивный анализ социетальных ресурсов политической вла-сти и инструментов социетального влияния (реклама, PR, народная дипломатия, массовая культура, культурный обмен, благотворительность) и др. С 2001 г. школой ежегодно из-дается научно-практический альманах «Дискурс-Пи». Каждый выпуск журнала посвящен одной теме – дискурсу власти, дискурсу толерантности в глобальном мире, дискурсу ин-формационного общества, «левому» дискурсу и пр. С участием сотрудников института учрежден одноименный издательский дом, а также Международная академия дискурс-исследований (МАДИ). Проблематика дискурс-анализа разрабатывается также в Удмурт-ском филиале института [Пономарев, 2011].

На кафедре философии института за последние 10 лет выпущены 5 продолжающихся изданий под общим наименованием «Философские проблемы науки и культуры» (отв. ред. Ю. И. Мирошников). Они посвящены новым идеям в философии природы и научном познании, в научной классификации и пр. Сотрудники кафедры занимаются также изуче-нием философских идей в художественно-литературном творчестве [Феномен «Шинели» Н. В. Гоголя…, 2002; Романтизм …, 2006].

25-ÎÂÚË˛ »ÌÒÚËÚÛÚ‡ ÙËÎÓÒÓÙËË Ë Ôр‡‚‡ ”рŒ —¿Õ 207

Социологические исследования в начальный период деятельности института были посвящены общим проблемам массового сознания и восприятию в массовом сознании рыночных реформ, проблемам профессиональной культуры отдельных групп граждан [Берзин, 1991; Житенев, 1992; Модель И. М., Модель Б. С., 1993; 1996; 1998; 2003]. В по-следующем они сконцентрировались на изучении профессиональной культуры депутатов и политической ментальности предпринимателей [Модель И. М., Модель Б. С., 1993; 1996].

В это же время был реализован инициативный исследовательский проект «Детская по-литическая мифология», в рамках которого изучены политические стереотипы в сознании детей старшего дошкольного возраста. Результаты исследований получили большой резо-нанс в российской прессе («Независимая газета», «Труд», «Комсомольская правда» и др.), они были опубликованы в США в журналах «Russian Education and Society», «Russian So-cial Science Review». В продолжение исследований были изучены основные социально-политические ориентиры школьников [Мошкин, Руденко, 1993; 1994; 1995].

С 1997 по 2004 г. в институте выполнялись теоретические и эмпирические исследова-ния по теме «Гражданская культура и гражданское участие». Было показано, что в России достаточно быстро для модернизирующегося социума происходит становление новой формы взаимодействия власти и гражданского общества – социального партнерства, спо-собного стать одним из важнейших институтов российской гражданской культуры в те-кущем столетии [Модель И. М., Модель Б. С., 1998; 2003].

В последние годы проведены исследования по проблемам готовности граждан и орга-нов власти к «электронному правительству». В ходе работ проанализированы ожидания, связанные с использованием информационно-коммуникационных технологий в государ-ственном управлении (формирование «идеальной бюрократии» и «идеального граждани-на»), и показан их утопический характер. Проведен разбор современных исследований востребованности электронных государственных услуг. Выявлены заметные расхождения между представлениями граждан и сотрудников органов власти об «электронном прави-тельстве» [Дьякова, Трахтенберг, 2002; 2005; 2009].

Сотрудники института регулярно осуществляют мониторинг общественного мнения на выборах в органы государственной власти и местного самоуправления. Ими реализуются инициативные проекты, поддержанные на конкурсной основе Уральским отделением. В 2010–2011 гг. в институте выполнен проект, посвященный изучению общественного мнения в районах падения отделяющихся частей ракетоносителей. В 2012 г. продолжены исследования по проблемам «электронного правительства», начались работы по изучению общественного мнения в местах расположения или в планируемых местах строительства АЭС («Фукусимский синдром»), а также по проведению контент-анализа ведущих миро-вых СМИ по вопросам арктической политики.

Политологические исследования проводятся в институте с начала 1990-х гг. К знако-вой теоретической работе того времени можно отнести монографию, посвященную поли-тическим аспектам морали [Франц, 1993]. После открытия в 1994 г. аспирантуры и дис-сертационного совета по специальности «Теория и история политической науки» политологическое направление начинает быстро развиваться и к 2000 г. становится одним из основных направлений фундаментальных научных исследований. Для публикации но-ваторских работ по политологии в 2002 г. в институте была учреждена серия монографий «Феноменология политического пространства», в которой на настоящий момент опубли-ковано 17 книг.

В части разработки теории политической науки за истекшее время в трудах сотрудни-ков института был предложен оригинальный анализ текстов мыслителей, сыгравших ключевую роль в развитии политической мысли от Аристотеля до Хайдеггера [Матвей-чев, 2001]. Разработана оригинальная авторская концепция эволюции и трансформации метапарадигмы наук об обществе. Сформулировано и обосновано определение этой мета-парадигмы как места «встречи» и динамического взаимодействия онтологических («фо-новых») представлений и специфических приемов, практикуемых человеком с целью овладения социальной реальностью и познания ее [Фишман, 2004а]. Впервые в отечест-венной гуманитарной науке был выявлен и описан метаязык политической науки как ис-


кусственный язык второго уровня, а также методологическая основа политической тео-рии, влияющая на аксиологию политического знания. Описаны дискурсы исторически сложившихся метаязыков политической науки: тавтологического, парадоксального и нар-ративного. Осмыслены аксиологические модели метаязыка политической науки и описа-ны его ключевые модели в современном российском политическом дискурсе [Мартьянов, 2003]. Автор работ удостоен премии и золотой медали РАН для молодых ученых.

Большое внимание уделено выработке современных концепций демократии, граждан-ства, прав человека, этнонациональных концепций. Обоснована оригинальная концепция происхождения демократии из военной машины [Фишман, 2011]. На основе дифферен-циации согласительных и мобилизационных политических систем проанализированы особенности современной демократии и политико-правовые институты прямой демокра-тии в современном обществе, предложена новая методология исследования этих институ-тов [Руденко, 2003а; 2003б]. Впервые в отечественной науке исследована проблема исто-рического становления феномена гражданина. Разработана типология существующих методологических подходов к проблеме и инвариантная функциональная модель феноме-на гражданина [Фан, 2006]. Проанализированы современные универсалистские и реляти-вистские политологические концепции прав человека в контексте культурных различий [Меркушев, 2005]. Осуществлена типология этнонациональных концепций, обоснована необходимость современной теории нации [Фадеичева, 2003].

Сотрудниками института анализировались различного рода идейные течения. В част-ности, осуществлен анализ современного консерватизма как мировоззренческого стиля, предпринята попытка определения его места в духовной истории европейской цивилиза-ции [Абелинскас, 1999], исследован феномен испанского консерватизма (см.: [Василенко, 2008] и др.). Проведен структурный анализ дискурсивно-идеологических комплексов ле-вого и правого радикализма. Впервые предложен типологический анализ современных разновидностей радикализма: движение антиглобалистов, этнонационализм, неоевразий-ство [Русакова, 2001].

Предложена более дифференцированная, чем традиционное противопоставление идео-логии и утопии, классификация современных российских политических дискурсов [Фиш-ман, 2004б].

Исследованы теоретические модели политической оппозиции в различных типах поли-тических систем, а также особенности развития отечественной модели оппозиции [Гаври-лов, 2003].

С позиций политологии рассмотрены основы экспансионистской доктрины, положен-ной в основу внешней политики советского государства [Мошкин, 1997; 2000].

Проведен анализ основных подходов к изучению взаимоотношений массовой комму-никации и власти. Выделены две основные модели этих взаимоотношений (модель доми-нирования и плюралистическая модель). Особое внимание уделено гипотезе установления повестки дня («agenda-setting») и ее практической применимости в современных россий-ских условиях. Исследован политический сегмент Рунета. Показано, что в Интернете политическая борьба принимает форму семантической герильи против доминантного культурного кода. Обнаружено, что семантическая герилья в Рунете имеет тенденцию к институализации и выходу за его пределы в традиционные средства массовой информа-ции. Таким образом, модели взаимодействия массовой коммуникации и власти, разрабо-танные для традиционных СМИ, могут применяться и для анализа Интернета [Дьякова, Трахтенберг, 2002; 2005; Дьякова, 2002].

В качестве альтернативы распространенной базовой модели лоббизма, в основу кото-рой легло представление о воздействии групп интересов на власть, разработана новатор-ская дискретная модель лоббистских коммуникаций. В ней пересмотрена роль представи-телей власти в лоббистских процессах, а вместе с ней и вся система лоббирования. В качестве методологической основы использована модель К. Шеннона и В. Уивера [Белоусов, 2005]. Автор работ удостоен премии и золотой медали РАН для молодых ученых.

Сформулирована и реконструирована политическая концепция Модерна, детально проанализированы стратегии России в глобализирующемся мире. Приведены доказатель-


ства в пользу того, что прощание с Модерном преждевременно. Утопических альтерна-тив, равновеликих Модерну-Современности, Демократии и Капитализму, в глобальном масштабе так и не появилось. С другой стороны, стратегия консервации актуального ста-тус-кво все более дискредитирует российский Модерн. Поэтому российское общество нуждается в консолидации посредством легитимирующих утопий и проектов, апелли-рующих к будущему. Показано, что на моральное и политическое состояние современной России серьезное влияние оказывает фактор «морального коллапса» (И. Валлерстайн). Проанализирована нравственная трансформация российского общества, выразившаяся в моральной тупиковости доминирующих политических дискурсов, выдвигаемых россий-ской политической и интеллектуальной элитой. В этих условиях идеологии и утопии, не-обходимые миру и России для преодоления кризиса, не могут возникнуть без «моральной революции» [Мартьянов, 2007; 2010; Мартьянов, Фишман, 2010].

Особое место в политологической тематике занимают проблемы федеративных отно-шений. Учитывая своего рода маятниковый характер развития этих отношений в России, в институте дважды был проведен их всесторонний анализ в условиях децентрализации и централизации власти в стране. Была разработана универсальная дистрибутивная мо-дель федерализма. Осуществлено исследование проблемы функционирования, эволюции и структурной динамики федеративных систем [Федерализм и децентрализация, 1998; Федерализм и централизация, 2007; Казанцев, 2007; Панкевич, 2008].

Отдельным направлением исследований в институте являются вопросы политической символики и символической политики (см.: [Руденко, 1997; 2007а; Киселев, 2002; 2006; Коллекция политических слоганов, 2004] и др.).

Важнейшим из направлений научных исследований института является изучение по-литических институтов и процессов. В центре внимания авторов оказываются институты выборов, президентской власти, высшего должностного лица субъекта федерации, главы муниципального образования, различные институты современного парламентаризма, в том числе партийные системы. Подразделениями института обобщаются политические процессы в период электоральных циклов, результаты выборов, следующие за ними пере-становки и изменения в структуре власти. Помимо этого изучаются процессы адаптации иммигрантских сообществ в регионах России, развитие межнациональных и межконфес-сиональных отношений, проявления религиозности, появление новых религий и влияние всех этих процессов на политическую сферу общества. Выявляются региональные модели этнокультурной политики и эффективные механизмы управления этнополитическими процессами в российских регионах [Фадеичева, 2004; Киселев, 2007; Борисов, Василенко, 2007; Рязанова, 2009; Ашихмина, 2010; Витковская, Рябова, 2011; Рязанова, Михалева, 2011].

Большое внимание уделяется изданиям теоретико-прикладного характера. В институте подготовлены работы по политической рекламе, политическому консалтингу, выборным технологиям, проанализированы механизмы политической деятельности, использование конкретных психологических техник в контексте политического взаимодействия, подго-товлены словари выборных и парламентских терминов (см.: [Мошкин, 1994; Матвейчев, 1999; Подвинцев, 2010; Белоусов, 2011; Психология…, 2001] и др.). Изданы учебные и учебно-методические пособия (см.: [Любутин, Саранчин, 2002; Любутин, Емельянов, 2003; Степанова, 2008; Подвинцев, 2007] и др.).

Ученые института постоянно ведут экспертно-аналитическую работу, в том числе и при органах государственной власти разного уровня (Общественная палата Российской Федерации, Совет при Президенте Российской Федерации по противодействию корруп-ции и др.). К ним регулярно обращаются международные эксперты и специалисты. Они выступают в эфире на волнах «Эхо Москвы» и других радиостанций, а также на те-левидении. Институт поддерживает контакты с иностранными консульствами в Екате-ринбурге.

В рамках основных научных направлений институтом осуществляется сотрудничество с другими научными организациями. С 2006 г. установлено тесное сотрудничество с Ин-ститутом философии и права СО РАН, совместно с которым был реализован проект «Интеллектуальные трансформации: феномены и тренды». Целью проекта являлось


осмысление изменений современного социального знания, направлений возможных трансформаций проблематики в ближайшем будущем. Основные результаты научных ис-следований по проекту представлены двумя коллективными одноименными проекту мо-нографиями [2008] 1. С 2012 г. реализуется программа совместных исследований «Новые парадигмы социального знания», рассчитанных на три года.

Институт сотрудничает с зарубежными учеными из университетов Эмори (Атланта), Нью-Мексико (США), Центра славянских исследований Хоккайдского университета (Япония), из Макс-Планк Института иностранного и международного частного права (Гамбург, ФРГ), из Института сравнительных исследований государства и права (Париж, Франция), из Университета в Лодзи (Польша), Карлова университета в Праге (Чехия), из Университета Мурсии (Испания) и др. При поддержке института и на его основе в 2002 г. была создана Евразийская сеть политических исследований (ЕСПИ), объеди-нившая ученых из 20 стран мира (с 2007 г. Сеть функционирует в Москве). Труды сотруд-ников института – участников ЕСПИ – были широко представлены в тематическом вы-пуске журнала «Perspectives of Europeаn Politics and Society» (2005. Vol. 6. No. 3).

Институт ведет работу по переводу и изданию трудов иностранных ученых. При его прямой поддержке и силами его сотрудников переведены и опубликованы работы: Дерри-да Ж. Московские лекции, 1990 / Пер. с англ. Е. Петраковой, А. Бабетова; пер. с франц. В. Бибихина. Свердловск: Изд-во УрО РАН, 1991. 90 с.; Блох Э. Тюбингенское введение в философию / Пер. с нем. С. Е. Вершинина и др. Екатеринбург, 1997. 400 с.; Глисон Г. От-крытый мир: международные отношения и мировой рынок / Пер. с англ. Е. Г. Понизовки-ной. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 1997. 172 с.; Глисон Г. Управление: Общественный сектор в процессе перемен / Пер. с англ. Е. Г. Понизовкиной. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 1998. 103 с.; Дюверже М. Политические партии / Пер. с франц. Л. А Зиминой. М.: Академ. проект, 2000. 558 с.; Шпенглер О. Годы решений. Германия и всемирно-историческое наследие / Пер. с нем. и послесл. С. Е. Вершинина. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. 224 с.; Проблемы испанской идентичности: Сб. ст. / Пер. с исп. Ю. В. Василенко. Екатеринбург; Пермь: Изд-во УрО РАН, 2007. 246 с.; Хареньо Алар- кон Х. Религия и релятивизм во взглядах Людвига Витгенштейна / Пер. с исп. Ю. В. Васи-ленко. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2011. 278 с. Совместно с учеными философского факультета УрГУ им. А. М. Горького переведены и изданы труды крупнейших современ-ных западных теологов (К. Барта, Ю. Мольтманна, Д. Бонхоффера и др.), ранее не перево-дившиеся на русский язык (Западная теология XX в. / Под ред. Е. Степановой. Екатерин-бург, 2001. 332 с.). Зарубежные ученые регулярно публикуются в изданиях института.

Список литературы Абелинскас Э. Ю. Консерватизм как мировоззрение и политическая идеология (опыт

обоснования). Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 1999. 100 с. Ашихмина Я. Г. Выборы губернаторов в России: конкурентность и предсказуемость

(1991–2005 гг.). Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2010. 167 с. Белоусов А. Б. Лоббизм как политическая коммуникация. Екатеринбург: Изд-во УрО

РАН, 2005. 216 с. (Сер. Феноменология политического пространства) Белоусов А. Б. 101. Книга выбормэна. М.: Праксис, 2011. 384 с. Берзин Б. Ю. Массовое сознание и самосознание группы. М.: АОН, 1991. 174 с. Борисов А. А., Василенко Ю. В. Иммигрантские сообщества в России: модели интегра-

ции. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2007. 285 с. (Сер. Феноменология политического пространства). Бурлова Т. А. Неодновременность одновременного: к проблеме хронософии постмо-

дерна. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 1997. 100 с.

1 Первая под ред. В. В. Целищева, вторая под ред. В. Н. Руденко.


Василенко Ю. В. Идейно-ценностные уровни испанского консерватизма // Научный ежегодник Института философии и права УрО РАН. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2008. Вып. 8. С. 293–311. Вершинин С. Е. Жизнь – это надежда. Введение в философию Эрнста Блоха. Екатерин-

бург, 2001. 304 с. Витковская Т. Б., Рябова О. А. Моногорода Среднего Урала: локальные элиты и поли-

тические процессы. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2011. 284 с. Гаврилов Г. А. Модели политической оппозиции: теоретико-методологический анализ.

Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2003. 154 с. (Сер. Феноменология политического про-странства). Гагарин А. С. Экзистенциалы человеческого бытия: одиночество, смерть, страх. От ан-

тичности до Нового времени. Екатеринбург, 2001. 372 с. Гайда А. В., Вершинин С. Е., Шульц В. Л. Коммуникация и эмансипация: Критика ме-

тодологических основ социальной концепции Ю. Хабермаса. Свердловск, 1988. 160 с. Гайда А. В., Китаев В. В. Власть и человек. Свердловск, 1991. 158 с. Гайда А. В., Любутин К. Н., Мошкин С. В. Марксизм Иосифа Сталина: Философско-

политологические этюды. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2001. 288 с. Гайда А. В., Максутов А. Б. Теология власти. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2001.

263 c. Дискурсология: методология, теория практика. / Под ред. О. Ф. Русаковой. Екатерин-

бург: Изд. дом «Дискурс-Пи», 2006. 172 с. Дьякова Е. Г. Массовая коммуникация и власть. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2002.

278 с. Дьякова Е. Г., Трахтенберг А. Д. Массовая коммуникация: модели влияния. Как фор-

мируется «повестка дня»? Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2002. 132 с. Дьякова Е. Г., Трахтенберг А. Д. Официальные сайты органов власти как инструмент

электронного правительства. Екатеринбург, 2009. 202 с. Дьякова Е. Г., Трахтенберг А. Д. Установление повестки дня: теория и технология.

Екатеринбург: Изд. дом «Дискурс-Пи», 2005. 128 с. Ершов Ю. Г. Человек. Социум. История: социально-философские проблемы теории ис-

торического процесса. Свердловск, 1990. 152 с. Житенев В. Б. 1991: Екатеринбург на пороге рыночных реформ: Социол. очерк. Екате-

ринбург, 1992. 92 с. Иванов А. В., Лоскутов В. А. Сталинский тоталитаризм: сущность и источники разви-

тия // Тоталитаризм как исторический феномен. М., 1989. С. 245–283. Интеллектуальные трансформации: феномены и тренды / Под ред. В. В. Целищева.

Новосибирск: Параллель, 2008. Кн. 1. 167 с. Интеллектуальные трансформации: феномены и тренды / Под ред. В. Н. Руденко. Ека-

теринбург: Изд-во УрО РАН, 2008. Кн. 2. 329 с. Казанцев М. Ф. Правотворческий федерализм и централизация // Федерализм и центра-

лизация. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2007. С. 131–148. Киселев К. В. Акторы и тренды региональной политики. Екатеринбург: Изд-во УрО

РАН, 2007. 376 с. (Сер. Феноменология политического пространства). Киселев К. В. Деструктивные технологии и принципы их нейтрализации // Полития.

1999. № 2. С. 75–92. Киселев К. В. Политический слоган: проблемы семантической политики и коммуника-

тивная техника. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2002. 243 с. (Сер. Феноменология поли-тического пространства). Киселев К. В. Символическая политика: власть vs общество. Екатеринбург: Изд. дом

«Дискурс-Пи», 2006. 131 с. Коллекция политических слоганов / Сост. К. В. Киселев, С. В. Мошкин. Екатеринбург:

Изд-во УрО РАН, 2004. 278 с. Куликов В. Б. Педагогическая антропология: истоки, направления, проблемы. Сверд-

ловск, 1988. 192 с.


Ленинизм и Россия / Под ред. А. В. Гайда, К. Н. Любутина. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 1995. 320 с. Лобовиков В. О. Математическая этика, метафизика и естественное право. Алгебра ме-

тафизики как алгебра формальной аксиологии. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2007. 408 с. Лобовиков В. О. «Ницщета философии» и ее преодоление «цифровой метафизикой»:

Дискретная математическая модель ницшеанской философии сознания, религии, морали, права и преступления. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2009. 468 с. Лоскутов В. А. Историческая природа марксизма: основания и система развития.

Свердловск, 1990. 308 с. Любутин К. Н. Российские версии марксизма: Александр Богданов. Екатеринбург,

2000. 89 с. Любутин К. Н. Фейербах: философская антропология. Свердловск, 1988. 128 с. Любутин К. Н., Емельянов Б. В. История русской философии: Учеб. пособие для вузов.

М.: Академ. проект, 2003. 600 с. Любутин К. Н., Кондрашов П. Н. Диалектика повседневности: методологический под-

ход. Екатеринбург, 2007. 295 с. Любутин К. Н., Кондрашов П. Н. Историческая феноменология бесчеловечности. Ека-

теринбург: Изд-во УрО РАН, 2010. 246 с. Любутин К. Н., Мошкин С. В. Российские версии философии марксизма: Николай Бу-

харин. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2000. 206 с. Любутин К. Н., Мошкин С. В. Российские версии марксизма: Иосиф Сталин, Екате-

ринбург, 2011. 160 с. Любутин К. Н., Русаков В. М. Отечественная философия советского периода: Очерки:

В 2 ч. Екатеринбург: Изд-во УрГСХА, 2001. Ч. 1. 315 с.; Ч. 2. 201 с. Любутин К. Н., Саранчин Ю. К. История западноевропейской философии: Учеб. посо-

бие для вузов. М.: Академ. проект, 2002. 240 с. Любутин К. Н., Франц С. В. Российские версии марксизма: Анатолий Луначарский.

Екатеринбург, 2002. 170 с. Максутов А. Б. Критическая теория и современность. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН,

1998. 158 с. Марксизм и Россия / Под ред. В. А. Лоскутова. М.: ФО СССР, 1990. 286 с. Мартьянов В. С. Метаязык политической науки. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН,

2003. 237 с. (Сер. Феноменология политического пространства). Мартьянов В. С. Метаморфозы российского Модерна: выживет ли Россия в глобали-

зирующемся мире. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2007. 348 с. (Сер. Феноменология по-литического пространства). Мартьянов В. С. Политический проект Модерна. От мироэкономики к мирополитике:

стратегия России в глобализирующемся мире. М.: РОССПЭН, 2010. 360 с. Мартьянов В. С., Фишман Л. Г. Россия в поисках утопий. От морального коллапса к

моральной революции. М.: Весь мир, 2010. 256 с. Матвейчев О. А. Политические онтологики. М.: Северо-Принт, 2001. 168 с. Матвейчев О. А. Что такое политический консалтинг? Проблемы манипуляции. М.:

Ин-т учебника «Пайдейя», 1999. 158 с. Меркушев В. Н. Права человека в контексте культурных различий: сравнительный ана-

лиз современных политологических концепций. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2005. 148 с. (Феноменология политического пространства). Мирошников Ю. И. Аксиология: концепция эмотивизма. Екатеринбург: Изд-во УрО

РАН, 2007. 160 с. Многообразие политического дискурса / Под ред. О. Ф. Русаковой. Екатеринбург: Изд-

во УрО РАН, УрГСХА, 2004. 386 с. Модель И. М., Модель Б. С. Профессиональная культура муниципального депутата:

теоретико-социологический анализ. Екатеринбург, 1993. 186 с. Модель И. М., Модель Б. С. Предприниматель: культура богатства. Екатеринбург, 1996.

192 с.


Модель И. М., Модель Б. С. Власть и гражданское сообщество России: от социального взаимодействия – к социальному партнерству. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 1998. 158. Модель И. М., Модель Б. С. Гражданский лидер крупным планом. Социокультурный

анализ. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2003. 164 с. Мошкин С. В. Политическая реклама: Пособие для начинающих политиков. Екатерин-

бург: Изд-во УрО РАН, 1994. 114 с. Мошкин С. В. Красная экспансия на Восток. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2000.

186 с. Мошкин С. В. Революция извне: Историко-политологические очерки. Екатеринбург:

Изд-во УрО РАН, 1997. 292 с. Мошкин С. В., Руденко В. Н. Дети смуты: Социол. очерк. Екатеринбург: Изд-во УрО

РАН, 1993. 92 с. Мошкин С. В., Руденко В. Н. Детский политический анекдот // Cоциол. исследования.

1995. № 7. С. 133–137. Мошкин С. В., Руденко В. Н. Дети как взрослые? // Социол. исследования. 1994. № 1.

С. 153–155. Панкевич Н. В. Модели федеративного устройства: закономерности политической

трансформации. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2008. 194 с. (Сер. Феноменология поли-тического пространства). Подвинцев О. Б. Псефология: наука о выборах: Учеб. пособие для студентов спец.

«Политология» / Перм. гос. ун-т. Пермь, 2007. 114 с. Подвинцев О. Б. «Черный PR» на выборах: мифы, реалии, методы противодействия.

2-е изд. СПб., 2010. 47 с. Пономарев А. М. Дискурсивные аспекты права. Ижевск: Удмуртия, 2011. 170 с. Психология – политика – технология / В. Б. Куликов и др. Екатеринбург, 2001. 106 с. Романтизм: истоки, метафизика, эволюция / Под. ред. Ю. И. Мирошникова. Екатерин-

бург: Изд-во УрО РАН, 2006. 191 c. Руденко В. Н. Прямая демократия: модели правления, конституционно-правовые ин-

ституты. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2003а. 476 с. Руденко В. Н. Политическое граффити // Социол. исследования. 2007а. № 10. С. 50–55. Руденко В. Н. Методология исследования институтов прямой демократии в современ-

ном обществе // Правоведение. 2003б. № 4. С. 38–51. Руденко В. Н. Позиционирование левых в политической символике современной Рос-

сии // Дискурс-Пи: Науч.-практ. альманах. 2007б. Вып. 7. С. 14–17. Русакова О. Ф. Радикализм в России и современном мире: вопросы типологии. Екате-

ринбург, 2001. 352 с. Русакова О. Ф. Философия и методология истории в XX веке. Екатеринбург: Изд-во

УрО РАН, 2000. 354 с. Русакова О. Ф., Русаков В. М. PR-дискурс: теоретико-методологический анализ.

2-е изд., испр. и доп. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН; Изд. дом «Дискурс-Пи», 2011. 336 с. Рязанова С. В. Архаические мифологемы в политическом пространстве современности:

Моногр. / Перм. гос. ун-т. Пермь, 2009. 326 с. Рязанова С. В., Михалева А. В. Феномен женской религиозности (гендерный аспект).

Пермь, 2011. 255 с. Скоробогацкий В. В. По ту сторону марксизма. Свердловск, 1988. 272 с. Современные теории дискурса: мультидисциплинарный анализ. Екатеринбург: Изд.

дом «Дискурс-Пи», 2006. 210 с. Социализм и Россия / Отв. ред. А. В. Гайда, К. Н. Любутин. М.: ФО СССР, 1990. Степанова Е. А. Постижение веры. Екатеринбург, 1998. 252 с. Степанова Е. А. Проблема толерантности в межконфессиональных отношениях: Цикл

лекций: В 2 т. Екатеринбург, 2008. Т. 1. 217 с.; Т. 2. 272 с. Судьбы гражданского общества в России: В 2 т. / Под ред. О. Ф. Русаковой. Екатерин-

бург: Изд-во УрО РАН, 2004. Т. 1. 224 с.; Т. 2. 288 с.


Трубина Е. Г. Рассказанное Я: проблема персональной идентичности в философии со-временности. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 1995. 152 с. Фадеичева М. А. Диаспора и состояние этнического индивида // Диаспоры. 2004. № 2.

С. 140–154. Фадеичева М. А. Человек в этнополитике. Концепция этнонационального бытия. Ека-

теринбург: Изд-во УрО РАН, 2003. 248 с. Фан И. Б. От героя до статиста: метаморфозы западноевропейского гражданина. Ека-

теринбург: Изд-во УрО РАН, 2006. 314 с. Федерализм и децентрализация / Отв. ред. А. В. Гайда, В. Н. Руденко. Екатеринбург:

Изд-во УрО РАН, 1998. 416 с. Федерализм и централизация / Под ред. К. В. Киселева. Екатеринбург: Изд-во УрО

РАН, 2007. 374 с. (Сер. Феноменология политического пространства). Феномен «Шинели» Н. В. Гоголя в свете философского миросозерцания писателя: к

160-летию издания / Под ред. Ю. И. Мирошникова, О. В. Зырянова. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2002. 212 с. Фишман Л. Г. Фантастика и гражданское общество. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН,

2002. 167 с. (Сер. Феноменология политического пространства). Фишман Л. Г. В ожидании Птолемея. Трансформация метапарадигмы социально-

политических наук. Екатеринбург: Изд-во УрО РАН, 2004а. 155 с. Фишман Л. Г. Постмодернистская ловушка: путь туда и обратно. Екатеринбург: Изд-во

УрО РАН, 2004б. 236 с. Фишман Л. Г. Происхождение демократии («Бог» из военной машины). Екатеринбург:

Изд-во Уро РАН, 2011. 260 с. Франц А. Б. Политическая анатомия морали (опыт философии этоса). Екатеринбург:

Изд-во УрО РАН, 1993. 314 с.

В. С. Мартьянов

кандидат политических наук, доцент

ученый секретарь Института философии и права УрО РАН


доктор юридических наук член-корреспондент РАН, профессор

директор Института философии и права УрО РАН

–¬≈ƒ≈Õ»fl Œ¡ ¿¬“Œ—¿’

Аблажей Анатолий Михайлович – кандидат философских наук, заведующий сектором Ин-ститута философии и права Сибирского отделения РАН, доцент Новосибирского государ-ственного университета

Абрамова Мария Алексеевна – доктор педагогических наук, ведущий научный сотрудник Института философии и права Сибирского отделения РАН, Новосибирск

Головко Никита Владимирович – доктор философских наук, ведущий научный сотрудник Института философии и права Сибирского отделения РАН, заместитель декана философ-ского факультета Новосибирского государственного университета

Доманов Олег Анатольевич – кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии и права Сибирского отделения РАН, Новосибирск

Дьякова Елена Григорьевна – доктор политических наук, ведущий научный сотрудник Института философии и права Уральского отделения РАН, Екатеринбург

Ерохина Елена Анатольевна – кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии и права Сибирского отделения РАН, Новосибирск

Казанцев Михаил Федорович – доктор юридических наук, заведующий отделом Института философии и права Уральского отделения РАН, Екатеринбург

Карпович Валентин Никонович – доктор философских наук, профессор, заведующий от-делом Института философии и права Сибирского отделения РАН, заведующий кафедрой философского факультета Новосибирского государственного университета

Киселев Константин Викторович – кандидат философских наук, доцент, заместитель ди-ректора по научной работе Института философии и права Уральского отделения РАН, Екатеринбург

Лобовиков Владимир Олегович – доктор философских наук, профессор, главный научный сотрудник Института философии и права Уральского отделения РАН, Екатеринбург

Мартьянов Виктор Сергеевич – кандидат политических наук, доцент, ученый секретарь Института философии и права Уральского отделения РАН, Екатеринбург

Наливайко Нина Васильевна – доктор философских наук, ведущий научный сотрудник Института философии и права Сибирского отделения РАН, Новосибирск

Панкевич Наталья Владимировна – кандидат политических наук, доцент, старший науч-ных сотрудник Института философии и права Уральского отделения РАН, Екатеринбург

Подвинцев Олег Борисович – доктор политических наук, профессор, директор Пермского филиала Института философии и права Уральского отделения РАН, Пермь

Попков Юрий Владимирович – доктор философских наук, профессор, заместитель дирек-тора Института философии и права Сибирского отделения РАН, Новосибирск

Розов Николай Сергеевич – доктор философских наук, профессор, ведущий научный со-трудник Института философии и права Сибирского отделения РАН, профессор философ-ского факультета Новосибирского государственного университета

Руденко Виктор Николаевич – доктор юридических наук, член-корреспондент РАН, про-фессор, директор Института философии и права Уральского отделения РАН, Екатерин-бург

Русаков Василий Матвеевич – доктор философских наук, профессор, заведующий кафед-рой Института международных связей, Екатеринбург

Русакова Ольга Фредовна – доктор политических наук, профессор, заведующая отделом Института философии и права Уральского отделения РАН, Екатеринбург

216 –‚Â‰ÂÌËˇ Ó· ‡‚ÚÓр‡ı

Рязанова Светлана Владимировна – кандидат философских наук, старший научный со-трудник Пермского филиала Института философии и права Уральского отделения РАН, Пермь

Степанова Елена Алексеевна – доктор философских наук, доцент, главный научный со-трудник Института философии и права Уральского отделения РАН, Екатеринбург

Трахтенберг Анна Давидовна – кандидат политических наук, старший научный сотрудник Института философии и права Уральского отделения РАН, Екатеринбург

Тюгашев Евгений Александрович – кандидат философских наук, доцент Новосибирского государственного университета

Ушаков Дмитрий Викторович – кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии и права Сибирского отделения РАН, Новосибирск

Фадеичева Марианна Альфредовна – доктор политических наук, доцент, главный научный сотрудник Института философии и права Уральского отделения РАН, Екатеринбург

Фан Ирина Борисовна – доктор политических наук, ведущий научный сотрудник Институ-та философии и права Уральского отделения РАН, Екатеринбург

Фишман Леонид Гершевич – доктор политических наук, ведущий научный сотрудник Ин-ститута философии и права Уральского отделения РАН, Екатеринбург

Целищев Виталий Валентинович – доктор философских наук, профессор, директор Института философии и права Сибирского отделения РАН, заведующий кафедрой философского факультета Новосибирского государственного университета

Шевченко Александр Анатольевич – кандидат философских наук, старший научный сотрудник Института философии и права Сибирского отделения РАН, доцент философского факультета Новосибирского государственного университета

Шмаков Владимир Сергеевич – доктор философских наук, заведующий сектором Инсти-тута философии и права Сибирского отделения РАН, Новосибирск

»Õ‘Œ—Ã¿÷»fl ƒÀfl ¿¬“Œ—Œ¬

В журнале «Вестник НГУ. Серия: Философия» публикуются материалы, соответствую-щие основным рубрикам журнала: «Онтология, гносеология, логика», «Философия и мето-дология науки», «Социальная философия», «История философии» и «Научная жизнь, публи-кации, рецензии, переводы». Статьи иностранных авторов, выполненные на иностранных языках, публикуются по согласованию с автором в переводе на русский язык. Недопустимо представление в редакцию ранее опубликованных статей, а также рукописей, скомпилиро-ванных из цитат и пересказов ранее опубликованных научных работ.

Редакция оставляет за собой право редактирования, сокращения (по согласованию с авто-ром) и адаптации публикуемых материалов к рубрикам журнала.

Все статьи проходят обязательное рецензирование. По результатам рецензирования ред-коллегия принимает решение о публикации. О принятом решении авторы извещаются по указанному адресу электронной почты.

Публикация статей стандартного объема в журнале осуществляется на основании по-жертвований авторов на обеспечение текущей деятельности философского факультета НГУ в размере 2000 руб. Размер пожертвования в случае публикации статьи нестандартного объ-ема обсуждается с ответственным редактором в индивидуальном порядке. Квитанция о по-жертвовании принимается только после того, как по итогам рецензирования принято поло-жительное решение о возможности публикации представленной статьи. Публикация материалов из раздела «Научная жизнь и рецензии», статей аспирантов (при наличии справ-ки из отдела аспирантуры соответствующего учебного заведения) осуществляется на безвоз-мездной основе.

Пожертвование может быть внесено в кассу НГУ либо перечислено на лицевой счет НГУ. Жертвователь при этом заполняет Заявление о пожертвовании по следующей форме:

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я, Иванов Иван Иванович, жертвую ________________________________ рублей (сумма прописью)

на осуществление текущей деятельности философского факультета НГУ. ___________ ______________________ дата подпись жертвователя

Банковские реквизиты для безналичного перечисления денежных средств

Получатель: УФК по Новосибирской области (НГУ, л/с 20516Х70330) ИНН 5408106490 КПП 540801001 Юридический адрес: 630090, г. Новосибирск, ул. Пирогова, 2. Банк получателя: ГРКЦ ГУ Банка России по Новосибирской области г. Новосибирск Р/сч: 40501810700042000002 БИК банка: 045004001 КБК: 000 0000 0000 0000 00 180 (прочие безвозмездные поступления, гранты, премии,

пожертвования) ОКПО: 02068930 ОКАТО: 50401000000 Назначение платежа: «Пожертвование для философского факультета НГУ» Заявление вместе с квитанцией следует отправить обычной почтой по следующему адре-

су: 630090, г. Новосибирск, ул. Пирогова, 2, Новосибирский госуниверситет, философский факультет.

Если статья возвращается автору для исправления или сокращения, то датой представле-ния ее в журнал считается день получения редакцией окончательного текста. Гонорар за публикуемые статьи, доклады, сообщения и рецензии не выплачивается. Не принятые к пуб-ликации материалы авторам не возвращаются.

»ÌÙÓрÏ‡ˆËˇ ‰Îˇ ‡‚ÚÓрÓ‚ 218

Правила оформления текста рукописи

Авторы представляют статьи на русском языке объемом до 0,5 печатного листа (текст в формате Word, 20 тыс. знаков с пробелами, Times New Roman шрифт 14, межстрочный ин-тервал 1,5) включая иллюстрации. Все страницы рукописи должны быть пронумерованы. Публикации, превышающие указанный объем, допускаются к рассмотрению только по со-гласованию с редакцией.

Библиографические ссылки: в тексте в квадратных скобках указываются фамилия автора, год издания. В конце статьи помещается список литературы в алфавитном порядке. Библио-графическое описание публикации включает: фамилии и инициалы авторов (всех, независимо от их числа), полное название работы, а также издания, в котором опубликована (для статей), город, название издательства или издающей организации, год издания, том (для многотомных изданий), номер, выпуск (для периодических изданий), объем публикации (количество стра-ниц – для монографии, первая и последняя страницы – для статьи). Ссылки на архивные доку-менты оформляются в виде сноски (текст сноски располагается внизу страницы).

Размер изображения не должен превышать 190 × 270 мм. Рекомендуемый размер черно-белых фотографий 100 × 150 мм. При подготовке иллюстративного материала просим учесть, что к электронным версиям рисунков (только в форматах .gif, .jpg, .tif, .cdr) следует приложить их распечатки высокого качества на белой бумаге. Просим Вас не изменять ис-ходный электронный формат создаваемого Вами графического объекта. Все надписи и сим-волы на них следует перевести в кривые. Рисунки, графики и диаграммы должны быть толь-ко черно-белыми, без цветных элементов и мелких (сплошных) заливок. На обороте каждой иллюстрации необходимо написать фамилию автора, усеченное название статьи, номер ил-люстрации. Допускается создание таблиц и диаграмм в Word и Excel (обязательно прило-жить исходный файл в формате .xls), обязательно прилагать файлы используемых (нестан-дартных) шрифтов (.ttf), кегль шрифта в надписях не должен быть меньше 9. Максимальное поле изображения 190 × 270 мм.

В рукописи статьи на последней странице необходимо указать следующие сведения: а) фамилия, имя, отчество, б) ученая степень, в) ученое звание, г) место работы (почтовый адрес с индексом), д) должность, а также контактный телефон, электронный и почтовый ад-рес автора (см. образец оформления рукописи и списка литературы).

Кроме того, к тексту статьи прилагаются: а) аннотация на русском языке (3–4 предложе-ния), б) фамилия и инициалы автора, название статьи и аннотация (резюме) на английском языке, в) ключевые слова на русском языке (до 10 слов), г) ключевые слова на английском языке, а также указывается индекс УДК (см. образец оформления рукописи и списка литера-туры).

Образец оформления рукописи

УДК 165.0 Н. В. Головко





НАТУРАЛИСТИЧЕСКИЙ ПОВОРОТ:

ПЕРВИЧНОСТЬ МЕТАФИЗИКИ

В работе приведены ряд примеров, демонстрирующих преимущества рассуждений с точки зрения натурали-стических представлений при анализе классических постановок скептического аргумента: неопределенность ука-зания в рамках семантического приоритета, неопределенность и релятивизм онтологических допущений как след-ствие принятия во внимание проблемы недоопределенности теории данными и конструктивистских представлений об онтологии.

Ключевые слова: натуралистический поворот, скептицизм, семантический приоритет, недоопределенность, конструктивизм, реализм.

»ÌÙÓрÏ‡ˆËˇ ‰Îˇ ‡‚ÚÓрÓ‚ 219

Основной текст статьи Список литературы


N. V. Golovko

NATURALISTIC TURN: PUTTING METAPHYSICS FIRST

The paper aims to illustrate one of the main features of the naturalistic turn – overcoming of the sceptic’s challenge by «putting metaphysics first» (M. Devitt). The sceptic’s argument is viewed as a consequence of the wrong direction of thought from a priori epistemology and/or semantics to a priori metaphysics. The naturalistic turn gives us a chance to give up the sceptic’s argumentation by allowing to argue from empirical metaphysics to empirical epistemology and/or semantics. Various examples of the advantage of the naturalized view are given. In particular, it is shown how to avoid scepticism, which is a follow-up of the indetermination and underdetermination problems and constructivist ideology.

Keywords: naturalistic turn, scepticism, semantic priority, underdetermination, constructivism, realism. Головко Никита Владимирович – доктор философских наук, заместитель декана философского факультета

Новосибирского государственного университета Подпись автора (авторов)

Образец оформления списка литературы Арлычев А. Н. Сознание: информационно-деятельностный подход. М.: КомКнига, 2005. 136 с. Горан В. П. Исторические формы рационализма и иррационализма в западной философии:

(2) эпоха классического полиса. Доминирование рационализма и онтологический монизм // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Философия. 2008а. Т. 6, вып. 1. С. 98–105. Горан В. П. Исторические формы рационализма и иррационализма в западной философии:

(3) эпоха классического полиса. Онтологический протодуализм и тенденция иррационализ- ма // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Философия. 2008б. Т. 6, вып. 2. С. 121–129. Карпович В. Н. Политические обязательства как проблема философии права и философии

политики // Философия права в России: теоретические принципы и нравственные основания. Материалы междунар. науч. конф. 15–17 ноября 2007 г. СПб., 2007. С. 56–59. Ролз Дж. Теория справедливости. Новосибирск, 1995. Рорти Р. Философия и зеркало природы. Новосибирск, 1997. 320 с. Чистанов М. Н. О социальной онтологии // Вестн. Новосиб. гос. ун-та. Серия: Философия.

2007. Т. 5, вып. 1. С. 34–40. Dworkin R. Law’s Empire. Cambridge MA: Harvard Univ. Press, 1986. Hart H. L. A. Are There Any Natural Rights? // Philosophical Review. 1955. Vol. 64. P. 175–191. Hirschmann N. Rethinking Obligation: A Feminist Method for Political Theory. Ithaca, N. Y.:

Cornell Univ. Press, 1992. Horton J. In Defence of Associative Political Obligations: Part One // Political Studies. 2006.

Vol. 54. P. 427–443. Автор, передавая рукопись статьи (произведение) в редколлегию журнала, тем самым

предоставляет ей право использования передаваемых материалов в составе журнала сле-дующими способами: обнародование, распространение, воспроизведение и перевод произве-дения; доведение до всеобщего сведения путем размещения в сети Интернет.

Адрес редакционной коллегии серии «Философия»

Новосибирский государственный университет Философский факультет

ул. Пирогова, 2, Новосибирск, 630090 Тел.: (383) 363 42 38


Documents

nsu.ru/28862/vph3.2012.pdf · ¬ ≈–“Õ» ÕŒ¬Œ–»¡»—– Œ√Œ √Œ–”ƒ¿—–“¬≈ÕÕŒ√Œ ”Õ»¬≈—–»“≈“¿ Õ‡Û˜Ì˚È ÊÛрÌ‡Î