ISSN 2077-1495

В номере:Анатолий АНДРЕЕВВладимир БАТШЕВ

Светлана СЫРНЕВАЕлизавета МАРТЫНОВА

Алексей ЯШИНДмитрий МИЗГУЛИН

Диана КАНВладимир МОЛЧАНОВ

ПОДПИСНОЙ ИНДЕКС:для индивдуальных подписчиков – 00352

для ведомственной подписки – 003522 2/2018

№2(2018)

Учредитель, редакция и издатель журнала : ООО «Витпостер»Главный редактор: АВРУТИН Анатолий Юрьевич

Редакционная коллегия: Анатолий АНДРЕЕВ, Глеб АРТХАНОВ, протоиерей Павел БОЯНКОВ,Алексей ВАРАКСИН, Иван ГОЛУБНИЧИЙ (Москва), Дмитрий ДАРИН (Москва), Татьяна ЖИЛИНСКАЯ, Светлана ЕВСЕЕВА, Николай КОНЯЕВ (Санкт-Петербург), Вячеслав ЛЮТЫЙ (Воронеж), Владимир МАКАРОВ, Глан ОНАНЯН (Москва), Виктор ПЕТРОВ (Ростов-на-Дону), Валентина ПОЛИКАНИНА, Елена ПОПОВА, Иван САБИЛО (Москва), Валерий СДОБНЯКОВ (Нижний Новгород),Владимир СКВОРЦОВ (Санкт-Петербург), Александр СОКОЛОВ,Сергей ТРАХИМЁНОК, Юрий ФАТНЕВ, Валерий ХАТЮШИН (Москва), Иван ЩЁЛОКОВ (Воронеж)

МИНСК

литературно-художественныйжурнал

Издается с 2007 года.С 1999 по 2006 выходил

под названием «Немига литературная»

Содержание

Издание безгонорарноеАдрес редакции: 220112, г. Минск, пр. Газеты «Звезда» д. 67, ком. 99, тел. 280-50-60. Для писем: 220005, г. Минск, ул. Гикало, 18-18. E-mail: aavrutinl@gmail.comСтильредактор Г. В. Ширкина.Журнал зарегистрирован в Министерстве информации РБ. Свидетельство о регистрации № 1348 от 30.04.2012. Подписано в печать 19.04.2018. Формат 70x100/16.Бумага офсетная. Усл. печ. л. 17,73. Уч.-изд. л. 12,25.Тираж 1000 (1-й з-д 1-153) экз. Зак. № 116. Цена договорная.

Издатель ООО «ВИТпостер». Свидетельство о государственной регистрации издателя,

изготовителя, распространителя печатных изданий №1/98 от 02.12.2013.

Отпечатано в типографии ООО «Бизнесофсет».ЛП №02330/70 от 17.06.2015.

Пр. Независимости, 95/3-7, 220043, г. Минск. Тел./факс: (017) 280 13 80 E-mail: boprint@tut.by

© «Новая Немига литературная», №2, 2018

ПоэзиЯ АнАтолий Андреев. Ундина. Монолог Маринеско ....................................3

ПрозА влАдимир БАтшев. Два рассказа ................................................................... 17

ПоэзиЯ СветлАнА СЫрневА. Маленький город. Стихи ....................................... 28

елизАветА мАртЫновА. На свет туманный. Стихи ....................... 34

ПрозА АлекСей Яшин. Коммуна комиссара Гоши. Повесть ............................. 40

ПоэзиЯ дмитрий мизГУлин. Душой угадываю путь. Стихи .......................... 80

АлекСей Филимонов. Верю в Родину мою. Стихи ............................ 85

диАнА кАн. Другого нет пути. Стихи .......................................................... 87

ПрозА михАил СпивАк. Социальная справедливость. Рассказ ...................... 91

русское зАрубежье влАдимир АвЦен. Голубиная стая. Стихи ............................................... 94

нАтАльЯ кроФтС. До новых катастроф. Стихи .................................... 99

зАлмАн шмейлин. Ни слова фальши. Стихи ...................................... 103

СерГей викмАн. Забытой мелодии звуки. Стихи ................................ 107

ПрозА СветлАнА крЯжевА. Миг удачи. Повесть ................................................ 112

ПоэзиЯ влАдимир молчАнов. Нигде душе не тесно. Стихи ...................... 120

АннА вАСильевА. Сердце смелее живёт. Стихи .................................. 124

иГорь тюленев. Нужно жить. Стихи ........................................................ 129

ильЯ поклонСкий. На ветру. Стихи ...................................................... 134

КритиКА людмилА вороБьёвА. «пробегала мимо жизнь…» Песенно-романтические мотивы поэзии Татьяны Жилинской .............. 136

ЧАсовнЯ протоиерей пАвел БоЯнков. Русская мозаика................................ 141

АрмиЯ влАдимир мАкАров. Волки в овечьей шкуре ......................................... 146

Анатолий Андреев

1нет правды на земле. но правды нет и выше.и ниже нет. в морских пучинах также ее не сыщешь. иже с ними. как же быть?идти своей дорогой, не ропща. и не сгибаясь. Я это знаю – я, законно потопивший Громаду «Густлова». законно! и могу я,не опуская глаз, смотреть в глаза любому.но не любой. вчера опять среди кромешной тьмы,которая с глубинами морскими схожа, ко мне девчонка приходила. да, во сне.и робко так, оборки платья теребя,меня спросила – на чистейшем русском! – не опуская глаз: – Скажи мне, дядя, зачем убил мою ты маму, красавицу мадлен,Голубоглазую блондинку, чья винав том лишь и состояла, что она,Супружескому долгу повинуясь,вослед за мужем, в китель облаченным,взошла на палубу «вильгельма Густлова». меня держала за руку. А я вдруг поскользнулась на палубе той жуткой и злосчастной,в тот жуткий мрак и жуткий тот мороз,

УнДинАМонолог Маринеско

поэзиЯ

4 Анатолий Андреев

и больно стукнулась коленкой загорелой о железяку. Было больно мне. Скажи,зачем убил ты маму и меня, живую,в пучине моря утопил?мне было страшно. Больно было мне.ты был когда-нибудь в аду? А я была.на «Густлове», на скользкой палубе,Был сущий ад после твоих торпед. потом потоп всемирный, слава Богу,конец мученьям нашим положил.но прежде в том аду замерзла мама,вмиг обратившись в стройный обелиск,пусть ледяной, но гордый столб.и этот памятник страданию ушел на дно. Сосулька – по железу – в воду. вот маринана все века и на все вкусы, правда?зачем? в чем виновата я перед тобойили пред Богом грозным? иль пред кем еще, кто эти миром страшным правит?– дорогая, – хотел я вымолвить, – дитя мое! Спроси об этомУ дяди в строгом кителе, который,за узкою твоей спиною прячась, десятки тысяч истребил девчонок русских. в него я метил.– А попал в меня…– Я метил в китель ненавистный!– мишенью стала я…– ты знаешь, на войне…– как на войне, я знаю. как на войнушке. заигрались все в войну. и все позволено нам на войне. Я знаю.– да ты здесь не при чем!– Я знаю. но без мамы как мне теперь шагать в глухую вечность С моей больной коленкой? и без мамы! одной! ведь это ты привыкпо океанам шарить в темноте на субмарине на весь мир известной, на всей земле и даже выше. ну а я…к ужасной и холодной темнотеЯ не привыкла. да и не привыкну впредь.– и что ж, всегда ко мне ты станешь прогулки совершать в глухую полночь?А, кстати, как тебя зовут, красавица?– зовут меня… кому какое дело?какая разница? меня ведь нет.

5Ундина

она, не опуская глаз пустых,исчезла вдруг. рассвет пленительный,раскрасив бледный неба холст,взошел над миром. но не надо мной.не над моей душой, измученной виденьями ночными.

2и день прошел в обычной суете. Гражданской.в трудах, дабы добыть кусок насущный.взошла луна над морем. по волнам,по светлой ряби, столь любезной взору,трудяга-катер мирный, словно в гору,из сил последних рассекал залив, отпугивая сон мой долгожданныйигрушечным гудком. и в этот час, Стирая грань меж явью и виденьем,вновь появилась девочка. клянусь,Я был обрадован не меньше,чем в тот момент, когда мои торпеды,моей команде повинуясь, взялиСмертельный курс на «Густлова». – привет! – Сказал я, гордо глядя ей в глазницы.зияющие. круглые. пустые. пытался все глаз голубых сияние представить. и – не мог. – привет, малютка!хочу сказать тебе сегодня громкоЯ нечто важное. давай поговоримначистоту. про «Густлова». и все на свете.давай расставим точки все над всеми i.– давай, – она сказала просто и – клянусь! – Сияньем голубым меня облила снизу,А получилось – с высоты ребяческого роста.в груди моей тучнел шершавый ком.кошмар привычный вдруг подкрался тучей.холодным потом все чело взялось.но я, превозмогая чувство долга,и чувство самосохранения, и робости Геройской – превозмогая слабости свои, Себя взял в руки. и встряхнул как следует.– давай. Следи за мыслью. знаешь, что такое?– про мысль?– да, что есть мысль. тебе известно?– не очень. моя мама, мадлен моя, меняввела бы в курс… ну, в общем, сам ты знаешь,что дальше я сказать хотела. извини,

6

что причинила боль тебе. невольно. проблема в том, что вся я состою из боли.и соли. что ж, давай следить за мыслью.– да, да, конечно же, давай. давай, конечно.послушай, а ты не по годам умна.и хороша не по летам. давно Спросить хочу я: сколько тебе лет?– подростком я была. тринадцать стукнуло.последним моим летом. пред последнеюзимой. джульетте капулетти будто. моей любимой. знаешь ты о ней?– давай уж лучше проследим за мыслью. Был договор.– А я не против. начинай.– что бишь сказать тебе хотел я… об одном день целый думал непрестанно. ты скажи… ну, в общем… Я не знаю, как начать…– начни смелее. ты ведь, говорят, не робкого десятка. нет? и храбрости тебе не занимать. все лишь о том и говорят.– да знаю, знаю.– так смелее, мой капитан.– одна мне мысль покоя не дает.– какая мысль?– Скажи мне, девочка, скажи, моя Ундина, если бы ты вдругБыла бы… скажем, дочерью моей. да погоди ты мило улыбаться! – Была бы дочерью твоей. и что же?что ты хотел сказать?– Гордилась бы ты мной, моя Ундина?Уф, груз долой, сумел произнести. – А было нелегко?– едва хватило сил.– конечно, тяжело. представить даже тяжко. вопрос, конечно, не из легких.– вопрос дурацкий, ты сказать хотела?– вопрос глубокий. Я совета бы, наверно, Спросила у мадлен своей любимой.– пойми, гордилась бы ты мной,как я тобой горжусь? вот в чем вопрос.– Ах, маринеско… мне уж, право слово,давно как все равно. Я сталалюдей бояться, перестала их понимать. Совсем запуталась: где есть моя вина, А где – беда? за что нас так? и в чем неправ был фюрер?и был ли он хоть в чем-то прав?моя мадлен святая – чем она не угодила?

Анатолий Андреев

7

и кому? Ах, маринеско, отпустименя из снов своих! прощаю я тебя. не мучь меня. Гордиться же тобойне в силах я. подумай сам. Следи за мыслью.– Ундина, нет, не уходи! нет, нет!не покидай меня в ночи и в одиночестве моем постылом!– не надо было убивать меня. в невесты,Глядишь, сгодилась бы тебе. шучу.– А мне уж не до шуток. не уходи!что буду без тебя? так, казусом войны.обрубком. и обломком. матерьялом.С тобою ж рядом чувствую себяЯ человеком. и…венцом творенья.– в своем ли ты уме, о, маринеско?– не знаю я. иные полагают, что я герой; иные так гордятся мною, а другие проклинают.Себе я цену знаю. но другимЦена в базарный день – полушка. медная.– послушаешь тебя – ты без греха, однако.– кто ж без греха? Я вспыльчив и горяч. немного я угодник дамский. вот и все. пожалуй, все, как на духу. – А мне зачем все это знать? Я ведь ребенок. иль желаешь ты ревностью моею насладиться?– не знаю я. не уходи.– пора. давно пора мне.– куда? ведь у тебя в запасе вечность, А у меня – с десяток снов инфарктныхи целебных вместе. не спеши. – нет вечности, мой милый маринеско.есть только миг, подобный вечности. и тот ты отнял у меня и у мадлен моей любимой.– ладно. Будь по-твоему. и все жеСкажу тебе последнее мое желанье.мне сон последний подари!Упиться дай мне роскошью общения с тобою. и с собой. под занавес. что ж ты молчишь?– Борюсь с собой. С желаньями своими.так и быть. до завтра, до полуночи. пока.Я поспешу к своей мадлен. роднеенет у меня на этом свете никого.да и на том. подруг я не ищу. пока.

и вновь рассвет мне был врагом: он похищалБесценные мгновения у жизни, которая все более напоминала мнемой сон.

Ундина

8

3Ундина! Ах, зачем явилась ты ко мне, Герою? и зачем покой нарушила, смутила душу?тебе ведь все равно там, неизвестно где,А мне бы – жить да жить. но не судьба.как объяснить мне вам, гражданским людям,что есть война?неужто формула войны – проста, ужасна и негероична?что, уж не марс могучий и не рыцарь на белом и лихом коне есть символы войны,А воин в безупречном том мундире,изящно скроенном да ладно сшитом,тот воин, у которого рука по локоть Утопает в крови Ундины убиенной,Голубоглазой и прелестной?чумы коричневой, Я, победитель,отныне не герой – убийца жалкий? так?но нет! такого быть не может! Абсурд и клевета! ведь мы тогда лишимся всех героев! всех! до одного!не только маринеско, но сам Грозный-царьСомнительный герой тогда, не правда ль?опричник и злодей, не более того.А петр великий – он герой или тиран?попробуйте его отмыть вы рукиот крови тех, кто прорубал окно в европуСогласно императора приказу, – в европу ту, которая топила в крови мою отчизну? А Георгий жуков, тот воевода, что заставил захлебнутьсякровинушкою русскою так верноФашистов-нелюдей, сынов европы славной?отнюдь не меньше он фашистов положил, а больше. и гораздо больше! не полководец он? лишь кровопийца, Усерднейший служака? и всего-то? и – страшно вымолвить! – отец народов, Генералиссимус иосиф Сталин, Суровый гений чей страну укрылот верной гибели, – он тоже лишь мерзавец, о ком стенают миллионы жертв? и памятник ему – кощунственный проекти тухлая затея? мне ответьте!А минин-гражданин? А князь пожарский?по-вашему, все, все, все, все герои – лишь свора штрафников и гопников?Головорезов недобитых? подколодных гадов?

Анатолий Андреев

9

неужто все герои – лишь наполовину, А остальное в них – преступники и жертвы вместе?и маринеско – в том ряду? о, боги!А кто ж тогда всех защищает вас от смерти?от гибели? Ценою гибели и смерти, Само собой, иного не дано. и бросите вы камень свой в меня – А попадете им в историю людей, кровавую, но славную. Бросайте! Без стесненья! но при этом знайте: кто первый камень бросит в нас, тому людей не жалко. и тот – жизни враг. А значит, и мой личный враг. нам не договориться.и что же получается: Ундина – всего лишь щепка, а война есть рубка леса темного? ответ такой: идите все вы к черту, упыри!Ундину я убил. но если б дрогнула моя рука, если бы толику сомненья Я в сердце заронил хоть на секунду,тогда бы превратился я в убийцу Банального. А я герой. Банальный. но герой.и званье это я никому на свете не отдам.С собой в могилу его я унесу.все точечки над i расставлены?не знаю. не уверен. Я люблю Ундину. Улыбочки кривые? мне плевать.моя любовь вся состоит из боли.А вы – идите к дьяволу. теперь я все сказал.«А, вот оно! – вскричали упыри.– Герой раскаявшийся – не герой,А так себе – слабак. отсюда сопли,истерика, приятель. неприятно Услышать возражения убийственные? А?» краплеными я не играл и не играю.ответ мой четок, тверд и однозначен: к черту, упыри!

4и вечер был. вот и гудок. игрушечный.– ты слышал, маринеско, ту сирену тот стон «вильгельма Густлова», идущего на дно? А? маринеско?

Ундина

10

моя Ундина меня приветствовалав наш последний вечер, переходящий в ночь.– прощальный вой девятипалубной громадыне смог своим гнусавым басом, Срывающимся то и дело на фальцет,отчаянные вопли заглушить детей.как небеса могли простить сей вопль пронзительный всем людям? не тебе, назначенному крайним, – не тебе,А роду человеческому вкупе?– под ту сирену, что в дуэте с воплем,Я засыпаю мертвым сном под утро.и просыпаюсь нехотя. хотя не сплю ни капли.– ой ли, Александр?– ты мне не веришь? Слово офицера!– Спокойной ночи – то не про тебя?– нет, нет, увы, не про меня. но цель Была законна! лайнер фрицев был боевым. военным кораблем. и точка.– Боевым. С детьми. и женщинами. и со стариками.– ты хочешь на меня грехи войны списать, моя Ундина? о, не торопись. Уже ты опоздала. Сам себе я Свой высший суд. и сам себя я хоть оправдал, но не простил. С тебя довольно?Спасибо, кстати, что пришла.

тут тихий ангел пролетел. моя Ундинамолчала долго. наконец, потупив очи, она спросила тихим голосом:– Скажи мне, что было там написано по-русски,на тех торпедах? мелом? зло? не помнишь?– «за Сталина!», «за родину!» как принятоперед решающим сраженьем. Эти крики немые нам поднимали дух. и заглушали страх.– зачем же, смертники, вы не писали «за любовь!»?– так разве пишут – «за любовь!»? А мы не знали.– когда так пишут, то торпеда сразутеряет смертоносный свой запал. она становится куском железа Бесполезным. ну, а «Густлов»куском железа бесполезным не был.он домом был всем нам, пока не стал могилой…– но «за любовь!» ведь лозунг не войны;любовь – послевоенный лозунг. чтобы

Анатолий Андреев

11

врага разбить озлиться надо и возненавидеть. иначе миру не бывать. Сначала – победить. потом – любить.– мне лишь тринадцать. пусть и навсегда.Я лишь любить училась, и до ненависти лютоймне было далеко. да и зачем?ты шел через войну к любви, а я с рожденьяпостигла эту истину простую.Я – девочка. Была. до той «атаки века».до апокалипсиса. нет, ты дьявол, маринеско. детей погибло много тысяч. ведь это целый город, Александр иваныч,Страна большая. что там – целый мир!под корешок ты рубанул отменно, маринеско.– Ундина, ты на леонору милую похожа. когда ты злишься.– кто такая? очередная верная твоя любовь?– нет-нет, любовь навеки. дочь она моя. но есть еще и танечка, танюша…– и тоже шведка? что за совпаденье!– моя Ундина, полно. таня – моя душа. моя дочурка нежная. – и значит, представить можешь ты себе легковсе наши чувства с мамой.– да, легко. не представляешь, как легко.– еще кого любил?– еще была валюша. нет, целых две валюши. и еще… и много я кого любил, Ундина.Я за любовь сражался – вот в чем штука.– неправедными средствами сражался.– ты говоришь, как политрук. но ты же девочка,Ундина! А про средства… они были законны.и не я законы те писал, а бог войны. и родина.– Скажу я так: ты слишком многих любил. да, слишком многих. хотя мне дела нет. да и самой меня не существует.– не говори так, умоляю. о, не надо!ты для меня реальней всех живых.– ну, слушай же, что я скажу тебе, живая.не обижаться только, чур. А впрочем, тебе решать. Готов ты слушать?«за родину!», ты говоришь. и что ж твоя страна?что родина? она ведь и сгубила тебя своей «атакой века». верно? и поделом! про «аз воздам» ты слышал?– не родина меня сгубила! нет!

Ундина

12

– но ты ведь не «Герой»!– не родина!– А не «Герой» – так самозванец.кровопийца! и ворюга!– не родина! мне родина – простит,как я простил ей все. и даже больше.но есть хмыри и упыри – вот их-тоЯ не прощу уж никогда. и ни за что.А «именем народа» – они умеют это исполнять. вот их бы всех на «Густлов» – и рука бне дрогнула, клянусь. Фашистов хужерои завистников, так плавающих мелко.– ты это смог бы. ты – морской убийца.ты гениально одаренный дьявол.– ты ошибаешься. хотел я в море ходить, быть моряком. но не военным. торговым, например.– торговым. мирным. ой ли! Сомнение терзает тут меня.ты прирожденный хищник, ты из тех,позволено кому не думать, нажимаяна гашетку. позволено приказы выполняя, тем совесть очищать. позволено вам быть не человеком, но воином, убийцей хладнокровным.вы хладнокровные и есть, герои! Гады!ненавижу я вашу доблесть подлую.довольно! Сколько нас, убитых,придет к своим убийцам! но вы тожеУбиты все, убийцы. мертвецы вы.вот правда в чем – и на земле, и выше. и во глубине. и – и везде. и это правда всех убитых. не убийц.– довольно! Я, командир подлодки к-13,приказываю вам, Ундина, бросить все эти мысли вредоносные, ведущие не в рай, но в ад.– в пучину, Сказать хотели вы, маэстро маринеско?А кстати, что есть маринеско, как не пучина морская? как не бездна морская? как не впадина на теле бездны?маринеско Александр иваныч, так ли?– Ундина, стоп! ты не беси меня! ведь скор я на расправу и до трех Считаю я единым махом.– так говорят машине, маринеско, – «Стоп!».машине, Александр иванович, дражайший.

Анатолий Андреев

13

А нам, ундинам, все команды ваши влетели в ухо – и не задержались,нелепые и жалкие словечки,Бодрящие матросов и старшин. «Стоп…»командуйте своим старлеям и адмиралам.– извините. Я горяч. Бывает.– вы извиняете себя, как вижу.– нет-нет, прошу у вас прощенья.– прощения просите у мадлен голубоглазойи у дочери ее.– так я же и прошу!У вас и у нее. иль вы не дочь ее?– Ундина я, я – дочь всех матерей,погибших со своими дочерями,Я – та… А впрочем, вам не понять, мой капитан,третьего ранга капитан.– не говори, что не живая ты, Ундина!– опомнитесь, безумец маринеско,Герой и дьявол, Александр иваныч.– да, да, конечно. Я в порядке, полном и окончательном порядке. Я надеюсь.– тебе нужна психиатрическая помощь, мой капитан.– нет, чур меня! Спаси и сохрани от этих санитаров!Уж лучше сразу – в петлю. так спокойней.– Уж лучше в море. Я шучу.ох, что-то я шучу немало нынче. ох, что-то весела я чересчур. да ладно. ведь могу себе позволитьхоть изредка, хоть что-нибудь такоеневинно женское, пусть женщину во мне убили.Ах, маринеско, не убивайтесь так. Бывает,как вы изволили сказать. С кем не бывает?теперь мое последнее желанье:давай продлим очарованье – давай продолжим наши сны и наши встречи.что скажешь, Александр?– откуда имя мое ты знаешь?– кто ж его не знает? Герой ты и увековечен.Спроси любого – и тебе ответят:«как вы сказали? маринеско Александр? Герой!»не то что я, безвестная и в летуБезвестно канувшая, – в море Балтийское, хотела я сказать.в залив прелестный данцигский.

Ундина

14

так что же, мне завтра приходить?– прошу я! Умоляю! Я буду ждать. вот только боль мне впилась акулою под левый бок. торпедою-занозой пронзен. Стоять нет мочи. вынужден прилечь. тельняшка жмет.до завтра. если доживу...

5Я, Александр иваныч маринеско,при трезвой памяти, уме неповрежденномпишу свое предсмертное письмохимическим карандашом – моей Ундине. ей лишь в рукиклочок бумаги должен сей попасть.Секретно совершенно. даже рыбамЯ не доверил бы своих каракуль вопль.знать не должна душа живая ни одна в подлунном и бездонном нашем мире,о чем мы с нею говорили, о чем вели беседы.признанье совершить хочу и тем облегчить душу.Я умер в пятьдесят. Советский офицер.отец мой был румын. из рода маринеску.мне на роду написана связь с морем,С глубинами его. и тайнами. подводником родился я на свет.и потому на острие атаки векаБыл профиль мой. Я вопреки приказу Сменил свой курс. и вот на горизонте – Громада «Густлова». о, фон вильгельм! какая, брат, удача! какая цель! Убит ты будешь дважды. А претензии – к судьбе. все три торпеды легли по ватерлинии. все три торпедыпопали в цель. и цель та – я. Я, маринеско Саша, рожденный в городе одессев году двенадцатом. полвека прожил. Год за десять.но разве это возраст для героя?хотя мне кажется, что пал я жертвойАтаки века, и задолго до похорон – еще тогда, в блестящем сорок пятом.комдив орел, мой адмирал, к звезде меня представил. но адмиралы были и другие. из подвига они повычитали вину – не перед вмФ, как им казалось,

Анатолий Андреев

15

А перед… в общем-то, вину перед тобой,моя Ундина. Это справедливо.Я не ропщу. Я – не Герой Советского Союза. и атаку века теперь уж обратили на меняСогласно правилам военного искусства.и я, подобно «Густлову», иду ко дну.Герои долго не живут. такая вот история.«Эска»-13 – это не малютка!тринадцать было экипажей «эсок», тринадцать субмарин. одна лишь уцелела.под номером тринадцать. как понять все это?Судьба здесь или счастье? непруха или фарт?того не знаю я. но адмирал мне верил. и шведка верила, красавица, блондинка. «ее любил ты?» – голос слышу твой, моя Ундина.не знаю я. вот право слово. Я всегдаБыл офицер. женат я был на долге,С приказом обрученный. Это правда.но я не совесть очищал, приказы выполняя,А брал ответственность. такой вот роковой нюанс. все это, собственно, тебя не воскресит, моя Ундина.Я это знаю. и… мы оба это знаем. и…да что там говорить.прости, что не дождался.прости, что не сказал всего,что мог еще и должен был сказать.прости.и – честь имею!

PS. SOS, SOS, SOS…

6PPS. и вечер пал. и выл гудок. игрушечный.пришла Ундина в сон пустой и горькийпривычною тропой. А маринеско… его уж не было. Уже уплыл он, своевольно Сменив свой курс и своенравно Бессмертье променяв на вечность.и прощенье, которое она несла с собой, Уж было лишним. и безадресным.и ждал ее сюрприз: она хотела,Сама того не ведая, прощенья затребовать у капитана.капризное и странное желанье,запретное, быть может, даже в чем-то и бессердечное! но честное.

Ундина

16

А он бы оценил. он бы все понял. но – Увы! и из пустых глазниц закапали Горячие слезинки, добавляяи горечи, и соли в море,не облегчая горя, но напоминаяо нем всем тем, кто вопреки всемуизбрал стезю героя.«маринеско! зачем ушел из снов моих ты навсегда?письмо твое я получила;но ты не попрощался, как того желал,не отпустил, а – привязал меня сильнее. зачем ты так со мной?Я знаю: убивая маму, мадлен,А с ней меня, голубоглазую Ундину,ты убивал себя, спасая остальных, чье имя – все.ты поступал по совести и следуя приказу. ты мир спасал, Спасителю подставивСвое плечо в погонах, со звездой.и чувство долга, уж конечно, тобой довольно, и сполна. Гордилась я б таким отцом! ты слышишь? да, правда есть, хоть правда непроста: и горькая, и сладкая, и с солью.но… правда правды знаешь в чем?война пусть никогда не повторится. далее Слова бессильны.все.прости.прощай.твоя Ундина».

Анатолий Андреев

Редакция журнала «Новая Немига литературная» от всей души поздравляет Анатолия Николаевича Андреева с 60-летием и желает ему здоровья,

вдохновения и новых творческих свершений.

владимир БАтшев

прозА

Два рассказаЛасточка

Нет плохой погоды, есть плохая одежда.Поговорка

Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки.Российская пословица

На перекрестке бульваров Сен-Мишель и Сен-Жермен можно отдохнуть – здесь обдувает ветерок, как и в жару 19 августа, когда раскаленный термометр показывал 37 парижских градусов.

В фонтане Медичи плавали рыбы – красные, желтые и другие – с красными плавниками, а в стороне мелькал, не обращая внимания на уток, то ли судак, то ли бестер (смесь осетра с белугой). Впрочем, это был не совсем фонтан, а пруд при фонтане, куда скатывалась вода из чаш фонтана, и там, где она оставалась, тоже паслись белые и черные рыбы, а утки что-то старательно вылавливали среди опавших листьев. Интересно, листья убирают? Чистят ли этот пруд?

И что обозначают эти символические статуи?И главное – фонтан-то не здесь, а за стеной, оттуда вода перетекает по трубе

в чашу, а дальше вниз.Но вернемся к рыбам – что это за рыбы, знакомые своим окрасом по Франк-

фурту, где они так же спокойно плавают перед банками и страховыми компа-ниями, которых здесь не счесть.

Но здесь – резвятся и другие рыбы, может, карпы или сомы – не знаю. Их хочется непременно погладить, как мы это делали в Пальменгартене. Впро-чем, очень давно я был там и не знаю, жива ли та рыба и можно ли ее гладить. Помню ее спину, прохладную с плавником, она, как кошка, замерла под моей рукой. Словно ей нравилось это поглаживание.

18 владимир Батшев

Но местных рыб едва ли можно погладить. Они и глубже плавают – моя рука не дотянется, точно. Эти черные сазаны-мурены-толстолобики появляются, чтобы подышать кислородом из падающих сверху струй, – они словно пьют его и тут же уходят в глубину. Утки не реагируют на рыб, а может, боятся. Рыбы здесь, в бетонном аквариуме, похожи на подводные лодки, а крейсера и мино-носцы утки уступают им дорогу.

Когда заворачивал с бульвара к университету, там, где знаменитый сквер, я обратил внимание на человека с трубкой. То ли близко к ограде сидел, то ли еще почему он смотрел на меня, но запомнил его.

– Эй, – просто крикнул он и махнул рукой, – идите сюда! Ну да! Вы, вы! Я вас зову!

Так подзывают полицейские, подумал я, хотел не услышать, пожать пле-чами, пройти дальше, но под ноги попал детский мяч, я зачем-то согласился и пошел мимо играющих детей.

– Садитесь, – хлопнул по скамье трубкой курящий, – дым не мешает? Вы же курите, я знаю.

Я сел. И посмотрел на него искоса. Собака черного цвета, терьер, кажется, без интереса рассматривала собеседника своего хозяина.

– Ошибка. Не курю. Давайте выясним отношения.– Да-да! – согласился он и показал мне удостоверение ДСТ*.Я вздохнул, сплошные буквы Д, но ДСТ – не полиция, кажется, более при-

личная организация, разведка или контрразведка, по морде там не бьют. Хотя кто их знает, французов, может, не по морде, а по почкам… А причину найдут всегда.

– Что вы хотите, – деланно равнодушно спросил я.– Чепуха. Пара вопросов – и гуляйте дальше в свой Люксембургский сад. Вы

бывали в Русском клубе в Майнхаттене?Ха, хотелось мне ответить. Кто же там не бывал?Туда ходили юные предатели, пожилые бабники, старые диссиденты и алко-

голики всех возрастов. Еще комсомольские работники с большим стукаческим стажем.

Помню, при входе кто-то из этой шоблы споткнулся и крикнул: «Шайзе!» (что еще может крикнуть немец или желающий поскорее стать немцем бывший русский?).

Зал заполнялся до отказу, но отказа здесь никому не было – ни в вине, ни в закусках, ни в женщинах. Только гляди по сторонам. Вот – вылитая Брун-гильда! А вот – шики-мики, которые по пятницам сортируют пакеты в «Хлеб и соль», а по вторникам плещутся в джакузи в бассейне «Панорама-бад».

В такую октябрьскую стынь, в осеннюю зябь под серым, пусть и не мокрым небом начинается парижское – сначала то ли из Андрея Седых, то ли из Генри Миллера, но, наверно, все-таки из первого – все-таки земляк, русский. А мо-жет, из второго – похабень быстрее пристает по странной ассоциативной тропе.

Пиня, нет, не из Жмеринки, а только что с Майорки, загорелый черт, с сига-рой в зубах, и семья цыган вылезает из БМВ, никто с друг с другом не здоро-

* ДСТ – французская разведка и контрразведка.

19два рассказа

вается, будто не живут в одном квартале или – упаси Бог! – случается в одном доме, чинно стоят в очереди, переговариваются, пока не появляется некая ним-фетка, просто дриада полей с похабным созданием на поводке, непонятного цвета ублюдком, который скалит на очередь кривые зубы и зовется не иначе, чем блаухауз, хотя подобные благородные псы в его крови не ночевали. Оче-редь с отвращением взирает на образину и с состраданием – на юное создание на поводке.

Ах ты сукин сын, знаем тебя, собаку съел на этом деле, собаке – собачья доля и смерть, дурной у тебя глаз, темный, черный, дурной, и что с тобой свя-зался. Кто с тобой связал.

Входит, обнюхивает – пёс, пес! чистый пес, свадебный генерал – свадебный генерал и должен быть таким, важным, как бультерьер.

Да, правда, там я и Ласточку встретил.– Когда это было, не помните? – ухмыляется человек с трубкой.– Лет пятнадцать назад.– Не раньше? – уточняет он.Я пожимаю плечами. Может, и раньше, на рубеже веков, как любят писать

пижоны из новой литературной поросли, мои несостоявшиеся ученики.Там, в клубе, было много женщин. И Ласточка моя пришла с какой-то де-

вочкой…– Что за девочка? – ткнул трубкой воздух человек из ДСТ.Так это же ее дочь, сказал я человеку ДСТ, и он кивнул головой, будто знал,

а на самом деле не знал. Сейчас начнет выяснять наши с ней отношения…И тут я вспомнил, что не так обстояло дело, не так.В клубе я ее видел, но забыл, а она меня запомнила, заприметила и решила

порезвиться.

– Ну, и что было дальше? – любопытствовал сыщик с трубкой.У нас с ней любовь очень быстро прошла, потому что… Да, почему? А по-

тому что. Вот так и происходят разрывы. А может, просто – случайные половые связи, ты встречаешь эту женщину через 10 лет – боже, не узнаешь, что это за дама в малиновом берете с послом испанским говорит, а это твоя бывшая соседка по постели…

Но как это объяснить человеку из ДСТ, который едва ли поймет наши рус-ские нюансы?

– Ласточка! – говорю я, а он не понимает. – Она – ласточка.– Птица? – переспрашивает и дымит трубкой. Его собака тоже вопроситель-

но поднимает голову.– Не дымите на меня табаком! – ору я, и он извиняется. – Спросите какого-

нибудь специалиста, ну, Владимира Волкова… (чуть было не сказал – Виталия, потому что Волков – это единственная ассоциация, мой старый и один из един-ственных верных друзей, оставшихся в России, но – в прошлом году – увы! – умер от рака, как мне сообщила его дочь). А другой Волков, французский, с русскими корнями, как раз и есть специалист по «ласточкам» и прочей жив-ности лубянского производства…

20

Шпик с трубкой обещает расспросить Волкова. Но посмотрел на меня подо-зрительно. Я же не знал, что Волков недавно умер.

– Ну и что же птичка? Ну и что же – ласточка? Может – стриж? – интересо-вался он.

Что я мог ему рассказать? Что стриж – мужской род птицы, а ласточка – женский.

У нее висели джемперы, которые надевались через голову, и жакеты с уко-роченными рукавами

– Красавица моя, ласточка, – говорил я, поглаживая живот сероглазой кра-савицы.

Она смотрела на меня, как вглядывалась, улыбалась и снова притягивала к себе.

Однажды между ласками спросила:– А что тебя держит в Майнхаттене? Тоже мне город! Вот Париж….Пока я раздумывал да прикидывал, наступили путинские холода после ель-

цинской оттепели, и далекие теплые страны поманили птиц к себе.Махнув крылом, ласточка увлекала за собой, мало ли юных ласточек из

гнезда лубянского перекочевало за моря, свив гнезда в столицах Европы?Гнездышко моей ласточки находилась в подвале, ибо мы спустились в него

на лифте, и, если память не изменяет (а причин для измены у нее нет), не на один, а на второй этаж вниз. И пока мы ехали вниз, неприятное чувство тош-ноты поднималось во мне – вспоминал я рассказ старика К. про то, как весной 1950 года спускали его на лифте в подвалы того самого здания, где пестовали ласточек и точили детали их будущих гнезд. Вспоминал я рассказ старика, а ласточка щебетала, смеялась, и все тревожнее становилось моему организму.

Но, как ни странно, когда мы вошли в квартиру, то всю стену занимало окно и за ним зеленела трава. Таким образом, кому – подвал, а кому – и первый этаж. Пусть и два этажа вниз от первого этажа на лифте. В преисподнюю.

Вот такая аберрация.Чего, спросит любопытный. Зрения? Восприятия?Аберрации никакой нет, отвечу, – есть гримасы и изыски архитектуры.

Была и у меня подобная ситуация. На улице Флюршайдевег я жил в подвале дитем подземелья напротив зловещего издательства «Посев». Кому – злове-щий, а мне – душе любезный и сердцу приятный.

Если дом стоит на склоне, то с одной стороны ваша квартира выглядит как под-вальная – у меня даже окно было на кухне в подвале, и я смотрел на мир Божий снизу, видя решетку над раковиной окна, и сбоку – ноги входящих в подъезд. Но с другой стороны, в большой комнате – у меня имелось огромное окно (как у ласточки в Париже!), и я был уже жильцом первого этажа, бельэтажа, и окно вы-ходило во двор, и – о, чудо! возвышалось над ним! – там располагался склад, куда раза два в день неизвестные машины привозили загадочные ящики и коробки.

Восточные люди, не иначе, из стран Магриба, материализовывались и бы-стро уносили картонную и фанерную тару контрафактного товара в недра блок-гауза.

владимир Батшев

21

Я глядел на них сквозь серые занавеси, и вместе со мной глядела ласточка, что залетела в мой подвальчик, заманила, завлекла, да разве знал я, что – ла-сточка, думал – обычная бабешка-проблядешка.

Догадался я при чем здесь ДСТ.Как-то ласточка попросила сумку отвезти на вокзал и положить в ячейку ав-

томатической камеры хранения, она куда-то собиралась и не хотела на вокзал с вещами ехать. Я отвез, запер ячейку, сообщил ей код, она записала – при чем здесь полицейский? А вот при том, или камера хранения под наблюдением, или содержание сумки.

Она всегда чем-то занята – то пишет послания в смартфоне, то по телефону переговаривается, то куда-то спешит по своим бабьим делам – все три дня, что мы жили с ней в отеле возле веселой улицы Сен-Дени.

Ночью мы с ней кувыркались в постели, до чего она была большой охотник, да и я в те годы тоже. Сколько же тебе лет? – спросил я ее тогда.

Джентльмены не задают женщинам таких вопросов, парировала она.Я думал, что она годится мне не то что в дочери, но и во внучки, точнее –

в очень взрослые дочери.– Ах, когда же ты закончишь свою пьесу? – в пустоту произносила она, по-

лучая в ответ мое недоуменное пожатие плечами.– Мне так хочется в Италию, продолжала она.– Когда театр пришлет деньги, тогда и отправимся в Италию, – парировал

я. – Меня Италия не видела лет пять. Флоренция – чудный город, тебе понра-вится, в нем живет моя знакомая актриса.

– Ты знаешь итальянский? – спрашивала она.– Конечно, нет. Кроме английского и немецкого, никаких языков не знаю.Тут она выдала фразу по-итальянски.– Ты знаешь итальянский? – удивлялся я.– Пару фраз, не больше, чтобы разбираться, о чем говорит официант в кафе.– Ты знаешь французский? – не унимался я.– Учила в институте, – не моргнув глазом, ответила она, – но ты знаешь, как

в России учили языкам – чему-нибудь и как-нибудь.– В каком же институте, если не секрет? – допытывался я на свою голову.– Секретов нет. В институте иностранных языков имени Мориса Тореза.– Так ты москвичка!– Никогда! – возмутилась она. – Москва! Тоже мне город! Красные бусы

в деревенской лавке! Я поступила с первой попытки. У меня в школе были одни пятерки в аттестате.

Мои вопросы, задаваемые от нечего делать, ее, видимо, раздражали.На другой день ласточка сказала, чтобы я ее не ждал, она встречается с дру-

зьями.– Ах ты проблядушка, – ласково укорил я ее, – откуда у тебя здесь друзья,

если ты сказала, что никого в Париже не знаешь?Она усмехнулась:– Не тебе одному гулять с актрисами.

два рассказа

22

Веселый человек с трубкой и собакой из ДСТ, что цыкал зубом и науськивал меня на птичку Божию, и не подозревал в какие тартарары меня толкнул.

Да, ласточкина квартира и была фрагментом преисподней. Не успел я до конца это осознать, как однажды, подходя к ее дому, заметил,

что оттуда вылез темный элемент Гоша Гурмыжский, дите неизвестно какой эмиграции.

Нехорошо мне стало, грустно, печально, понял я: разлюбила меня ласточка, если пригрела на грудях темного элемента Гурмыжского, ибо, откуда мог еще выползти на свет Божий он, как не из ее гнезда?

Хотя с другой стороны – ну, Гоша. Смотря кому – Гоша. Это он мне – Гоша. У него собственные Гоши во внуках бегают. Ну и что, темный элемент? Будто вокруг одни светлые личности обитают! Сволочи больше.

…Другой раз застал я ласточку в Трапезунде, в городе трапов и ветров (зундов – если по-нашему). Весело щебетала она, прикидывалась довольной и удивленной, и потому когда я оказался после длительного перерыва в посте-ли, то первым делом поинтересовался – как у нее обстоят дела с венерическими болезнями.

Она посмотрела на меня с откровенным презрением и сообщила, что джентльмены таких вопросов женщинам не задают.

– Понятно, – сказал я и встал, чтобы одеться.Не так понял я дите поднебесья, неправильно, ошибся, а за ошибки иногда

приходится платить. И чем глупее ошибка – тем неожиданней приходит плата за нее. Как счет за телефон, которым не пользовался….

Потому меня и мучил дурацкими вопросами человек из ДСТ в сквере не-далеко от Сорбонны.

владимир Батшев

Ортвин и без него– Ба, кто идет! Тигр! Morgen, Tiger!– Да не тигр я, а Лев, ты же знаешь, Ортвин, что Лев, лев, а не тигр.Он смеется.– Привет, привет, тигр! Я все время путаю льва и тигра.

…Мы тогда жили в отеле рядом с вокзалом, и по утрам я обхаживал окрест-ности. Обживал район проживания, как говорят в той стране, откуда мы бежа-ли. А бежали потому, что мы – беженцы. Вот почему мы бежали.

Впрочем, это неинтересно. У других ситуация оказалась не лучше.Ортвин в колпаке деда Мороза сидел недалеко от публичного дома и просил

милостыню. Рядом с ним на тротуаре стояли два пластмассовых стакана – в одном блестела мелочь, в другом блистал апфельвайн – хессенское яблочное вино. Большая коричневая бутылка стояла на асфальте с другой стороны.

Я бросил ему в стакан с мелочью какую-то медь.– Где я тебя видел? – вдруг спросил он.

23два рассказа

Я пожал плечами:– Не знаю.– Ты здесь живешь? – повел он взглядом вокруг.– В отеле «Король Георг».– А, «Кинг Джордж»! – кивнул понимающе. – Там беженцев поселили. Ты

из них?– Из них.– Хочешь вина?– Нет.Он удивился.– Почему?Я снова пожал плечами.– Я не пью вина. Только водку.– Ты разве поляк? – снова удивился он.– Нет, русский.Он обрадовался.– Ну да, конечно, я забыл, что русские тоже пьют водку. Я признался, что у меня водка есть в сумке. Стоять было неудобно. Не по-

тому, что я смотрел на него сверху вниз, а потому, что долго стоял и болтал с бродягой.

Я сел на корточки рядом. Ортвин уселся на сложенной в несколько раз кар-тонке. Он сунул руку за спину и вытащил целую трубу пластмассовых стакан-чиков, вставленных один в другой.

– Бери.Я вытащил верхний и открыл свою сумку. Из трех дешевых булок отдал ему

одну, а третью оставил для жены.– Цум воль.Ортвин согласно кивнул и выпил.– Тебя как кличут? Лев? Лёве? Ну и имя! Тигр… Тоже есть такое имя, нет?

Я вспомнил, где тебя видел – в социале.Пришлось подтвердить, что он мог меня видеть в социальном ведомстве,

когда мы с женой оформляли необходимые документы.– Там безобразие творится.В чем же состояло это безобразие? Дело в том, что в приемные дни и дни

выдачи социального пособия вся франкфуртская пьянь появлялась в 12-ти- этажном здании и наводила некое смущение на других получателей германско-го вспомосуществования.

Чиновник Цинтель предложил для данной категории выделить два других дня, чтобы они своим внешним видом, запахами и разговорами не пугали на-род.

Что же, дело неплохое, да и очередей не стало, рассказывал Ортвин.Но тут Цинтель заявил коллегам, что пьяницы и бездомные тоже люди, им

хочется общаться друг с другом, и мы должны им в этом помочь, пусть они в дни, когда получают пособие, общаются, беседуют, обсуждают общие пробле-мы. Но поскольку они люди павшие, то есть находящиеся на той социальной ступеньке, где исправить фактически ничего нельзя, то пусть они и выпивают здесь же, в отведенном для них помещении. Мы им даже буфет устроим в эти дни, говаривал любитель социальных экспериментов, пусть пьют пиво.

24

А если я не пью пиво, пояснил мне Отрвин, если у меня от него печень бо-лит, тогда что? Вот я и стал приходить со своим апфельвайном. И так и заявил, что я пиво не пью, а если они заботятся обо мне, то пусть в социальном буфете продается апфельвайн. Одним словом, в дни получения пособия на всех лест-ницах социала шла пьянка.

И все?Да ты, что, Лев! Неугомонный Цинтель решил бороться с пьянством соот-

ветственно своим социал-демократическим мозгам. Он заявил, что пьянство идет от того, что бродяги и алкоголики получают сразу много денег, – это я-то много получаю! И надо их ограничить. Нет, конечно, не сократить пособие, мы в свободной стране живем, не где-нибудь в вашей Сибири, нет. Он предложил выплачивать пособие не раз в месяц, а каждую неделю. То есть мои деньги раз-делить на 4 части, и я тогда буду меньше получать, и, следовательно, распивать на лестнице социала не буду. Но сразу же понятно, что апфельвайн он не пьет и не знает, сколько стоит одна бутылка.

Стали нам выплачивать деньги каждую неделю. Так это такой кайф, ты не представляешь! Мы в социале выпивали каждую неделю!

Тут Цинтель сошел с ума от своей дурости и предложил выплачивать деньги не в центральном социале, а в районах. Дело в том, что на его счастье к власти в городе пришли социал-демократы и стали устраивать рабочие места для чи-новников. Вместо одной биржи труда они организовали биржи труда во всех районах. Вместо одного социального ведомства во всех районах появились его филиалы. Закон Паркинсона был настолько нагляден, что нельзя было не вспомнить его: если старушка может писать письмо племяннице весь день, то она и будет писать его весь день. Работа будет заполнять все сроки, на неё отве-дённые. Согласно Паркинсону, у этого закона есть две движущие силы: чинов-ник стремится множить подчинённых, а не соперников, и чиновники создают друг другу работу. Паркинсон также заметил, что общее количество занятых бюрократов росло на 5-7 % в год безотносительно к каким-либо изменениям объёма требуемой работы (если таковые были вообще).

Но когда это все произошло, мы переехали в другой район и я потерял Орт-вина из вида.

Через пару лет я его снова встретил.В тот день стоял безобразный туман. Я шел по улице, а туман сгущался.

Пирамида небоскреба Мессетурм уже исчезла в тумане, как сахар, растворяю-щийся в стакане кипятка, пока не долит чай и цвет не изменился.

Из тумана показалась фигура, и, когда она приблизилась, я узнал Ортвина. Он не удивился, кивнул и прошел мимо.

Он шел гордый и уверенный, из кармана куртки выглядывала, нет, вывали-валась шикарная женская грудь. Она принадлежала какой-то девке из БИЛЬДА. Девка гордилась грудью и своим фото в газете.

Ортвин заметил мой взгляд, ухмыльнулся и засунул грудь от меня подальше.

В другой раз я встретил Ортвина утром возле зоопарка. Он шел грустный.– Матце умер, – пояснил он. – В нашем зоопарке самый старый горилла.

Не знаю, в Германии или в Европе. Ему исполнился 51 год. Он родился в Цен-тральной Африке в 1957 году. Переезжал из зоопарка в зоопарк. Пока не обо-

владимир Батшев

25

сновался во Франкфурте. Наверно, здесь ему особенно понравилось, потому что с того времени у него появилось 18 детей и 4 внука.

Я сразу же вспомнил это огромное волосатое чудовище, этого франкфурт-ского кинг-конга. Лет двадцать назад он поразил меня. Он сидел в углу. Осталь-ные гориллы были ему по плечо или даже по пояс. Он смотрел на них с презре-нием. Так горожанин смотрит на деревенщину. Или профессионал на дилетан-та. Пахан, словно пастух, пас свою веселившуюся шпану. Молодых обезьян, попадавших в кольцо его взгляда и рук, он небрежно отшвыривал щелчком. Они не обижались. Они признавали за ним право корифея. Потом перевел взгляд на толпившуюся за стеклом публику, посмотрел на нее с еще большим презрением. И повернулся к нам спиной. Мне хотелось аплодировать. Когда через полчаса я заглянул в павильон к обезьянам в помещение горилл, то Мат-це сидел в той же позе. Подруга пыталась его развеселить, надев на голову пустой пластмассовый таз, в котором недавно лежали фрукты. Он не обращал внимания. Тогда, тяжело вздохнув, подруга с тазом на голове уселась рядом и замерла. Чистый театр.

– Да-да, я помню его. Надо бы помянуть.Ортвин немедленно согласился. Снег таял, только на машинах оставался иней – так и хотелось написать

на капоте неприличное слово. Дети шли в школу, мамочки везли детишек в колясках в ясли и детские сады, народ спешил на работу, пьяницы – в уже от-крывшиеся дешевые магазины, хотя, нет не все пьяницы покупают алкоголь в дешевом магазине, иной пьяница купит фунфырик или шкалик в дорогом мага-зине, но зато какой выбор!

В дешевом может и не быть шкаликов, только большие бутылки, они для бродяг, таких как Ортвин, а рядовой пьяница, особенно работяга, купит мерзав-чик водки или коньяка, ну, если мало, то плоскую фляжку, что удобно ложится в задний карман брюк под пиджаком или курткой, и – на работу: в контору, в универмаг, к станку. Тьфу, что за глупость! Те, кто у станков, – давно на рабо-чем месте. Давно куют капиталистическую прибыль. Да и кто у станка? Не знаю. А у конвейера братья наши – восточные люди турецкой национальности курдского происхождения.

Изморозь еще лежала на крышах, но иней уже сошел, стекла машин не за-потели, а где потели, то уже пот стекал вниз. Увлажняя резину прокладок, ска-пливаясь в углах.

Заметил, что людей всегда удивляют две вещи, два события, два жизненных катаклизма: внезапно остановившийся эскалатор в метро и неожиданно насту-пившие холода.

В магазине я купил несколько фунфыриков различной водки и упаковку кар-тофельного салата. Чем она хороша, так это тем, что к ней приклеены две вил-ки и две пластмассовые ложки.

На углу у закрытого фургона с жареными цыплятами стоял зацепленный черными смазанными цепями стол и две скамьи. Когда-то мы здесь уже встре-чались с Ортвином. Я тогда взял половину цыпленка и предложил ему кусок. Он обрадовался и в ответ предложил мне яблочное. Я отказался. Он не обидел-ся, уважал чужие вкусы. Сейчас цыплят не существовало, но на стол можно было поставить посуду. Хотя сесть на прикованные и повернутые вверх ногами скамейки нельзя, мы умудрились как-то пристроиться к ним.

два рассказа

26

Мимо ехал на велосипеде сикх в чалме.– Видал? – спросил он. – Сикх в тюрбане! А на поясе у него кинжал. У всех

сикхов кинжалы. Им полагается носить кинжал.– Не заметил я у него кинжала.– У него, наверно, маленький. Но кинжалы у них у всех. Точно говорю, я

работал в пиццерии у сикхов, знаю.Две девицы всем понятной профессии сидели на скамейке возле пиццерии,

посматривали на нас, смеялись и оттягивались пивом.– Суки, – сказал Ортвин.Я засмеялся.– Что, не дали?Он скривился.– Хуже.– Хуже? Продинамили и не дали?– Как ты догадался? Попадал с такими?– Знаю подобные ситуации.Я допил второй фунфырик и стал объяснять Ортвину разницу между емко-

стями – мерзавчиком, шкаликом и фунфыриком. Но он не понимал, вероятно, потому, что я изобретал нечто невиданное из всевозможных немецких слов. Понял он только, что четвертинка – 250 граммов.

Тут к нам подошли два негатива и поинтересовались дорогой в центр.Ортвин оживился. – Привет, братва, из Сомали? – Нет, мы из Чада. – Ну и чего вы там начадили-начудили?Они не поняли, заулыбались, а Ортвин подробно рассказал, куда им идти, и

они растворились в дебрях Банкфурта.Мы о чем-то болтали, потом я поймал окончание его фразы:– Не хочу работать, не буду, пусть они работают, а я не буду.Я удивился такому самобичеванию, выпил, и жар соблазна обличать объял

меня.– Понятно, я – иностранец, я – безработный. Но ты-то, Ортвин! Ты – насто-

ящий немец. И ты – бродяга. Ну разве можно? Ну разве не стыдно? (тут у меня язык подвернулся в поисках нужного немецкого не оскорбительного слова).

Он даже не удивился:– Да пошел ты… – он стал переводить на немецкий, потом сплюнул и ска-

зал: – Пошел бы ты, как у вас говорят, в материнское лоно!В хорошее место послал, согласился я. Но он зарвался: – Пьешь мою водку и еще выговариваешь.Я удивился.– С каких пор я пью твою водку? Ты пьешь свой апфельвайн из большой

бутылки, а я пью свой фунфырик. Нет, Ортвин, у тебя фантазии – я пью свою водку, а ты пьешь свой апфельвайн. Ты никогда не пьешь водку, товарищ. И со-рок центов тебе на бутылку апфельвайна добавил я, а не кто-то другой.

Теперь удивился он.– Разве?– Разве! – передразнил его.

владимир Батшев

27

– Другой жизни, наверно, нет, – вдруг изрек он. – Как после смерти – нет другой жизни, только такая, как у меня.

– А у меня? – не понял я.Он задумался, потом решительно кивнул головой.– И у тебя другой жизни нет.Я встал. Он не смотрел на меня, а созерцал свой внутренний мир, словно

беседовал с астральной тенью.– Но однажды все можно изменить… И я тоже вернусь…– Куда? – спросил я. – Inandere Leben?Он не понял.

Прошло три года. Совсем недавно я увидел сидящего на ступеньках кирхи Св. Катарины, в белоснежной сорочке с бабочкой, в расстёгнутом – шикарном! мне бы такое! пальто – на кого-то похожего господина.

Единственное, что выдавало его прошлую жизнь, – бутылка пива в руке (правда, дорогого пива, мной любимого «Андекса»), которую он даже не от-ложил в сторону.

– Привет, Ортвин, – поздоровался я как ни в чем не бывало. – Это ты или твоя астральная тень?

Он допил.Отставил бутылку и посмотрел на меня без выражения.– Не понимаю, – высказал свою мысль на хессинском диалекте.Ну что ж, ты теперь на другой ступени социальной лестницы, понял я и

даже не вздохнул.– Чюс, – только скривился и пошел – от его пальто, от его бабочки, от его

смокинга.– Тигр, – вдруг донеслось до меня, – и ты будь здоров.Я отошел уже метров на десять, но обернулся.– Меня зовут Лев, – равнодушно поправил я.– Да-да, извини, все время путаю, – кивнул человек в бабочке и снова за-

нялся пивом.

два рассказа

Светлана СЫрневА

поэзиЯ

маленький город***

маленький город, не делай, не надо, пойми, глупостей этих и в сумерках летней поры,о, не скрипи полусонных окраин дверьми, цепью собачьей, как мимо иду, не греми.

что ты мне под ноги льнёшь тротуаром из двух узких дощечек, зачем подглядеть мне даёшь таинство сада, где вздрогнула ветка и – бух! – ягода спелой малины упала в лопух.

Спрячь георгины! они, над забором вися, хлещут меня по плечу, утыкаются прямо в лицо. нехорошо это. маленький город, нельзя быть безоглядно доступным для всех и для вся.

Стыдно тебе предлагать себя каждому и обвивать руки вокруг уходящего. что за тоска! как я успешно тебя начала забывать в долгой разлуке! не смей же меня волновать.

маленький город, одумайся, что мне твоя красота, что мне – покорная родина? разве скажу! крайнего дома покатая крыша чиста, месяц над ней, и берёза, и шелест листа.

29

В.П. Смирнову***

ДекаБрЬ

по дороге плетётся машина, перелесок раздет и разут. А в машине – замёрзшая глина: и куда эти комья везут?

А на комьях сидит мужичонка – видно, грузчик при этом добре. никудышная сбилась шапчонка… Эй, простынешь, зима на дворе!

он глаза бестолковые щурит, папироску упрятав в кулак. для сугреву, наверное, курит, но согреться не может никак.

он доволен минутой покоя и к тычкам притерпелся давно. как же с ним сотворилось такое, что куда ни вези – всё равно?

как ослепшего – за рукав и как тонущего – на плот, пусть затянет меня в декабрь, пусть хоть это меня спасёт.

заметёт с четырёх сторон, занавесит со всех высот. Это – зыбка, а в зыбке – сон, пусть хоть это меня спасёт.

не страшна небесная твердь: ватой выложен небосвод. что поэту русскому – смерть! пусть хоть это меня спасёт.

Маленький город

на безлюдной, глухой переправе не удержит осклизлый помост, и сомнёт мужичка, и раздавит опрокинутый под гору воз.

и душа его в рай вознесётся на златом херувимском крыле. может быть, ей хоть там поживётся, как пожить не пришлось на земле!

от тепла разомлевшая в мякоть, всё что хочет получит она: ей позволится досыта плакать и позволится пить допьяна.

что ж, душа, ты так мало вкусила? что ещё ты желала б вкусить? ты б чего-то ещё попросила, да не знаешь, чего попросить.

в свой тулуп меня заверни, о декабрь, и неси, храня. так носили в детские дни полусонную в сани меня.

и уже во сне досмотреть нескончаемый санный путь… что для русского – умереть! о, не более, чем заснуть.

ибо жизнь ему – то тесна, то неслыханно широка. и ему потребны века для его короткого сна.

30 Светлана Сырнева

***

У ЦЫган

пригород, парк, припорошенный падшей сухой шушерой листьев. деревьями парк оперён, трепетом, тырканьем сохлых семян и трухой и оседаньем на ветви предзимних ворон.

так проходила сквозь парк. хоть глаза завяжи, по замиранию сердца смогла б угадать серые между последних стволов этажи дома, где жили сестра моя, дочка и мать.

три незаметные женщины, чистая комната их, то потаённое озерце, робкий источник любви, обогреваемый слабым дыханьем троих крошечный остров пространства, кружок полыньи

незамерзающей. как они жили тогда, разве я знала, пришедшая греться извне! что приносили им утренних снов невода, что, застонав, уходило рыдать в глубине?

и, провожая, плескались в окне три руки, три побледневших лица приникали к стеклу скорбной тюрьмы, конуры, и квадратом тоски тихая заводь бессильно смотрела во мглу.

за тем перелеском багряным, в овраге, в ночи у костра привольно живётся цыганам, и можно гулять до утра.

Своей ли тоски тебе мало, чтоб слушать их вольный напев? Уж сколько здесь жизней пропало, последним огнём догорев!

великая истины сила взойдёт, смертоносно близка. тебя у цыган подкосила твоя же слепая тоска.

Спиралью вращается красной, стеной подступает к тебе жестокий рассказ о напрасной, загубленной русской судьбе.

и бьётся, и вырваться хочет бурлящего сердца поток. Цыганка поёт и хохочет, бросая под ноги платок.

душа заплутавшая! Годы ушли на познанье твоё. но дети бездумной природы за миг прочитают её.

как холоден путь до заставы, как чёрен просёлок во тьме! и только лишь месяц кровавый по левой встаёт стороне.

31Маленький город

окраина

лилиЯ

вот и окраина возле моста, где дровяные задворки прогресса. в воздухе вешнем печаль разлита прямо до кромки далёкого леса.

тут и пройдись в колее стороной, словно и сам ты на жизни прореха. жалобно жёлоб звенит жестяной, долго висит бесполезное эхо.

здесь в почерневших дворах ни души, словно и люди вовек не живали. и для кого они так хороши, золотом неба покрытые дали!

лилия белая в тёмном стакане,не узнавая, глядит со стола.так же цвела она при чингисхане,при иоанне предтече цвела.

Гибли империи, рушились страны,пепел вулканов сжигал письмена,и страстотерпцев сменяли тираны –но никого не узнала она.

жизнь, чем ты дальше, тем больше в могилекопится мёртвых – противу живых.но не пристало ни грязи, ни пылик белым одеждам красавиц слепых.

Страшен покой твоего караула,бледный излом и кромешная мгла!Белая лилия клюв разомкнула:белая лилия вновь расцвела.

все улетучилось, все догорело,копятся в книжной пыли имена.всех проводила, на всех посмотрела,но никого не узнала она.

каждый себя отложил на потом в жизни своей неказистой, короткой, каждый глушил себя тяжким трудом, каждый пропитан слезами и водкой.

что ты, гармоника, кличешь-зовёшь стопку, накрытую корочкой хлеба? Брось, гармонист, – ты еще поживёшь, зря ты так рано собрался на небо!

не убивайся, что ты некрасив, не вспоминай, что тебя истерзали. и не гляди, не гляди на залив полными слёз голубыми глазами.

32

Владимиру Крупинувесна в зиМнике

нарождается праздник цветущей весны, и такое в природе творится!.. Стоит солнцу взойти – и с любой стороны вылет пчёл на цветы состоится.

потому что и яблони все зацвели, а куда от сирени деваться! и буравят листву золотые шмели, нагибая соцветья акаций.

Это школьный, старинный, раскидистый сад, это детства весенняя зона, где сияющий воздух до неба объят ровным гулом пчелиного звона.

над бескрайней равниной побед и потерь голубые раскинуты сети. вот и школьный звонок – и в открытую дверь на каникулы вырвутся дети.

на окне – позабытая кем-то тетрадь, жизни пройденной малая веха. Улетели! Умчались! ничем не сдержать беззаботного детского смеха!

и не веришь, что миг торжества преходящ, и забудешь, что праздник не вечен: стоит солнцу зайти – из берёзовых чащ вылет майских жуков обеспечен.

в темноте они мягко и густо скользят, зачарованный путь выбирая, чтобы рушиться вниз и стучаться, как град, о дощатую крышу сарая.

Город ночной – постоялый двор для всех, кто уснул за стенами зданий. Строго на окнах несут дозор чуткие фикусы и герани.

возле дороги и там и тут, как на собранье, сойдясь в аллею, клёны из воздуха влагу пьют, искры цветов призывно белеют.

***

новых просторов себе ища, высятся травы в дремоте улиц. из темноты побеги плюща целый забор обнять протянулись.

здесь, не боясь ни шин, ни людей, словно прообраз ожившего слитка, переползает бетон площадей, движется к цели своей улитка.

Светлана Сырнева

33

***

Смотришь и смотришь с обрыва вниз, вглубь, где незримо ручей лопочет. и, подойдя вплотную, навис космос огромной, дышащей ночи.

вот оно, жизни живое дно, мир без центра и без окраин, мир, где отдыха не дано, мир – единый всему хозяин.

здесь виноградная зреет гроздь, здесь в океан сливаются реки, здесь человечество спит, как гость, который завтра уйдёт навеки.

позабыть бы всё прошлое сразу, потому что погубит оно: словно гиря, невидная глазу, измотает, утянет на дно.

С каждым годом они тяжелее – жернова, омута, камыши… не о юности я сожалею, а о лёгкости юной души.

нет, я жить не хотела бы снова, я хотела бы лишь одного: чтоб отпала от сердца больного неизбывная мука его.

ведь за муку бывает награда на последней, предельной черте. если так – мне и счастья не надо: я хотела бы жить в пустоте.

по бескрайней морозной равнине под немеркнущим инеем звёзд всё молчит, цепенеет и стынет, и ямщик у кибитки прирос.

в ледяной он, в хрустальной оправе, он в студёное марево вжит. он не свищет, не хлещет, не правит – но сама его тройка бежит.

Маленький город

елизавета МАртЫнОвА

Елизавета Сергеевна Данилова (литературный псевдоним – Елизавета Мар-тынова) родилась в 1978 году в Саратове. Окончила филологический факультет Саратовского государственного университета и аспирантуру при нем. Кандидат филологических наук. С 2008 года по настоящее время – главный редактор жур-нала «Волга – ХХI век».

Член Союза писателей России. Живет в Саратове.

на клочке бумаги без помарокпишет он волшебные стихи –непонятный, сумрачный подарокза его проступки и грехи.

что бы ни случилось в эту осень:кутежи, дуэли, снегопад –музыка его уже не бросит,все слова до Бога долетят,

не волна, не ручеек,не приречный соловей –вечер песнею истёк,позабыв о тьме своей.

в ней сияет при лунеГолубой листвою сад,Словно всадники в огне,звёзды быстрые летят.

***

***

как снежинки в хаосе метели,как искринки заревой свечи.вот и жизнь прошла на самом деле.но не плачь, а слушай и молчи:

Смерть лишь сон, и долго не продлится,кончится когда-нибудь она,и душа, таинственная птица,Снова будет жить и петь, вольна.

к небесам взойдёт опятьмежду терний и трущобСлово – Божья благодать,Слово – тёплое ещё.

холод неба слишком строг,Сизой ризою одет....Слову дан короткий срок,краткий срок – и долгий свет.

на свет туманный

поэзиЯ

35

***

***

***

на улице – туман. чернеют ветки.Асфальт под фонарями серебрится.А сердце бьётся, бьётся, точно в клеткеиспуганная маленькая птица.

как тесно песне, как сжимает горломоё её мелодия живая!она в своём желании упорналететь куда-нибудь, пути не зная, –

на улицу, на тусклый свет туманный,в жизнь, из которой никуда не деться, –но только чтоб звучало без обмана,касалось сердце горестного сердца.

весь воздух сер и синь, и серебрист,и запахами города расцвечен.но жизнь твоя – пока что чистый лист,не порван, не измят, не изувечен.

ты ощутишь свободу и веснуи тайный дар преображать предметы,и жар земли, и неба тишину,росток травы и древнюю комету

как близкое – руки не отводи,не отводи ни голоса, ни взгляда.и облако души, прижатое к груди,окажется неумолимо рядом.

продавцами собственного даравыступать им было не с рукив городе таинственном и старом,Где в траве мигали светляки.

ведь уже подарены судьбоюУлица дождливая и дом,дерево с листвою золотою,воздух, синеват и невесом.

и вполне достаточно дыханья,и касаний, и невольных слов,чтобы жить, любимого не раня,не ловя неуловимых снов.

ну а что даровано сверх меры –Это только облако в руке,Свет надежды и избыток веры,дальний томик в книжном уголке.

на свет туманный

36 елизавета Мартынова

***

***

***

вот и пушкин стал меня моложе.на год отдалился от меня.Смерти нет, а жизнь всегда тревожна,Суетна, как мышья беготня.

пусть горят старательные свечи,теплятся сомнения в грудив том, что утро мудреней, чем вечер,что покой и воля впереди.

поищи-ка воли – ветра в поле…ты в цепях тщеты и нищетыГоворишь себе, что, мол, доволен,есть другие, горестней, чем ты.

весна: сирени и свирелиневидных, серых соловьёв.мы выжили. мы постарели.нам музыка важнее слов.не нужно ничего иного,когда душа твоя жива,она сама к себе сурова,Своим звучанием права.

повсюду – одуванчиковый пух,дождём прибита пыль и небом пахнет,и вновь душа избавлена от путБылого равнодушия и страха,

и жизнь ясна, упорна и проста.Светлее яркий свет, темнее тени.волнуют, пробегая, поезда,на косогорах – красные сирени.

...Уехать, чтобы волей подышать,и выйти там, где сумерки и сосны,Где даже миг продлится не спешаи где на все ответы есть вопросы.

всё слова: довольство, слава, гордость.всё на тонкой ниточке висит.Этот мир – безумие и болесть,если пушкин жив, то выносим.

и когда я вижу луч туманный,красный лес и белые снега,то слова, торжественны и странны,зазвучат, как жизнь нам дорога.

она пылает и летает,до времени скрывая суть,она невидима, как тайна,как соловей – не обессудь,ведь в облаке, в тумане вёсен,в цветочной пене голубоймы ничего себе не просим,мы сами – музыка и боль.

37на свет туманный

***

***

на воле засыпают города.висят огни, на воздухе мерцая,и плоская лежит во тьме вода,волною перетянута до края.

в ней небо до земли отражено,такое же чернильно-золотое,качается и падает на дно,колечком дорогим на дно речное.

пересекая над рекою высь,незримая, парит ночная птица,как будто звёзды для неё зажглисьна синей неразгаданной странице.

и нам не нужно слов, не нужно клятв,чтоб доверять любви своей, как прежде.Серебряные буквы звёзд горятв неопалимой, горестной надежде.

нам надо подготовиться к зиме:заклеить окна и купить картошки.кто знает, у зимы что на уме,на сердце что, и в будущем, и в прошлом –Снега, снега... тропинку протоптатьнам надобно под окнами своимии уходить уже, и ускользатьот бед глухих по белизне равнины.здесь лыжников и беглецов не счесть,лыжня вдоль леса тянется, петляя,впадая в синеву, теряя блеск,Саму себя перечеркнув, теряя...давай на склоне белом постоими помолчим мгновение-другоео том, что нам известно лишь двоим –прозрачное, скользящее, тугое,как ветер, что шумит уже в ушахпри спуске с гор свистит, не умолкая,и вот лицо твоё уже в слезах,перед зимой исчез недолгий страх,и тёплый снег в твоей ладони тает.

38

***

***

***

надо вспомнить этот запах. чем жепахло детство? небом, молоком.облаком слоёным, самым свежим.Белым снегом на окне моём.

если в горле ком, так что ж такого...всё-таки – другое, нет, другойзапах был, так чётко прорисован:ветки, листья, звёзды надо мной.

Я обязательно с утраСадилась рисовать, как раньше,и не было ни тьмы, ни фальшив мерцанье этого двора.

там белый снег, там первый лёд,там неразборчивые птицы,там непременно счастье ждёт,как сердце в грудь, в окно стучится –

метелью, веткой проливной,невольно стряхивая иней,и краской белой или синейохвачен контур их двойной.

Сладкий запах золотистых яблок,облачное соло в вышине –на реке осенней белый яликнеподвижен, словно бы во сне.

патиною времени покрыта,в рамочку небес облеченадачная картинка – стол, корыто,виноград у самого окна.

А внизу – обрыв и только волны,С горизонтом слившаяся даль.наши души детством слишком полны,золотого яблока мне жаль –

Где оно, с какой горы скатилось,Где весёлым семечком взошло,что тому кораблику приснилосьв белый день, прозрачный, как стекло?..

Сердцевина тайного стоянья,тишины лоснящаяся жуть.если жизнь сгорает, словно пламя,Больше ничего я не скажу.

не скажу, но за меня расскажутлуны, одуванчики, кусты.жёлтый аромат цветов бродяжьихЯ услышу с тихой высоты.

прохожий шаг замедлит свой,поднимет вороник высокий.ему светло и одиноко,ему давно пора домой.

но в раме моего окна,на нежной тяжести картона,он длит дорогу неуклонно,и взгляд его – сама зима.

и вечность утра, и печаль –одно прикосновенье кисти.но взглядов облетевших листья...как их на этом свете жаль.

елизавета Мартынова

39

***

***

синий ветер

окно,в котором цветёт сирень, –оно остаётся мне,и нежный свет,и живая тень,и облако в глубине.Я нарисую это окно,море лиловых крыл,и тех, кто жил здесь

Беспричинное счастье нахлынетв поздний час, как прилив на реке,засинеет тропами лесными,прянет ветром живым по щеке.неизвестно откуда, но чудо.

то ли поле с полынью густой,Горький запах такой беспробудный,то ли воздух тоскливый, пустой,потому что когда-то однажды

оборвётся вся жизнь, словно нить.Это счастье – мираж, но неважно...мы поверим ему, чтобы жить.

в окно врывался ветер мартавесёлый, неуёмно синий,осколки звёзд сияли ярковверху, где бездна и пустыня.

но всё-таки живые веткикачались у окна напротив,У форточки, зелёной сетки,в привычной о весне заботе.

но всё-таки шумели дети –их забирали из детсада, –и школьницы в вечернем светешли, разговаривая рядом.

какие годы и печали:полутоска, полутревога,и книги старые – ночами,и жажда жить упорно, строго.

давно-давно,и тех, кто о них забыл.и тех, кто не помниттеперь себя,Стоит у небесных врат,прижав к себеохапку дождя,Светом его богат.

и никогда не оступиться.Быть точной, как при счёте числа.и умереть, наверно, в тридцать:жить дольше не имеет смысла.

всё пройдено. А март смеётся,в лицо швыряет мокрым снегом:как хорошо нам удаётсялюбовь, предчувствие побега

от этой жизни – к жизни высшей,от счастия – к слепящей смерти.…мы выживем. мы ветер слышим.весенний ветер. Синий ветер.

на свет туманный

коММУна коМиссара гошиПОВЕСТЬ

Алексей Яшин

прозА

Алексей Афанасьевич Яшин – член Союза писателей России, член правления Академии российской литературы, главный редактор всероссийского художествен-но-литературного и публицистического журнала «Приокские зори», лауреат многих литературных премий, профессор Тульского государственного университета.

«– Он молод. Но мерзости в нем, как в тысячелет-нем дьяволе. Жен он склоняет на разврат, юношей на порок. И трубят уже, трубят боевые трубы грешных полчищ, и виден над полями лик сатаны, идущего за ним.– Троцкого?– Да, это имя его, которое он принял. А настоящее его имя по-еврейски Авáддан, а по-гречески Апол- лион, что значит губитель».

М. Булгаков, «Белая гвардия»

Николай Андреянович, как истинный «шестидесятник», поскольку его юность пришлась на золотые советские 60-е годы, самые оптимистические и уже сытые – для желудка и души, всегда интересовался отечественной историей. Да и именно в эти годы стала массово издаваться историческая – художественная и публицисти-ческая – литература. А ведь до того времени знания эти у народа ограничивались куцыми школьными учебниками, выдерживающими установки небезызвестного Покровского, заново переписавшего русскую историю в 20-е годы, когда в стране еще царствовала идеология троцкизма.

Давно изъяли из обращения (и вообще из этого света) Иудушку Троцкого, но учебники истории долго поостерегались менять: и авторы-долгожители, и «Крат-кий курс» все более на советский период в истории указывают… Но вот наступи-ли шестидесятые годы, а страна действительно стала самой читающей в мире. Бо-

41

лее же всего читали инженеры, к касте которых относился Николай Андреянович. То есть во всем мире читали (кто умел, конечно) детективы и комиксы, а в СССР читали серьезную классику и современников, но более – исторические романы.

Совсем интересно стало в годы семидесятые: кроме официальных авторов в стране появились диссиденты. Они тоже имели свой взгляд на историю, преиму-щественно советского периода. Брошюры их – от типографски изданных на За-паде до «слепых» машинописных копий – загуляли по стране. Николай Андрея-нович читал их с интересом, но настораживали не по-русски звучащие фамилии и частое пребывание авторов в Кащенке1, а особенно – какой-то специфический язык, который позже уже полудемократический председатель Госкомпечати Миша Полторанин назвал лагерным ивритом…

Властителем диссидентских дум в семидесятых стал, понятно, Александр Исаевич Солженицын, выраженный исторический сочинитель.

В те славные времена даже матерые парторги, понятно, в узком кругу, недо-умевали: а что это за игру ведут компетентные органы с хилым и малочисленным диссидентским племенем? Тем более что перед глазами великолепный пример героического и очень умного Фиделя с Острова свободы. Когда ему прискучило сажать в тюрьмы и на дармовщину кормить там воров и недобитых в Бухте свиней контрас, а также перевоспитывать тамошних диссидентов, посылая их на сель-хозработы в горные районы Сьерры, Фидель поступил так же решительно, как и в пятьдесят девятом году, когда изгнал из страны американскую марионетку Бати-сту… Словом, велел собрать по всему побережью острова негодные к употребле-нию баркасы, слегка их подлатать. Затем в эти баркасы усадили несколько тысяч бандитов, воров и диссидентов. Спросили: «Хотите в Америку?» «Да!!» – радост-но ответили те. «Ну и плывите на здоровье!» – сказали бойцы кубинской армии и оттолкнули баркасы от пристаней. Кто не потонул, тот доплыл до Флориды и организовал там мощную мафию, по действенности сравнимую с итальянской и мексиканской, вместе взятыми.

Так мудрый Фидель сразу трех зайцев-гусанос2 убил: не нарушил междуна-родные (то есть американские) демократические права человека жить там, где он хочет; избавил страну от преступников и потенциальных агентов ЦРУ; досадил главному врагу кубинцев – США, инициировав там создание еще одной организо-ванной преступной группы.

А вот наши цекисты и гебисты заигрались со всякой мелочью, прозевав круп-ную птицу. Речь, понятно, об Александре Исаевиче. Русские люди крепки за-дним умом. Только после разрушения СССР до Николая Андреяновича и немно-гих соотечественников, умеющих разумно мыслить, стала ясна роль нобелиста Солженицына в уничтожении его же бывшей родины. В холодной войне, говоря языком военным, он один заменил армейский корпус, если и не полнокомплект-ную армию. Как тот описанный им в «Архипелаге» немецкий диверсант, впу-щенный за деньги (это как сейчас за доллары гаишники и прочие «силовики» пропускают до самой столицы взводы и роты чеченских боевиков) в армейский склад под Подольском, подрезал стропы у пяти тысяч парашютов. А это целая воздушно-десантная дивизия.

1 психиатрическая больница в москве. 2 червяк, по-испански; так на кубе презрительно называют контрреволюционеров.

Коммуна комиссара Гоши

42 Алексей Яшин

А тогда Николай Андреянович с интересом прочел в «Новом мире» о лагер-ной жизни Ивана Денисовича, слушал через завывание глушилки «Дойчевелле» и «Голос Америки» с чтением глав «Архипелага». Однако смущали приводимые автором цифры: из них получалось, что посадили и расстреляли половину на-селения страны. Будучи инженером, то есть пройдя институтский курс матема-тической статистики и теории вероятности, Николай Андреянович знал, что по ограниченному числу фактов можно достоверно судить об общем явлении.

Поэтому он вспомнил всех знаемых своих родственников по нисходящей ли-нии, расспросил друзей-приятелей, даже просто незнакомых соседей по столи-кам, заходя по воскресеньям в пивные и распивочные. Вспомнил биографии так называемых публичных людей страны – из числа издавших мемуары. Словом, постарался вовлечь в свое расследование людей из различных социальных и про-чих групп. Далее освежил в памяти соответствующие главы из учебника теории вероятности, посчитал и пришел к неоспоримому выводу: ни о каких десятках, тем более сотнях миллионов репрессированных речь не идет. Против науки ма-тематики не попрешь! Уже в новые времена Николай Андреянович в солидном «Военно-историческом журнале» нашел полное подтверждение своим расчетам: даже в годы переусердствования Николая Ивановича Ежова (за что он и постра-дал!) число политических не превышало число обычных уголовников. Здесь его еще больше настораживал тот факт, что сам Солженицын был по образованию математиком.

В конце восьмидесятых – начале девяностых, когда литературные журналы всем скопом взялись печатать все, что полагалось неудобным для публикации в предыдущие семьдесят лет, Николай Андреянович выписывал в год до десяти из-даний, благо цены еще сохранялись советские. Понятно, что журналы старались побыстрее напечатать все написанное вермонтским отшельником.

Николай Андреянович взялся было читать «Архипелаг», но постоянно наты-кался на знакомые по давним радиоголосам места. Стало неинтересно, и бросил это дело. Правда, кое-чем заинтересовался в «Круге первом», а в бесчисленных томах «Красного колеса» с трудом осилил по нескольку страниц. Отложив очеред-ной номер журнала «Нева» с солженицынскими сочинениями, где доказывалось, что «Тихий Дон» написал не Шолохов, а казак Федор Крюков, Николай Андрея-нович подумал: «А вот Леонид Ильич при вручении ему Ленинской премии по литературе за известную трилогию, написанную вроде как Аграновским, честно признался: дескать, я не писатель, я – журналист».

В политических бурях, путчах и танковой стрельбе начального демократиче-ского периода о вермонтском отшельнике основательно подзабыли. А потом он сам напомнил: с помпой поездом через всю Сибирь репатриировался в Москву. Публичные демократы, вспомнив о нобелевском диссиденте, возликовали, пред-чувствуя, что на смену почившему академику Сахарову пришла знаковая фигура такого же масштаба.

Но все же Солженицын оказался не «Солженецыром», как то коварно подсы-пали в общественное мнение гебисты 70-х годов, а истинным русским человеком (если, конечно, не под Льва Толстого играл…), то есть вместо объятий с наиболее отъявленными демократами вдруг обрушился на них, проклял за развал великой страны. Словом, отрекся, как и Толстой, от дел всей своей предыдущей жизни. После этого о нем все забыли: правые и левые, кривые и все иные. Бог – не Ми-кишка, видит на ком шишка… По русскому своему характеру, Николаю Андрея-

43Коммуна комиссара Гоши

новичу порой даже жалко становилось дважды опального. Но и он скоро забыл о нем. Не до литературных дел – порой на ужин после трудового дня супруга со вздохом разливала домочадцам только жидкий супчик из картошки и разварив-шейся рыбки мойвы. Сродни той же похлебке из лагерного быта в «Архипелаге».

К рубежу веков и тысячелетий, когда благодаря джихаду, объявленному му-сульманским миром зажравшейся Америке, на нефть установились высокие устойчивые цены, а отечественные воры – от мелкой сошки до олигархов – украли все что можно, слегка полегчало и рядовому «электорату». Тем более что количе-ство едоков каждый год уменьшалось на миллион и более, а ЦРУ и Моссад еще не успели искусно и коварно перевести вектор исламской ненависти на нищую и ни в чем не повинную Россию.

…Словом, у Николая Андреяновича появилось и время на чтение, а порой и сотня-другая деноминированных на покупку раз в полгода очень уж раритетной книги. Тогда же по СМИ объявили, что Солженицын издал первый том из заду-манной трилогии исторического плана «Двести лет вместе». Понятно, что тема книги почти столько же лет не дает покоя всем мыслящим, а в бытовом плане и вовсе не мыслящим русским людям.

Понятно, что писать и всенародно публиковаться по такой щекотливой теме позволено только людям со сложной биографией, к каковым относится Александр Исаевич. Прочитав первый том – от раздела Польши до Февральской революции, – Николай Андреянович полностью согласился с отзывами в сохранившейся патри-отической периодике: да, материал несомненно интересен; автор оперирует дей-ствительными фактами, о чем ранее народ только на кухнях шептался; но автор – великий хитрец, умело подбирает цитаты (2/3 текста книги – прямые цитаты), а сам как бы со стороны хладнокровно смотрит.

Николай Андреянович такой прием одобрил; даже правые и ортодоксальные СМИ как-то глухо поворчали, даже слегка похвалили за объективность, кажется, премию дали. Какую? – Этого Николай Андреянович не запомнил, наверное, не первостатейную.

На втором году нового века и тысячелетия вышел и второй том – от свержения Николашки Кровавого до начала горбачевщины. Увы, с прежним интересом про-читав увесистый том, Николай Андреянович огорчился кратким заключением «От автора». Так вот, здесь автор пояснил, что описывать новейшее время еще рано. Надо, дескать, подождать, чтобы по прошествии лет объективно оценить… и так далее. А это, мол, уже явно за пределами отпущенных ему лет.

Николай Андреянович еще раз поразился мудрости солидного возрастом со-чинителя. Кто же позволит ему писать о нынешних финансовых властителях Рос-сии? А ведь правда, зачем писать? Все это и так перед глазами стояло пятнадцать лет и посейчас стоит. А коль скоро частная собственность конституционно объ-явлена священной, а ее обережение – первой и основной задачей государства, то и будет стоять… Наконец, это просто неинтересно, как не занимает мыслящего историческими категориями человека серая современность.

Николай же Андреянович историей интересовался со школьных лет. А в свете событий последних двух десятков лет интерес этот сосредоточился на начальном периоде советского государства. Из публикаций того же Солженицына, многих книг, впервые изданных в 90-е годы, выходило, что не такая уж она простая – история от Октября до первых сталинских пятилеток.

44

Поэтому он еще раз перечитал первые главы второго тома «Двести лет вме-сте». Отметил в памяти многое: что-то и раньше знал – читал, слышал от бывалых людей. А что-то новое нашел. Вообще говоря, читая этот том, постоянно помнил, что в предыдущих книгах автор достаточно вольно трактовал многие события и факты истории советского периода. Поэтому старался при чтении припоминать известное из других источников, сравнивать.

Более всего Николай Андреянович доверял рассказам очевидцев, а таковых он в шестидесятые-семидесятые годы своей юности и молодости застал в избытке. Понятно, что и родители его, их братья и сестры что-то знали; дедов и бабок он в сознательном возрасте уже не застал: и они рано умерли от тягот жизни, и он сам был поздним ребенком…

Впрочем, отец детские годы, то есть те же двадцатые, провел в калужской де-ревне, где население сугубо однородное, тем более из старообрядцев. Сестры его старшие замуж повыходили. Дядья же, вернувшись с империалистической и гражданской, устроились кто где: от службы в ОГПУ-НКВД до паровозных ма-шинистов – и все в Калуге, городе купеческом. Ничего такого в памяти их не от-ложилось. Дядька из НКВД знал многое, но бывшая профессия к разговорчиво-сти не располагала. Так их накрепко приучили в ведомстве Николая Ивановича и Лаврентия Павловича. Зато мать много помнила из своего архангельского детства.

Мать его, урожденная Третьякова, родилась в большом монастырском селе Ве-ликий Халуй, что в Ошевенской волости Каргопольского уезда (в советское время большой Каргопольский уезд разделили на несколько районов, Великий Халуй вошел в Приозерный район) Архангельской губернии, почти ровно за год до Фев-ральской революцию. А за год до ее появления на свет вернулся после тяжелой контузии на позициях империалистической отец Андрей Иванович. От этой же контузии и умер он, едва дождавшись рождения дочери. Так что скорую вторую революцию, уже Великую и социалистическую, Татьяна Алексеевна (сама она до-жила до хрущевских времен) встретила вдовой – с дочерью Маней неполных двух лет и шестилетним сыном Мишей.

Село Великий Халуй, как и все поселение этого северного края между Оне-гой и Северной Двиной, расположилось в полутора верстах как раз от Онеги на взгорке пологого и обширного холма, опоясав его полукольцом. Дело все в том, что тамошние реки не как наши среднерусские: они не имеют высокого берега, а по обе стороны ленты воды земная твердь почти вровень с ее зеркалом. И вправо и влево – заливные луга.

На гладкой же вершине холма осел белокаменный монастырь с высокими внешними стенами с бойницами. В утренние августовские туманы, закрывав-шие село, со стороны реки монастырь парил над землей. Летом его белизну от-тенял темно-зеленый еловый лес, сплошняком стоявший за холмом. Зимой же над сплошной белой равниной сверкали на нечастом солнце золотые купола и кресты, плыл на десятки верст окрест усиленный нешуточным январским морозом мали-новый перезвон колоколов.

(Слушая рассказы матери, Николай Андреянович, не чуждый высокой поэзии русского серебряного века ее, пришел к мысли: знаменитое свое стихотворение «Белый монастырь» Николай Гумилев написал, побывав именно в этих краях…).

Жители села, многочисленные богомольцы с окрестных мест и даже из других губерний знали со слов настоятельницы, игуменьи Спиридонии, что нынешний

Алексей Яшин

45

Ошевенский Богоявленский женский монастырь построен при царе Алексее Ми-хайловиче, но еще с новгородских времен здесь обетовалась монашеская пустынь. Монастырь этот был, конечно, менее известен, не как знаменитые Соловецкий и Сийский, но высоко чтился в этом северном крае.

Имелись в двух монастырских церквах чудотворные иконы, образа, писанные учениками Рублева, мощи местночтимых святых, канонизированных в восемнад-цатом-девятнадцатом веках. А в церковных оградах были захоронены три архие-пископа и митрополит архангелогородский Никодим. По устной молве-преданию, монастырь удостоили своим посещением и стоянием на службе государь Петр Алексеевич и, в совсем уже недалекие времена, вдовая императрица Мария Фе-доровна.

На покаяние и в наказание сюда почти не ссылали за всю долгую историю мо-настыря. Устав строгостью не отличался, в праздники допускались молящиеся и паломники обоего пола. А Преображенская церковь имела и вовсе внешний пре-дел, где окормлялась паства села и окрестных деревень. Народ окрест был сплошь грамотным: в монастыре действовало девичье церковно-приходское училище, в селе имелось училище земское.

Тихое и благолепное было здесь место. Отродясь не знавшие крепостничества, местные крестьяне веками являлись монастырскими, а после реформ Александра Второго именовались государственными. Ни народовольцы, ни посланцы питер-ских марксистских кружков сюда не пытались даже и заглядывать. Революцион-ные бури тоже обошли село стороной, равно как и англо-американские десанты, высаживавшиеся в Архангельске, и лупившая их 14-я Красная армия. Просто в положенное время в Ошевенке поочередно заменили над крыльцом волостной управы царский стяг на флаг Временного правительства, а затем на красное по-лотнище. После чего управа стала называться сельсоветом, к которому приписали и Великий Халуй. Бывший же сельский халуйский староста Федор Трофимович получил должность заместителя председателя сельсовета и записался в больше-вистскую партию. Других партийцев в селе не было. Потому и низовой партячей-ки не имелось.

Прошло три года советской власти, а там и зима подвалила. К новому кален-дарю еще не попривыкли, потому Рождество и последующие зимние праздники правили по-старому. Даже Новый год, который на селе отмечала только сельская интеллигенция, то есть учитель с учительницей, фельдшер, оба священника и ла-вочник, тоже не совпал здесь с новопринятым в РСФСР.

Смех, как известно, с грехом рядом ходят. Здешний северный народ трезвого поведения и благонамеренный в жизни, но под праздник, особенно великий, обя-зательно что-то случится: под Троицу пьяный если не утонет, то лоб расшибет, прыгнув в реку с обрыва, что ребята насыпали; на второй день Пасхи парни жени-ховского возраста из-за кобылистой девки до дрекольев, а то и ножей дойдут, за-дав работу фельдшеру Архипычу и вызванному из волости уряднику (ныне участ-ковому). И зимние праздники не только песнями, но порой и слезами горькими завершались.

А в это Рождество и вовсе несчастье случилось. Накануне хозяин сельской лав-ки Егор Клюшкин на двух подводах ездил за товаром на железнодорожную стан-цию Плисецк. Путь долгий, почти в шестьдесят верст два раза: туда и обратно. Товаром хорошо запасся, но примотался станционный патруль, сутки разбирался.

Коммуна комиссара Гоши

46

Отпустили под вечер, потому ночевать к куму отправился. На обратном пути одна лошадь расковалась… словом, вернулся в Халуй чуть не под самый праздник.

Народ набился в лавку со всего села, да из окрестных деревень подвалил: всем к празднику закупиться нужно. Егор с приказчиком мешки и ящики с саней в под-собку сносят, а жена его Авдотья прямо из них на прилавок мечет. Люди галдят, торопят, к вечерней службе надо еще попасть…

Авдотья уже полдня на ногах; она и рада обильной выручке, и по нужде все больше и больше хочется. А на кого прилавок оставить? – Не то что украдут, этого здесь нет в заводе, да ведь потраченные минуты – это потерянные… «Ой, чтой-то с Авдотьюшкой?» – зашумел народ, когда лавочница, сдавленно ойкнув, упала за прилавком. Фельдшер Архипыч, случившийся в очереди, поспешил к упавшей. Через пару минут он поднялся над прилавком и закричал на подоспевшего Егора Клюшкина: «Пряжь лошадь в санки и мчи супружницу в Ошевенскую лечебницу! Может, доктор и поможет».

Но доктор не помог, а Авдотья померла от разрыва мочевого пузыря. Вот по-чему на селе и приговорили: смех да грех! Смеху, понятно, тут никакого, а до смертного конца довел грех алчности, православной церковью не поощряемый.

…А так жизнь по четвертому году советской власти в их глубинке мало чем отличалась от прежней. Правда, налог заменили продразверсткой, которой пугали демобилизованные, в основном по ранению, из Красной армии, но здесь благоде-тель Федор Трофимович все село оберегал-выручал. Пробыв старостой при царе почти два десятка лет, он знал всех чертей едва не до Архангельска-города! Бы-стро освоил и нынешний политический этикет.

Договорился в сельсовете, чтобы продотряды на село не слали: сами на подво-дах до плесецкой станции доставим. Понятно, что и число пудов жита, ячменя и овса, говядины и сала тож свел к разумному: со старыми приятелями – «смирнов-ской» с домашними припасами, а с начальниками из пришлых – размахивая парт-билетом… а впрочем, той же «смирновской» с припасами. Комиссары, особенно из малых чинов, тоже есть хотят в два горла.

В конце семнадцатого мобилизовали в Красную армию с десяток молодых му-жиков. Но с начала империалистической к этому попривыкли. Еще летом про-шедшим учителя с учительницей в Приозерное вызывали, наставляли учить по-новому. Школу же при монастыре закрыли. Иногда, не часто, обычно по хо-рошей погоде, приезжали какие-то непонятные люди в полувоенной одежде и с пóртфелями. Одни напоминали прежних земских статистиков, другие просто тре-бовали выпивки и закуски. Пробовали по бабам молодым шастать, да мужики на их френчи и наганы не посмотрели…

А вот третьи, но без ревóльверов, народу нравились. Собирали всех на сход, долго и интересно говорили о новой жизни, в основном о будущей. Сразу после Крещенья нарочный из сельсовета привез Федору Трофимовичу предписание: вывешивать на избах красные флаги по революционным праздникам.

Федор Трофимович с утра следующего за приездом нарочного дня, что был Та-тьяниным днем, занимался обычной зимней работой: в холодных сенцах нижней половины дома1 набивал на тележные колеса ободы, заново заклепанные намедни кузнецом Левонтием. Руки сами делали привычное, а голова старосты была за-

1 на поморском Севере крестьянские избы о двух этажах.

Алексей Яшин

47

нята злополучными флагами. Рассуждал он долго и обстоятельно. Если просто на сходе приказать всем обзавестись кумачной материей и уже к ближнему праздни-ку Парижской коммуны водрузить на древках на коньках крыш… Нет, не пройдет это у нас, всегда отговорку найдут – не из жадности, а из вредности.

Значит, надо из общественных денег взять. А потом добрать. Егор-лавочник вот сороковину по супруге покойной справит, поедет за товаром – ему и заказать. Федор Трофимович, хорошо считавший в уме, прикинул потребное число аршин мануфактуры. Заодно, вспомнив Егора Клюшкина, в который раз задал себе во-прос о том, как сейчас выкручивается тот. Ведь лавка его теперь вроде как коопе-ративная, Егор не хозяин, а управляющий. Но по-прежнему ведет себя как едино-личный владелец…

Еще Федор Трофимович отметил: надо расспросить учителя Сергея Пантелей-моновича про эту самую коммуну. Что за коммуна такая, ежели флаги вывешивать велено?

Про город Париж он знал от хромого Мирона Карнаухова, полгода тому назад вернувшегося из германского плена, в который тот попал из Франции. А случи-лось то потому, что своей статью тогда еще не хромой Мирон приглянулся в во-инском мобилизационном присутствии и был зачислен в пехотную дивизию, что царь направил кружным путем для подкрепления армии союзной Франции. Вот в битве под Верденом, где положили с обеих сторон поболее миллиона бойцов, и попал рядовой Карнаухов из русского экспедиционного корпуса в немецкий плен, где ему сначала лечили разбитую ногу, а опосля отправили, как некондиционного, батраком к бауэру в Фрисландии, на берегу моря.

С дивизией своей Мирон пару недель проторчал на окраине Парижа. Хорошо он о городе отзывался, о вине тамошнем, о бабах тож. Карнаухов по коммуну слы-шал: это в Париже вроде как волость или уезд внутри города.

Федор Трофимович отнесся к этому рассказу с сомнением: ведь вывешивать влаг в честь какой-то французской волости – это все одно, что таким же манером приветствовать и наши уездные города: Мезень, Онегу, Пинегу или Шенкурск. А в честь губернского города Архангела Михайлы и вовсе тогда по два флага на избу вывешивать? Но здесь его от размышлений отвлек голос Мишкó Третьякова, донесшийся с улицы через растворенную в сенцы дверь. Он вышел, а Мишко, уже обращаясь к старосте, громко и возбужденно скороговоркой:

– Дядь Федор! Глянь – через Онегу на подводах много-много едут!Разглядывая в позднем утреннем мареве вереницу подвод, черной движущей-

ся полоской видневшейся на полутораверстовом расстоянии, тем не менее он ус-мехнулся, мигом сообразив, почему десятилетний Мишкó Третьяков сегодня не в школе, училище, по-местному говору. Как же! Будет Сергей Пантелеймонович, да еще человек не здешний, где тверёзость соблюдается, в Татьянин день уроки уро-чить! Хотя и двадцать лет, как закончил в Вологде тамошнюю учительскую семи-нарию, где готовили наставников для земских школ своей губернии, да Арханге-логородской и Олонецкой в придачу, а студенческий праздник помнит хорошо…

Учитель местной школы, бывшей земской, а теперь как-то чуднó именовав-шейся, Сергей Пантелеймонович Ревякин в Татьянин день не работал уже два десятка лет. В этом году на третий десяток перешло. Вообще-то был он человек не то чтобы пьющий, но… это как в присказке о рюмке после баньки, старая бур-сацкая присказка эта.

Коммуна комиссара Гоши

48

Единственно, последние шесть лет с зельем этим плохо1. Самогон пить как-то неинтеллигентно, да здесь его и не гонят. Хорошо, Егор Клюшкин выручает: то ли у него запас большой с прежних времен, а скорее всего, в Плисецке отоваривает-ся… Войны, революции, опять войны – а пьют ведь, кто желание имеет: правда, кто «смирновскую», а кто и настоенную на махре ханку. Гришка Распутин мадеру жрал, а в Петрограде и Москве, бывалые люди говорят, во всех ресторациях шам-панские пробки потолки, как пулеметом, обстреливают… Так какой же это сухой закон? Чудны дела твои, Господи!

А вообще-то говоря, для местного народца что сухой, что мокрый – все одно малопьющие, хотя и не староверы. Кажется, Владимир-город, родные места Сер-гея Пантелеймоновича, не другой вовсе край света, а все там не пропустят, но работают не хуже здешних. И еще до самой Москвы владимирские и ярославские мужики своей хваткостью знамениты: веселые, бойкие, любознательные. Не чета здешним. Живут как на краю света, только вот война и революция немного рас-шевелили. И как из таких Михайла Ломоносов вышел? Может, правда – в учи-тельской семинарии посмеивались: дескать, Ломоносов – незаконный сын Петра Великого, вот и в Москву попал, а там и в академики дорога по тайному делу была открыта. Сочинил русско-амхарский2 словник – и в Академию!

Сергей Пантелеймонович налил еще в стопку – хрустальную, с серебряной оковкой донца. Поднял ее, полюбовался. Из жениного приданного, как никак его Наталья Филимоновна ярославского купца второй гильдии дочь. Из губернского женского епархиального училища, вся в идеалах народовольческих, как и он сам, в глушь архангельскую сеять разумное, доброе, вечное поехала… Седни вот, со-лидарная с супругом, он же и руководитель школьный, ушла в дом Клюшкина – портной Осип Соломоныч приехал. Кому что пошить, все уже там.

Сколько лет Осипу – то никто не знал. Еще при царе Александре Алексан-дровиче, как и сейчас, дважды в год на неделю-другую в село наведывался. По-следние десять лет в просторном доме лавочника останавливается. А Егору это лишняя прибыль: для Оськина шитья мануфактура, нитки, пуговицы – все у Егора заранее завезено-припасено.

Сергей Пантелеймонович с удовольствием выпил, закусил свежим пирогом с грибами, ткнул вилкой в тарелку с тонко порезанной малосольной белорыбицей. Опять потянуло на эпическое, философское. Вот, мол, опять те же революции и войны, взамен царей адвокаты страной правят, а портной Иосиф как был, так и есть, полвека обшивает едва ли не весь Каргопольский уезд – по территории чуть самую малость уступает той же Бельгии, где солдат Мирон Карнаухов охромел…

Выпил еще стопку, мыслями возвратился в юность свою, учебу в семинарии: бурсацкие проделки, весенняя гоньба по девкам, но тут же кружки по интересам, а интересы у всех тогда были политические. Листовки народовольческие, брошю-ры. По ночам при тайно зажженной свече чтение Прудона, Кропоткина, Плехано-ва, таинственного Ильина3.

…А вообще, если хорошенько разобраться, то здешний народ из всех рос-сийских подданных наиболее готов к новой, теперешней жизни: никогда здесь

1 Сухой закон был введен в россии в 1914 году с началом первой мировой войны и продлился до 1924 года, когда по инициативе предсовнаркома рыкова начала продаваться «рыковка» – 30о-ная водка.2 то есть эфиопский; ломоносов был избран в академики за создание русско-эфиопского словаря.3 псевдоним в.и. ленина.

Алексей Яшин

49

не было помещиков, жили общиной, не кулачились. Нищетой не мучены, хозяй-ственны, не воры и не пьяницы, грамотны поголовно. А советская власть так и прописывает: свобода, равенство, братство! Словом, каждое село или деревня здесь – уже готовая коммуна…

Послышался хлопок входной двери, шаги по лестнице в жилую верхнюю по-ловину. Вошла супруга с большим узлом в руках, с ходу сообщила и новость: дескать, по зимнику с Онеги поезд саней в село движется. Кого это принесло?

Настоятель внешней монастырской церкви в честь Преображения Господня отец Игнатий, в отличие от иеромонаха о.Сергия, служившего в монастырском Богородичном храме, имел поповку1 с правого края села, почти рядом со школой, где он раньше наставлял детишек в православной вере. Матушка его, Глафира Ва-сильевна, еще с вечера прослышав о приезде Иосифа-портного, отстояв празднич-ную утреннюю службу, ушла в дом Егора Клюшкина с обеими дочерьми, почти погодками: пятнадцатилетней Надей и Серафимой – на два года старше.

Вот о дочерях-то и думал сейчас отец Игнатий, вернувшись с утренней «татья-ниной» службы, оставив мирской придел храма на церковную старостиху Татьяну Третьякову (обычно ей помогала матушка). Он наскоро вздул самовар, заварил чай – почитай, из последних запасов Егора Клюшкина. Новой власти было еще не до чая…

А кому было дело до его дочек? Оно понятно, в смутное время лучше дочерей иметь, нежели сыновей, особливо близких к возмужалости. Но какое будущее у Наденьки и Серафимы? Нет, конечно, все со временем образумится, придет в по-рядок. На то оно и государство. Историю в духовной семинарии хорошо препо-давали.

Обе проучились в монастырской школе, старшая еще и три года в архангель-ском епархиальном училище… Закрыли училище, домой привез ее отец Игнатий в прошлом году. Тревожно становилось на душе, как начинал думать наедине сам с собой о дочерях. Вот и сейчас подошел к образам, поправил закоптившую было лампадку, помолился: «Приидите, поклонимся и припадем ко Христу! Спаси нас, Сыне Божий, во Святых дивен сый».

Стало легче на душе, еще не старой телом. А тут чай настоялся. Пил с лю-бимым брусничным вареньем; лучше чем давно исчезнувшие лимоны. Мысли переключались на иное, но тоже сегодняшнее. Что ожидает Святую Церковь? Из писем своих коллег, некогда семинарских однокашников, знал: начинаются гоне-ния на храмы, на священников, на высших иерархов. Уже уверенно новая власть заговорила (из газет отец Игнатий знал, что изредка привозил из своих поездок Егор Клюшкин) о конфискации церковных ценностей. Уже в крупных городах началось, скоро и до их глуши доберутся. Все меньше и меньше власть прислу-шивается к новоизбранному после революции патриарху Тихону, в насмешку над саном называя его частным лицом – гражданином Белавиным Василием Ивано-вичем.

Вспоминались читанные тайно в семинарские годы революционные брошю-ры… так выходило по ним, что лучшее устройство для русского народа – это ком-муна, государство, составленное из тысяч коммун: их село – коммуна, Ошевенка – коммуна, Плисецк и Каргополь тож. И так по всей необъятной России, бывшей империи, а сейчас Российской Советской Федеративной Социалистической ре-1 дом (усадьба) священника.

Коммуна комиссара Гоши

50

спублике. О-хо-хо-хо! Раззевался отец Игнатий от чайной теплоты, растекшейся по всему телу. Глянул в окошко – а через зимнюю дорогу по Онеге движется поезд повозок. И кого это принесло?

Судьба забросила Гошу Пинскера под самый новый 1921 год в Архангельск. Куда только ни кидала его жизнь в последние три года, когда бежал он от пет-люровцев из глухого местечка на Волыни. И не куда-либо, а сразу в Москву. Но бесшабашный характер, за содержание которого его проклял собственный отец, не позволил задержаться в столице: попался было на примитивном грабеже с раз-боем, но выручил начальник милиции – из своих же, из волынских, партиец со стажем. Лично излупил в участке и велел немедленно убраться из города.

Отсиделся в Талдоме у тамошнего сапожника подмастерьем – единственная профессия, которой он овладел в своем местечке. Там же проучился два года в хедере1, был грамотным. А в Талдоме, временно уняв буйство энергичного харак-тера, перечитал все книги, что были у хозяйского квартиранта, новоприбывшего откуда-то с юга учителя с университетским образованием.

Сразу после разгрома эсеровского мятежа в Ярославле, учуяв конъюнктуру, ринулся в недальний город. И правильно все угадал: учреждения после чистки по поводу мятежа обезлюдели, а сохранившие посты большевики были сплошь при-езжие, в основном из Гошиных земляков – из бывшей царской черты оседлости, словом – комиссары. Поэтому он на второй день по приезде уже получил (пока как беспартийный, но сочувствующий) странную должность – и со склада полное кожаное обмундирование – в подотделе исполкома: что-то связанное, как он тот-час сообразил, с учетом гужевого транспорта для нужд коммунального хозяйства города. На квартиру его поставили к молодой вдовушке, с которой он тотчас и по взаимной приязни сошелся.

Как шибко грамотный, он не бегал по дворам в поисках ломовых битюгов, но вел канцелярию. Через пару месяцев на собрании уже всего отдела исполко-ма произнес по вдохновенью получасовую речь о международном положении и происках контрреволюции в тылу сражающейся на четыре фронта (англичане и американцы высадились намедни в Архангельске) Красной армии. Его заметили «сверху» и приняли в члены ВКП(б). Еще он получил крокодиловой кожи порт-фель с чемоданной ручкой, наган с портупеей и направление комиссаром в от-дел наробраза. Опять же учли его грамотность и знание партийной литературы. Но все равно отправили на курсы Наркомпроса в столицу. Со столицей у него не получалось дружбы: пропивая командировочные и подотчетные на приобрете-ние пишущих машинок-ундервудов и партийной литературы для своего отдела в «Славянском базаре», подрался на национальной почве с каким-то бывшим бело-гвардейцем. Увы, тот оказался комбригом с колчаковского фронта, а гулявшие с ним сослуживцы измолотили Гошу со случайными приятелями.

Любознательный комбриг этим не ограничился, расспросил официанта о лич-ности Гоши (как завсегдатая заведения) и наведался в отдел кадров ведомства то-варища Луначарского Анатолия Васильевича. В отделе кадров обрадовались слу-чившемуся штрафнику и, даже не делая запроса в Ярославль, отправили Гошу на укрепление кадров в заштатный город Киржач, что во Владимирской губернии. В краю мануфактурщиков и офеней2 он тоже недолго задержался.1 начальная школа с изучением талмуда.2 офени – что-то навроде нынешних мелкооптовиков, имевших свой тайный язык, в котором слова произносятся наоборот.

Алексей Яшин

51

Дальнейшие его скитания он и сам частично подзабыл, главное – никогда не стремился на фронты, сумел сохранить партбилет и наган. Вот только крокоди-ловый пóртфель спьяну обменял на серебряный портсигар с гравированной стан-дартной надписью: «Гърою обороны Портъ-Артура».

…Итак, под самое старорежимное Рождество Гоша вместе с двумя приятеля-ми, с которыми сдружился по сходству характеров и устремлений несколько ме-сяцев тому назад, прибыл в Архангельск с туманного содержания отношением от Петросовета: «Использовать тов. Пинскера Григория Исаевича, как члена ВКП(б) со стажем и опытом работы в органах просвещения и советского хозяйствования, а также сопровождающих его товарищей для укрепления кадров по востребован-ности архангельского губкома и исполкома».

Документ этот изготовил Гоше в Вологде за три золотых червонца местный умелец, оставшийся без работы ювелир.

Мудрость быстро приходит с годами, даже с небольшими, а Гоше стукнуло на-кануне двадцать три. Пора остепеняться, то есть браться за серьезное дело. Поэтому он не сразу заторопился в губернские учреждения, а решил осмотреться вокруг, по-нять, где и на чем можно сделать хороший гешефт. Деньги на троих на первое вре-мя имелись: новообретенные приятели сделали, покидая гостеприимную Вологду, несколько гоп-стопов без особой уголовщины – на испуг затаившихся до НЭПа ла-вочников. И сам Гоша взял кое-что на память от квартирной хозяйки, бывшей бан-дерши («мамки», по-здешнему). Ведь тоже в милицию или губчека не побежит… Залегли, пока не выставляя себя, по исправным документам в Доме крестьянина, бывшей второразрядной купеческой гостинице, заняв своим коллективом номер с умеренным числом тараканов, но без клопов. Гоша с детства был брезглив.

Повечеряли чем бог послал (татарину Махутке, то есть Мухамеду, соответ-ственно – аллах), а с утра Гоша дал себе и компаньонам вводную. Махутке с Ваня-ем было велено вести себя благопристойно, подружиться с гостиничной обслугой, с соседскими дворниками и прочим многознающим народом. Все слушать и мо-тать на ус, о некоторых своих профессиях забыть. Не до сладкого!

Сам же отправился по разным местам, включая редакцию губернской газеты и коммунхоз, где царила предновогодняя расслабленность. Где надо – представ-лялся командированным из столицы, а где не надо, то и вовсе рекомендовался отдыхающим после ранений на польском фронте. Попутно заводил ни к чему не обязывающие знакомства, брал на примету возможно полезных людей.

Прошли праздники, перепутавшиеся между собой из-за недавнего еще перехода на григорианский, европейский календарь. Обстановка прояснилась; сразу после Крещенья Гоша при полном кожаном параде, утепленном кавалерийской шинелью и смушковой папахой, отправился в губисполком, предъявил отношение и попро-сил направить на работу в сельхозотдел на освободившуюся должность заведую-щего подотделом крестьянской кооперации. Просьбу охотно исполнили, ибо этот подотдел считался гнилым местом. Ваняя Гоша устроил в собственную канцелярию курьером, а Махутку – отдельским истопником. По документам они именовались Иваном Трефиловым и Мухаммедом Гиляевым, бывшими красноармейцами.

Так что же за мысль завелась в неугомонной Гошиной голове? А мысль, до-стойная трезвомыслящего человека в это слабоустроенное время и почти на краю света.

Коммуна комиссара Гоши

52

Гоша полагал себя истинным революционером, вкладывая в это определение полную перемену быта, нравов, политики. В новой России ничто не должно на-поминать мерзкие черты гнусной Российской империи с ее населением-рабами, средневековой чертой оседлости, колониальными устремлениями и так далее. Новое государство, рожденное в героических битвах с Антантой и внутренними осколками старого мира, должно развить и утвердить идею равенства наций, на-родовластия, подлинной свободы. Однако здесь Гоша вносил собственные коррек-тивы; так получалось, что народ в своей массе неразумен, особенно русский, еще даже близко не сбросивший с себя личину крепостного раба. Поэтому в течение ближайшего полувека, а то и целого столетия, им нужно умело и целенаправленно руководить, направляя к светлым идеалам. Этот тяжелый труд на себя должны взвалить избранные, к каковым Гоша относил и себя.

Понятно, что великие преобразования не делаются в белых перчатках; тому примеры – французская и наша революции.

Наконец, история не дает ни единого рецепта построения нового общества, поэтому первый этап – это сплошные эксперименты методом проб и ошибок. Да и сама текущая жизнь давала массу примеров: инспирированные советские революции в Германии и Венгрии, натиск на Польшу, поэт Велимир Хлебников идет летописцем с полками Красной армии в поход на Персию… Лев Давыдович Троцкий и вовсе собирался послать Первую конную армию Буденного в поход на Индию. И в самой стране всевозможные опыты с автономиями, независимыми гу-ляй-полями и республикой ломового извозчика Козолупа в самом центре Москвы!

Ну ладно, в городах какая-никакая, а организация советской жизни уже налаживается. Но оплот, опора внутригосударственной реакции, российская Вандея-деревня! Вот где надо беспощадно ломать старые устои. И первое дело здесь – организация сельскохозяйственных коммун. Итак, коммуна! Первую коммуну в глухом архангельском крае создаст он, Григорий Пинскер.

Заведующий сельхозотделом губисполкома товарищ Хворостов многажды со-жалел, что принял на службу к себе петроградского выдвиженца Пинскера. Пона-чалу тихий и незаметный, новый заведующий подотделом крестьянской коопера-ции уже на вторую неделю пребывания в должности развил бурную деятельность, пока, слава богу, бумажную. Опасения его были небезосновательными: как быв-ший эсер, он законно остерегался молодого нахала с большевистским партбиле-том и, как он полагал, с друзьями в Петросовете.

Поэтому когда Гоша пришел к нему с основательно составленной докладной запиской, где обосновывал испрашиваемую длительную – года на полтора – командировку в село Великий Халуй Ошевенского сельсовета для организа-ции сельскохозяйственной коммуны, то Хворостов мысленно перекрестился и самолично сходил к председателю губисполкома за разрешающей резолюцией. Село же Великий Халуй Гоша выбрал по причине недалекого нахождения от железнодорожной станции Плисецк и наличия в селе монастыря – оплота ре-лигиозного дурмана.

Получив из рук Хворостова мандат губисполкома, уже сам Гоша забегал по всем губернским инстанциям, поручив разожравшимся на вольных хлебах Ваняю и Махутке подобрать с полдюжины крепких мужиков, не особо вороватых, легких на подъем. Желательно с фронтовым опытом, но без дела прозябающих.

Алексей Яшин

53

…Незадолго до Татьянина дня пассажиры, ожидавшие на железнодорожном вокзале Архангельска посадки на московский поезд, с опаской поглядывали на группу в полтора десятка человек, с шумом вошедших с морозной улицы и заняв-ших целый угол рядом со входом в буфетный зал. Они не столько самими собою заполонили этот угол, сколько многими мешками и перетянутыми веревками ящи-ками, что внесли с помощью целой бригады вокзальных носильщиков.

Одеты все были вразнобой, но преобладали солдатские шинели, явно еще не разношенные, пахнущие складскими мышами, с синими «разговорами»1, види-мо, только что выданные гарнизонным интендантом. Их винтовки угадывались в длинном рогожном куле, тож обмотанном веревкой. Опытные пассажиры, ко все-му привыкшие за последние годы, сразу опознали нескольких латышей и мадьяра, а короткорослого китайца и узнавать не требовалось.

Командовал бригадой молодой чернявый комиссар в распахнутой офицерской кавалерийской шинели, под которой воронела новая же кожанка с портупеей и наганом на боку. Он бегал туда-сюда, к коменданту вокзала, в другие служебные комнаты, сопровождаемый двумя порученцами в нагольных полушубках, пере-тянутых портупеями, – но без наганов.

Служивые погомонили, расселись на лавках и ящиках, задымили махоркой. Солдат-латыш принялся было развертывать свой сидор, но один из порученцев, по всей видимости, татарин, заорал на него, дескать, западло жрать в одиночку; вот сядем в вагон и пошамаем! Услышав, что ботают по фене, пассажиры придви-нули свои пожитки к себе поближе.

Объявили посадку, набитый вокзал зашумел, ринулся наружу, а у третьего с головы состава вагона уже стоял комиссар с порученцами обок и кричал: «У меня литера на команду до Плисецкой станции, сначала мы погрузимся, а остальные потом!» Матерясь и перебраниваясь, нижние чины с носильщиками погрузили пожитки в вагон, сами забрались. Пассажиры, не протиснувшиеся в другие ваго-ны, с опаской входили в развеселый третий… И чего эти оглашенные в Плисецкой забыли?

Впрочем, добропорядочные штатские пассажиры, в основном мешочники из Соломбал2, везшие в Москву на рынок копченую семгу, царь-рыбу здешних мест, зря обеспокоились досадливыми соседями. Как только поезд тронулся, комиссар велел татарину-порученцу пододвинуть поближе мешок, куда вошел бы целико-вый кабан, развязал, порылся и вытащил тонкую брошюру:

– Тише, товарищи! Пользуясь свободным временем, продолжим наши полит-занятия. Тема сегодняшнего знаменательна: совсем недавно советской власти ис-полнилось три года. Вот и была в Москве издана эта брошюра – доклад товарища Сталина на торжественном заседании Бакинского совета «Три года пролетарской диктатуры». Мне надо сейчас найти начальника поезда, кое-что согласовать, а вот Ваняй, то есть товарищ Трефилов Иван, – он человек грамотный, реальное учили-ще чуть не закончил – зачитает вам этот знаменательный и крайне своевременный доклад.

1 то есть с бранденбурами – нашитыми на сукно горизонтальными полосами. Эта форма, вкупе с суконными шлемами, была пошита по эскизам васнецова; царь собирался переодеть в нее армию, но не успел; все досталось красной армии. кстати говоря, шлемы изначально именовались богатырками, буденовками их стали звать намного позднее.2 пригород Архангельска.

Коммуна комиссара Гоши

54

Гоша порылся в другом мешке, вынул небольшой газетный сверток, сунул его в карман синих командирских галифе, еще раз строго оглядел свою команду и вышел в тамбур. Засуровевший Ваняй сел на председательское место, открыл брошюру и громко, назидательно начал читать доклад: «…Несомненно, что ос-новным вопросом в жизни России за три года деятельности Советской власти яв-ляется вопрос о международном положении России…».

Матерые мешочники ехидно улыбались, а случившиеся две-три старушки, поджав сухие губы, перекрестились. К середине чтения доклада китаец заснул, а латыши о чем-то тихо переговаривались. Остальные сидели истуканами, еще слабо понимая: а куда это они попали?

Командир вернулся только к ночи и изрядно навеселе, сообщил загадочно, что все дела утряс. Ночью все спали вповалку, а с рассветом шибко мчащийся по пря-мому, без узловых станций, пути состав подкатил к Плисецкой станции. Гоша дей-ствительно душевно поговорил с начальником поезда, так что поезд смирно стоял все время неспешной выгрузки солдатиков. А в это время начальник с Гошей, дружески полуобнявшись, направились к станционному строению.

…Состав с длинным паровозным гудком, медленно разгоняясь, скоро скрылся в ближнем лесу, а Гоша построил на дощатом перроне свою команду для пере-клички и проверки сохранности груза. Все были налицо, а груз почему-то увели-чился на одну единицу – здоровенный тюк, на десять метров отдающий приятно-закусочным духом, да таким ядреным, что Гоше тотчас примерещился графинчик очищенной.

– Откуда? – поинтересовался командир.– Случайно прихватили, товарищ комиссар, – доложил Ваняй, ухмыляясь.– А что, хозяин не возражал?– Всю ночь стерег, а с рассветом сон сморил.– Нехорошо все это, классово близкого человека обидели. Впрочем, при таком

обилии вещей нетрудно и ошибиться. А сейчас – кладь в вокзал, поставить часо-вого, остальным в столовую для паровозных команд. Я договорился.

Полсотни верст до Халуя в один день не одолели, накануне навалило снега. Сделали ночевку в маленькой деревушке, а поутру скоренько добрались до места.

Мандат губисполкома, заранее данная из Архангельска телеграмма с соответ-ствующей подписью, а более всего благорасположение станционного начальника, с которым Гоша скоренько сошелся, помогли зафрахтовать пять подвод с возчи-ками и два верховых коня. Особенно сложно было вытребовать этих коней. Гоша завел и местное начальство и даже своих подчиненных, но твердо стоял на своем: «Не могу же я, боевой комиссар, и мой порученец въезжать в будущую коммуну на крестьянских дровнях! Советской власти надо держать крепкий авторитет».

Коней дали, только когда Гоша направился к станционному телеграфисту да-вать депеши в противоположных направлениях: на север – в губком, на юг – пря-мо в Кремль. Поскольку же в разыгравшийся мороз ни командир, ни Ваняй с Ма-хуткой, ни кто другой мерзнуть верхом не собирались, то всю дорогу кони воль-нолюбиво семенили без наездников на длинной привязи за последней повозкой, очевидно, вызывая жгучую зависть ездовых своих коллег… Гоша же возлежал на лучшей повозке, завернувшись в обширный тулуп и зарывшись в сено. На коней он и Ваняй воссели только в виду Великого Халуя.

Алексей Яшин

55

На ночевке в деревушке, названия которой никто не спрашивал, остановились в самом большом доме. Коней тягловых устроили в поместительном амбаре, а кавалерийских дармоедов – в конюшне, потеснив двух хозяйских лошадей. Сами же заняли жилой этаж. Семья была небольшая: муж – легкий фронтовой инвалид, жена на сносях и двое погодков-ребят. Впрочем, бабу, после того как она сварила большой чугун щей и ведро почищенной картохи, вместе с детишками отослали ночевать к соседям. Гоша мотивировал это тем, что бойцы спать не будут ввиду экстренного партийного собрания с обсуждением опубликованных в «Правде» материалов к грядущему весной съезду ВКП(б) с главной повесткой дня: замена продразверстки продналогом. «…А посторонним, тем более беспартийным, слы-шать об этом пока рано», – подобрел голосом комиссар, учуяв запах мясных щей. Инвалидного же хозяина немного опосля Ваняй послал за самогоном: «Без ханки не возвращайся! Хоть из-под земли, но приволоки…»

Закусывали наваристыми щами, толченой с салом картошкой и копченой цар-ской рыбой семгой, так удачно прихваченной с поезда. Допущен был и хозяин, как фронтовик и сочувствующий линии партии. Кстати, в команде Гоши из фрон-товиков оказались только иностранцы: китаец Лю Сые, мадьяр Дьёрдь Калоши и латыши Юрис Пумантис и Карл Каудзитас. Всех их судьба по-разному забросила в Россию и в этот глухой ее край. Латыши Юрка и Карла (понятно, что в отряде только Гоша знал их полные имена, ибо имел на руках список личного состава) с четырнадцатого года, будучи призванными в Первую латышскую стрелковую ди-визию, шагали по России с винтовкой. Люська был поверстан в Красную армию на колчаковский фронт из слободы-китаевки близ железнодорожной станции в Самаре-городе. Хмурый Калоша бежал в Россию с отрядами Бела Куны в девят-надцатом году после поражения Венгерской советской республики.

Оставшись не у дел к завершению Гражданской войны в чужой стране, с чуж-дым по нраву народом, каждый из них по-своему проштрафился по некрупному воровству и мордобитию. Учитывая интернациональное и пролетарское проис-хождение, фронтовые заслуги перед советской властью, их самое малое время продержали в кутузках Москвы, Ярославля и Владимира, а потом отправили в Архангельск – для исправления характеров и устроения в новой жизни, то есть в штрафную гарнизонную команду. Понятно, что архангельский комендант на от-ношение из губернского совета не нашел более достойных кандидатур для созда-ния первой образцовой коммуны в северном крае…

К военной косточке в явочном порядке причислили себя Гоша, Ваняй и Махут-ка. Вторая половина экспедиции была штатской. По исполкомовскому расписа-нию, в штате команды коммунаров полагались агроном, врач и учитель. Однако в наличии оказались только помощник землемера, санитар и безработный Сутягин с гимназическим образованием. Впрочем, другие два специалиста тоже не имели уже несколько лет работы по причине беспокойного характера и запойного пьян-ства в стране с «сухим законом». Как известно, очень даже хорошо известно1, что чем жестче в России запреты, тем искуснее они обходятся.

Все же как-то протрезвев, бывший помощник землемера Холин и бывший же санитар карантинной службы архангельского порта Шишкин записались на тру-довую биржу и попали сразу под разнарядку исполкома. Так все трое попали в 1 николай Андреянович, вспоминая рассказы матери о коммунарском нашествии, в подобных местах ее детских воспоминаний мысленно согласительно покачивал головой: сами, дескать, все это проходили при горбачевском отрезвлении народа…

Коммуна комиссара Гоши

56

команду комиссара Гоши. Остальных пятерых штатских завербовали на базарах и в трактирах (теперь именовавшихся столовыми) города Ваняй с Махуткой. Чем-то они походили на порученцев Гоши – вполне безликие Егорка, Малахай, Тимофей-помор, одноглазый Епифан и бывший одесский биндюжник Семен – в Гошином списке он значился Симоном Гольцером.

Такой вот Ноев ковчег на Татьянин день переехал через Онегу в виду мона-стырского села Великий Халуй.

…Последние полчаса перед подъездом к Великому Халую отошедший от дре-моты Гоша, скучая от однообразного пейзажа, словоохотливо рассказывал Ваняю о встречах в Москве с убийцей германского посла графа Мирбаха Яковом Блюм-киным и даже со знаменитым революционером Глебом Бокием. Как шептались в Москве и Петрограде, последний был прямым потомком славного в истории России боярского рода Ордын-Нащокиных и активно исповедовал теософскую доктрину Блаватской (Гоша, как уже говорилось, в талдомском ничегонеделанье много чего прочитал). А вспомнил он Блюмкина и Бокия, размышляя вслух при пассивном слушателе Ваняе, по той причине, что, ввиду близости цели экспеди-ции, уяснял для себя стратегию и тактику организации коммуны.

Дело в том, что опыт бесчисленных французских революций касался только города; видать, французское крестьянство исторически сложилось таким кула-чьем, что даже Робеспьер с Маратом не решились их коллективизировать… Ниче-го конкретного не нашел Гоша и в опыте отечественных народовольцев – ходоков в народ. Плеханов, Кропоткин и даже гениальный Владимир Ильич тоже обходи-ли этот щекотливый вопрос.

Гоша, конечно, привирал лопоухому Ваняю, что накоротко знаком со знаме-нитыми революционерами Бокием и Блюмкиным, но в Москве от нечего делать несколько раз бывал на поэтических сходках в Политехническом музее, где и слы-шал выступления означенных политических деятелей, известных почитателей творчества Николая Гумилева и Владимира Маяковского. Гоша, уже тогда раз-мышляя о пролетаризации закостенелого в частнособственничестве крестьянско-го сословия, передал записочки с вопросами Блюмкину и Бокию – в разные посе-щения Политехнического музея. Яков Блюмкин, только что вернувшийся из пет-люровского плена, еще не отошедший от побоев, потому несколько задумчивый, ответил в том смысле, что коллективизация на селе необходима, но для именно массовой, всероссийской пролетаризации крестьянства необходимо выбрать со-ответствующий политический расклад. Пока же – показательные коммуны.

А Глеб Бокий, бывший уже тогда в первых шеренгах революционных вождей, благодушно и пространно, красуясь перед интеллигентной публикой поэтическо-го вечера, разъяснял: дескать, русский народ – сакральный и уже изначально спло-ченный в коллектив сельской общины. Поэтому сразу после победы над местной и мировой контрреволюцией крестьянство, следуя примеру пролетариата города, сообразуется в коммунальные братства…

Определенная мысль об организации коммуны в голове Гоши так и не созрела, только наметки – от романов утопистов, в основном Томаса Мора, до воспомина-ний о родном местечке, где тоже что-то навроде коммуны имелось: община там относилась к хасидам любавического толка.

Здесь мы на миг короткий прервем стройное течение воспоминаний матуш-ки Николая Андреяновича и обратимся notabene к размышлениям самого нашего знакомца.

Алексей Яшин

57

Дело в том, что, расспрашивая мать, он интересовался: а как в первые годы по-сле революции народ относился к новым, советским праздникам, к официальной отмене прежних. На что мать, окунувшись в воспоминания детства, отвечала в том смысле, что и названий праздников новых в их селе поначалу не могли упом-нить. А праздновать? Так в деревне, особенно от Пасхи до Покрова и Казанской, и прежние-то не замечали – не до того, летний день год кормит! А в более сво-бодные зимние месяцы выделяли Рождество да Крещенье, Масленицу опять же. То есть праздники все сплошь церковные. Их и продолжали отмечать до самой войны, да и после ее тоже.

К Октябрю и Первомаю попривыкли в тридцатые годы, когда колхозы пошли. Пытались объявившиеся тогда же комсомолисты и к Парижской коммуне народ приобычить, да сами же и сообразили: после комиссара Гоши слово «коммуна» в селе и окрест его стойко считалось ругательным, даже шибче слабо употребля-емого в здешних краях мата. То есть и старые праздники не забыли, и к новым неспешно попривыкли.

– Постой, мам, – уточнял Николай Андреянович, – это ты все про церковные толкуешь. А гражданские дореволюционные?

– А какие-такие гражданские? Ну-у, говорили у нас, что в городах-то три дня за царя и три за царицу давали отдыха. А у нас в деревне каждый сам себе хозяин, так что ж: пахать надо или жито убирать, а народ по два-три дня прохлаждаться будет? Нет, про те праздники мы только узнавали, когда староста флаг у себя на избе вывешивал. Да я-то сама не застала уже, от старших слыхивала.

А спустя много лет Николай Андреянович вспомнил давние разговоры с покой-ной матерью – вспомнил осенью года повторного всенародного избрания прези-дента, когда накануне Октябрьского праздника дума ни с того ни с сего поставила – и очень даже оперативно – вопрос об отмене этого праздника. Как сообщалось в прессе и по телевизору, инициатива исходила от православной церкви (Николай Андреянович как потомок старообрядцев – с отцовой стороны – даже в мыслях называл ее никонианской…).

Порывшись в нехилой памяти, он с интересом обнаружил: все периодически всплывающие инициативы о выносе Ленина из мавзолея, отмене советских празд-ников и тому подобном, озвучиваемые, как правило, от лица выдающихся демо-кратов первой волны, приходились либо на вторую половину осени, либо же на первые две декады весны. Недоумение Николая Андреяновича рассеял сосед, врач-психиатр, с которым он, не сговариваясь, как-то в одно время оказался у стойки ближней распивочной, оба – после трудового дня. Выслушав, сосед расхохотался:

– Это как два пальца об асфальт: так сейчас выражаются киногерои в сериалах. Все дело в том, что в названные вами, милейший Николай Андреянович, времена года у людей с неустойчивой психикой случаются сезонные обострения. Проще говоря, чертик в голове заводится. Нет-нет, на других людей они не бросаются, тяжесть заболевания не та. Этот чертик требует выхода из подсознания, причем учитывая основной род занятий хозяина головы: учитель или университетский доцент начинает нудно поучать домашних, инженер-изобретатель, некий ваш кол-лега, лихорадочно рисует вечные двигатели, сутяга пишет доносы на всех и вся…

– Это понятно, Игорь Владиславович, но вот как же с законопроектами свя-зать? Значит получается, что вынести Владимира Ильича требует тайный гробо-копатель, а праздники отменить – некий трудоголик и анахорет, не выносящий вида праздных людей?

Коммуна комиссара Гоши

58

– Ну-у, это вы усложняете. Просто чертик, ответственный за мероприятия об-щегосударственного масштаба, сидел в голове профессионального демагога, спе-циализирующегося на законотворчестве, а в данной конкретной ситуации еще и люто (от души или за доллáры) ненавидящего вскормившую его страну, то есть СССР. Давай, Николай Андреянович, за их здоровье – больные же люди!

…Хотя Николай Андреянович и работал на режимном предприятии, но выход на интернет в вычислительном отделении имелся. Он иногда заходил к тамошним приятелям, стучал по клавиатуре компьютера в поисках чего-либо занимательно-го. Вот и перед праздником, который в Москве вознамерились отменить, зашел в обеденный перерыв. И сразу попал на сайт, посвященный злободневной теме, а там нашел стихотворение, подписанное псевдонимом Семен Народный:

Отныне нет в стране раздоров – таков сановнейший вердикт! Ограбленный целует вора, обнялся с жертвою бандит…Богач и нищие отныне милей друг другу во сто крат! Теперь и гусь – товарищ свиньям, и сытый для голодных – брат!Объединились: лед и пламя, с собакой – кошка, с мышью – кот, пол – с потолком, с косою – камень, с ягненком – волк и с дегтем – мед!..Согласье сплошь и примиренье! Во всем и вся – и мир, и лад! Отныне – соль кладут в варенье, селедку – сахаром солят!..Зима теперь зовется летом, весною – осень, ночью – день, Сплошная тьма зовется светом, покоем – буря, елкой – пень!..Сронив слезу от умиленья, смотрю на лист календаря: даешь – согласье с примиреньем, долой – 7 Ноября!…О, мощь сановной резолюции! Раз, два! – и нету революции! Всего лишь дури чьей-то стоили десятилетия истории!..

Еще кое-что любопытное нашел. Во-первых, церковные историки слегка оши-блись: Москву ополченцы Минина и Пожарского освободили не на Казанскую Божью Матерь (4 ноября по новому стилю), а как раз 7-го ноября (?!). А один неформальный историк так и вовсе на пальцах доказал, что в Москве поляков почти и не было, а за-хватчики и оккупанты были поголовно из донских казачков. А вот в нижегородском ополчении, наоборот, преобладали казанские татары, нанятые купцами…

От души посмеявшись, Николай Андреянович вспомнил, отчего это он связал нынешние демигры с историей чуть не вековой давности: по рассказам матери команда комиссара Гоши вступила в село в Татьянин день, то есть в праздник сту-дентов, который де-факто отмечался и в самый разгар советской власти.

– Сто-о-ой! – заорал Гоша, прервав беседу-монолог с Ваняем, – подавай коней: мне и себе. Да скажи Махутке – пусть достает горн и трубит весь оставшийся путь до села.

Соскучившись от политрассуждений руководителя экспедиции, Ваняй сиганул из саней и, прихватив по пути китайца Люську, помчался в конец поезда за вер-ховыми.

Скоренько – перед переездом через Онегу – построились в боевой порядок: впереди на боевом коне Гоша, за ним, тоже о конь, Ваняй с развернутым крас-ным знаменем. Запряженных в повозки лошадей взяли под уздцы воины-интерна- ционалисты, одетые в полную красноармейскую форму. Махутка, пересаженный

Алексей Яшин

59

в заглавную повозку, откашлявшись и отплевавшись, задудел в полковой горн что-то грозное и героическое.

– Команда, трогай! – прокричал Гоша и нервически дернул поводьями; конник он был никудышный.

Уже не только зоркая ребятня, а все село повываливало из изб, заслышав звон-кую на морозе трубу Ваняя.

Гоша, невольно копируя знаменитого барона Унгерна фон Штернберга (кстати, ровно через полгода того расстреляют) при его въезде в завоеванную Ургу, так тогда называлась монгольская столица, посредине санного пути через Онегу, опу-стил поводья, обернулся:

– Махутка! Мигом фляжку мою!Отложив горн с эмблемой Ахтырского гусарского полка, выданный экспеди-

ции в материальном подотделе губисполкома, бойкий татарин, ухмыльнувшись, схватил посеребренную фляжку с водкой и косолапо побежал вперед поезда. Гоша, нагнувшись, взял фляжку, запрокинул голову и сделал несколько основа-тельных глотков. Жажду же он почувствовал по причине нахлынувшего вдохнове-нья – того требовала ответственная ситуация: начало создания Первой образцовой коммуны имени Кондратия Булавина.

Приятное тепло – на контрасте с крепким морозцем – растеклось от желудка в про-тивоположных направлениях: в ноги и в голову. Гоша окинул взором село на пригорке, величественно повел рукой с распростертыми пальцами, с фальшивым пафосом прочел строфу Николая Гумилева, слышанную от автора на вечере в Политехническом:

Так вот и вся она, природа,Которой дух не признает, –Вот луг, где сладкий запах медаСмешался с запахом болот.

Оставшиеся полторы версты и пригорок одолели скоро. Въездная в село доро-га упиралась в добротный дом с государственным флагом, повисшим в безветрии. Вокруг старосты Федора Трофимовича, загодя предупрежденного малолетним Мишко, столпилось почитай все село.

Гоша, шенкеляя поотвыкшего от работы коня, лихо спешился, сразу определил здешнего старшóго, по-военному откозырял. Осведомившись о звании и имени-отчестве, вручил Федору Трофимовичу мандат. Тот надел для солидности очки, хотя и без них свободно разбирал печатное, и зачитал вслух, как то повелось с официальными бумагами на селе с революционных времен. Так посоветовал ко-миссар, приезжавший три года тому назад устанавливать советскую власть.

– По представлению земотдела и согласованию с орготделом губкома, испол-ком Архангельской губернии настоящим мандатом делегирует тов. Пинскера Гри-гория Исаевича с сотрудниками, согласно прилагаемому списку, в село Великий Халуй Ошевенского сельсовета Каргопольского уезда для организации Первой образцовой коммуны имени Кондратия Булавина…

Здесь Федор Трофимович споткнулся на незнакомом имени, прервал чтение и вопросительно посмотрел на молодого комиссара.

– Это был такой борец с самодержавием и мировым империализмом, – пояснил небрежно Гоша, – правда, в староцарские времена.

Озадаченный Федор Трофимович докончил чтение хрусткой бумаги с подпи-сями и печатью:

Коммуна комиссара Гоши

60

– … Руководителям всех уровней и трудовому крестьянству предлагается ока-зывать означенным товарищам всяческое содействие и, проявляя политическую зрелость и сознательность, всячески поддерживать организуемую коммуну.

Староста зачитал и подписи с должностями, а синюю печать просмотрел на свет.

Гоша перехватил инициативу:– Здравствуйте, товарищи трудовые крестьяне! Мы сейчас передохнем с до-

роги, а пополудни соберемся. На морозе негоже по душам разговоры разговари-вать… вижу, амбары у вас здоровенные, пусть управляющий подберет что почи-ще, лампы принесет. Все пока! Явка строго обязательна.

Народ еще немного поглазел на приезжих, особенно дивясь генеральским га-лифе с лампасами на Махутке и китайцу Лю Сые, и, озадаченный, начал расхо-диться. Гоша же отвел немного в сторону от подвод Федора Трофимовича и разъ-яснил диспозицию.

– Насчет амбара ты уже слышал. Расстарайся. А сейчас определи команду – всех вместе – на обед и отогреться. Еще найди надежное помещение – спецгруз с саней сгрузить. Лошадей разведи по ближним дворам: покормить да на ночь оставить, а утром обоз с возчиками отправить в Плисецкую. Все ясно?

(В обозе приехали трое возчиков, взятые на станции для обратного пути).Сразу поддавшись начальственному голосу комиссара, Федор Трофимович

чуть подумал и указал для груза свой амбар («Я же и за сохранностью послежу, хотя у нас и не принято по чужому лазать»). А на обед и отдых послал команду с вертевшимся тут же Мишко к Егору Клюшкину. Злорадно усмехнулся таким удружением: очень уж лавочник самоуверился в последнее время – до села до-ходили слухи, да и учитель растолковывал, что скоро партейный съезд, где вновь разрешат частную торговлю… Вот, дескать, и похарчи пока посланцев заботли-вой о лавочниках власти! Федор Трофимович здесь как-то забыл, что он сам член ВКП(б), да еще сам-один на все село и окрестные деревеньки.

На сход собрались в два часа пополудни в амбаре хромого Мирона Карнаухова, благо тот с конца лета затеял с помощью родичей настлать там полы, ибо амбар использовал для тонкой работы – плел сети-неводы для поморцев. Полы-то на-стлал, да рухлядь, распиханную временно по сараюшкам, еще не успел занести: хоть всем селом пляски-балы устраивай! Федор же Трофимович принес свою зна-менитую семилинейную лампу, сделанную еще перед империалистической на за-каз в Каргополе. Еще три лампы поплоше соседи пожертвовали на обчественное дело, принесли столярный стол, табуретки. Из запасного на флаги кумача Федор Трофимович выдал три аршина. Словом, не хуже, чем в Ошевенском сельсовете, получилось.

Когда народ подтянулся, явился и Гоша в сопровождении Ваняя, тройки специ-алистов – Сутягина, Шишкина и Холина; военную часть представлял двухметро-воростый Карл Каудзитас. Остальные, как пояснил Гоша старосте, отдыхают от дальнего переезда. Все слегка были под хмельком, а откровенно пьяного учителя Сутягина в президиум не пустили, усадив на табуретку в ближнем углу амбара. Федор Трофимович с сомнением смотрел на пришедших: четверть часа назад за-ходя к Егору Клюшкину доложить комиссару о готовности помещения, выслушал много гневных слов лавочника, что де гости ведут себя дерзко, нашли и выкрали ящик с водкой из неприкосновенных запасов, кой-что из съестного уволокли на

Алексей Яшин

61

жилой этаж, хотя обед им на славу приготовили. Пуще всего возмутился Егор Клюшкин приставаньем какого-то нерусского по прозванью Калоша к племян-нице Настехе, взятой в дом после смерти Авдотьи для ведения хозяйства и ухода за двумя детьми, оставшимися без мамки. Так что пришлось всех троих на время отправить в сестрин дом.

– Слышь, Трофимыч? Я на сходку эту не пойду – все пограбят и дом пожгут. А ты давай их на другой постой ставь, хватит с меня, не то соберу родичей со всего села, не посмотрю на их шинеля и комиссарство – ружей и дреколья у нас хватит!

– Ты, Егор, не кипятись. Разберусь.С тем и ушел, норовя перед собранием накоротке поговорить с комиссаром, но

Гоша с ходу взял дело в свои руки, встал за стол с кумачной скатертью, цыкнул на рассевшихся с разговорами подельников, весело посмотрел на робевших сельчан. Поймав взгляд Федора Трофимовича, указал на крайний слева от себя табурет президиума. Ораторским жестом поднял правую руку, призывая к вниманию.

– Трудовое крестьянство Прионежья! Товарищ Хворостов, заведующий сель-хозотделом губисполкома, давая нам ценные напутственные указания, особо под-черкнул: вы, товарищи, отправляетесь в глубинку северного края, где советская власть еще не успела как следует поработать, где во всей доисторической полноте царствует частнособственничество и махровая поповщина, да не просто церков-ная, но отживший свое монастырь символически возвышается над вашим селом!

И все это в момент, когда советская страна, разделавшись почти со всеми внешними и внутренними врагами, ведет наступление по всем фронтам борьбы за новую жизнь, за нового человека. Товарищи Ленин и Троцкий ночей не спят, пролагая из Кремля пути к новой жизни: свободной от капиталистического раб-ства и кулацкой эксплуатации, от поголовной безграмотности и политического не-вежества. Главное же – навсегда выбить из голов и душ людей проклятую заразу накопительства, скопидомства… Лозунг нового времени – коллективизм! Только свободный труд в коллективе может принести истинные свободу, равенство, брат-ство.

На заводах и фабриках, в Красной армии, в госучреждениях эта задача успеш-но решается. Там сами условия совместного труда помогают сплотиться под зна-менем идей большевистской партии. Но вот в крестьянской, сельской среде, осо-бенно на глухих окраинах вроде нашей губернии, к этой задаче почти еще и не приступали…

Здесь Гоша уловил шумок в толпе. Еще боковым зрением отметил, что заску-чавший президиум начинает смаривать в сон. Переобедавшие Шишкин и Ваняй и вовсе прикрыли глаза и опирались щеками на ладошки. Холин как-то странно раскачивался на табуретке. Один трехаршинный Карл Каудзитас сидел по стойке «смирно»; и сидя он казался одного роста со стоявшим Гошей.

– Тише, товарищи крестьяне! Имейте уважение к приехавшим: несмотря на усталость от длительного перехода, бессонную ночь и прочие неудобства, они пришли на встречу с вами. Встаньте, товарищи! Пусть народ посмотрит на вас и устыдится своей недисциплинированности.

При этих словах Гоша слегка лягнул ногой Ваняя. Тот пробудился, мигом вско-чил и по цепочке передал пинок остальным заседающим. Гоша жестом усадил компаньонов и продолжил:

– Еще Кропоткин и Плеханов – это, товарищи крестьяне, были такие знаме-нитые революционеры при старом режиме – так вот, они и сами товарищи Карл

Коммуна комиссара Гоши

62

Маркс и Фридрих Энгельс приводили пример Французской революции: после по-беды ее в Париже и других городах крестьянство французское оказалось самым реакционным классом населения. Именно опираясь на них, будущий император Наполеон сумел узурпировать власть и ввергнул Францию в пучину бесконечных войн.

Но, при всем величайшем уважении к выдающимся основоположникам, у нас есть великие вожди Владимир Ильич и Лев Давыдович, которые сказали четко и ясно: советская власть победит полностью и окончательно только после того, как крестьянская Россия начнет жить и трудиться коллективно!

Кстати говоря, мы привезли соответствующую литературу. Жаль, что тяжелое наследие империализма – безграмотность не позволит вам самим…

– Э-э-э, товарищ комиссар! Ты вроде как пальцем в небо попал – у нас на селе все грамотные, на что же у нас училище и монастырская школа? – перебив невеж-ливо оратора, выкрикнул кто-то из толпы.

– Ты, товарищ, не перебивай официальное лицо, каковым я являюсь. Грамот-ность вашу мы еще проверим. На то у нас свой учитель имеется: вот товарищ Сутягин, что справа от президиума сидит. Он немного устал в дороге, задремал… Трефилов! – толкнул он под локоток Ваняя, – проведи учителя к остальным на-шим товарищам, мучается человек с устатку. …А вот монастырская школа – это пережиток проклятого прошлого. Там особой, с позволения сказать, грамотности учили: как подставлять шею под кулацкое ярмо да дармоедов-попов на той же шее весь век нести! Нет, мы эту заразу под корень изведем и научим вас настоящей, советской грамотности.

В образовавшейся паузе Гоша чутким ухом уловил с улицы через закрываемую Ваняем дверь песню проснувшегося Сутягина: «По До-о-ну гуляет, по До-о-ну гуляет казак молодой…»

В толпе слушателей кто-то противно захихикал, но Гоша погасил начавшийся разлад эффектной фразой:

– Поп и кулак – последний оплот контрреволюции в деревне!.. в селе тож.– Мил человек, – перебил Гошу кузнец Левонтий, стоявший в первом ряду, – да

что ты все про кулаков-то заладил! Нетути их у нас, никогда и не было…– Да-да, – поддержал Сергей Пантелеймонович, – вы, товарищ или гражданин

комиссар, наверное, родом из центральных или из южных губерний, где крепост-ная зависимость была, а кулаки на смену помещикам пришли. У нас же испокон веков вольные хлебопашцы, государственные крестьяне проживали. Правда, наше село – монастырское до реформ Александра Второго считалось, но все одно…

– Вот-вот! Все вас на попов и монахов тянет, – побагровел раздосадованный Гоша. Ему вдруг до отупения мыслей захотелось хватить стакан водки… И с ужа-сом он вспомнил: у команды на жилом этаже лавочникова дома остался на две трети еще затаренный ящик водки, а у команды, очевидно, уже прошло первое похмелье?! – Так, товарищи крестьяне и граждане несознательные. Ваши намеки насчет моего родства с южными губерниями отношу к проискам контрреволюции. А разговор сегодня у нас с вами, чувствую, не получится. Расходитесь по домам, подумайте над моими словами, а днями снова соберемся и продолжим.

Народ загудел, ожидая пока агитаторы покинут амбар. Проходя мимо озада-ченного Федора Трофимовича, Гоша прошипел:

– Сегодня у лавочника заночуем, а завтра подыщем что другое. А коль ты пар-тейный, то давай работай с народом!

Алексей Яшин

63

Гоша шел быстро, так что остальные, догоняя, растянулись в цепочку. Однако в доме его ожидал сюрприз: на краденом ящике с водкой сидел Люська с трофей-ным – с колчаковского фронта – никелированым браунингом, с которым никогда не расставался, и монотонно бубнил: «Начальника не велела трогать, начальника не велела трогать…». Хмурые после протрезвления коммунары стояли полукру-гом, набычив головы.

Утром Гошу разбудил пробравшийся в дом лавочника старшина возчиков, спросил: не будет ли каких поручений на Плисецкую станцию? Гоша, мотая боль-ной со вчерашнего веселья головой, тем не менее обрадовался:

– Хорошо, что зашли. Понимаешь, у нас тут учитель занедужил, захватишь с собой – там по начальству в больницу направят. Подгони сюда сани, где сена по-больше.

Егор Клюшкин, не сомкнувший за ночь очи, с изумлением наблюдал, как ла-тыши Юрка и Карла снесли с жилого этажа укутанного в шубу учителя Сутягина. Тот что-то мычал, дергая связанными руками и ногами. Клюшкин последовал за ними на улицу. Вышел и Гоша, напутствуя возчиков:

– Белая горячка у нашего педагога случилась, не развязывайте его.Испуганный старшина таращился, наблюдая, как латыши нахлобучивают на

больного шапку, укутывают в шубу, заваливают сеном.– По дороге-то оглядывайся: не задохнулся ли, не выпал из саней… Ну, как

говорится, с бывшим богом, трогай! …Забегая несколько вперед, скажем, что, на счастье станционного комендан-

та, сразу после возвращения обоза с неожиданным подарком в сторону Архан-гельска шел эшелон с какой-то хозяйственной армейской частью и санитарным вагоном. В нем Сутягина по дороге привели в нормальное состояние и прямо с вокзала отпустили на все четыре стороны.

Спустя полгода, когда вести об окончании экспедиции коммунаров в Великий Халуй дошли до губернского города, Сутягин от радости сильно подвинулся и без того слабым рассудком и определился добровольно в психлечебницу. Как боль-ного с правильным поведением, его вскорости сделали истопником с правом сво-бодного хождения. В базарные дни экс-учитель заходил в распивочную, но пил осторожно, случайным собутыльникам рассказывал, что, видно, всевышний его любит, потому и спас от неминучей, но преждевременной через ниспосланную белую горячку. Его излечили по новому методу профессора Россолимо. Сутягин взялся за ум и до самой пенсии работал статистиком в горфинотделе. Женился на бывшей купеческой дочке, заимел трех детей. Внук его был зачислен в отряд космонавтов, но в космос его не пустили врачи: конкретных противопоказаний не было, но имелась честно составленная зиц-космонавтом анкета.

Гоша же на утреннем построении мрачной с ночи команды не досчитался Ти-мофея-помора. Куда, когда и – главное – как он исчез? Никто, в том числе лавоч-ник, не смыкавший глаз ночью, ничего сказать рассвирепевшему Гоше не смог. По распоряжению Федора Трофимовича полдня мальчишки и молодые парни обы-скивали все село и окрест его. Гоша хотел было устроить громкое дело о кулацких происках, но, подумав, публично ничего не сказал, а в команде объявил исчезнув-шего «дезертиром трудового фронта».

…А вот Сутягин, уже остепенившийся, где-то ближе к концу второй сталин-ской пятилетки, будучи по своим мелким служебным делам в горкомхозе, узрел

Коммуна комиссара Гоши

64

что-то знакомое в тамошнем дежурном милиционере. Внешнее сходство дополня-лось и отсутствием безымянного пальца на левой руке – как у Тимофея-помора. А когда Сутягин, шутливо козырнув стражу, назвал его по имени, Тимофей не на шутку испугался, тож узнав бывшего коммунара, однако быстро оправился, когда Сутягин показал свое удостоверение служащего.

Потом они часто встречались в домашней обстановке (Тимофей также завел семью), и Сутягин узнал историю таинственного исчезновения новообретенного приятеля – бывшего коммунарского знакомца.

По словам Тимофея выходило так, что в ту достопамятную ночь он проснулся еще задолго до позднего рассвета. И было ему видение покойной матери со сло-вами: «Беги, беги отсюда, сынок!» Пил он мало, ибо действительно из поморов-раскольников происходил, поэтому видение воспринял серьезно. Стараясь не шу-меть, оделся-обулся, при лунном в окошко свете осторожно вытащил из кармана полушубка, коим накрылся Махутка, запасенную там тайно бутылку водки (еще вечером подсмотрел). Смазанные хозяйственным лавочником дверные петли не скрипели, как и лестница с этажа. На счастье Тимофея и сам Егор Клюшкин вы-шел из сенцев, где дежурил, в лавку – кваску испить.

Выйдя из дома, все при том же лунном свете, беглец спустился к Онеге, пере-шел ее и дошагал до ближнего леса. Наломал елового лапника, присел, подогнул ноги в валенках под полы полушубка, да еще и накрылся с головой прихваченной шинелью, быстро надышал. А когда в полудреме услышал лошадиный топот и скрип розвальней, вскочил, перекинул шинель через плечо, выждал, пока с ним поравняется последний возок с ездоком, вышел из-под елового полога, предвари-тельно засыпав снегом свое логовище, и подбежал к саням.

– Друг, довези до станции!– А ты что, в обратную, что ли, собрался? Не-е-т, мне от ваших комиссаров по

шеям вовсе как не хочется.Меж тем Тимофей уже впрыгнул в сани, молча пододвинул к возчику сверну-

тую шинель – совсем новую – и подал бутылку:– Возьми в оплату.– Ладно, я-то подвезу, а как остальные наши узнают?– А на кой леший им к тебе подходить? Да и в сено я зароюсь. А перед самой

станцией незаметно соскочу.…В ежовскую чистку, когда в лагерной охране случился дефицит с кадрами,

Тимофея-помора направили старшиной вохры в лагпункт близ Пинеги. Больше два последних коммунара не встречались. Младший сын Тимофея стал полков-ником КГБ.

Предупредив, что следующего дезертира, если таковой случится, он пристре-лит лично, Гоша спустился в лавку и сообщил Клюшкину: через час-другой коман-да покинет «этот гостеприимный, радушный по-северному дом». Обрадованный лавочник легко согласился на отступное: горячий завтрак (Настасья, правда без детей, уже явилась и спозаранку растопила печь), опохмелку из расчета бутылка на троих, еще пару для НЗ ему лично в руки, сухой паек на сутки.

Когда повеселевшие коммунары покидали дом, Гоша вручил приглянувшейся ему хозяйской племяннице толстенный том Августа Бебеля «Женщина и социа-лизм», велев прочитать, а он, мол, будет заходить и консультировать по неясным вопросам. А проходя мимо хозяина, шутливо толкнул того локтем в бок:

Алексей Яшин

65

– Небось пошаливаешь с племянницей-то, старый ловелас? Смотри, у нас в коммуне с этим строго!

Егор досадливо сплюнул и перекрестился на раздавшийся звон монастырской колокольни.

Коммунары же завернули во двор старосты – забрать свое имущество из хо-зяйского амбара. Федору Трофимовичу посуровевший Гоша объявил, что штаб будущей коммуны расположится в монастыре.

– А монашки куда? Ведь им по чину не надлежит за одной оградой с мужчи-нами…

– Ха-ха-ха! О чем это ты, старина? Да мне в архангельском агитпропе говори-ли, что еще год тому назад тебе было послано предписание использовать здания монастыря под общественно-хозяйственные нужды. Что – разве не получал?

– Получать-то получал, а потом и комиссия приезжала по церковным ценно-стям, зачем-то описывала весь священнослужительский инвентарь. Забирать, что ли, хотят?

– Это не вашего ума дело.1 На то власти есть. А ты не уводи разговор в сторону: получал предписание?

– Получал. На там ничего не прописано про разгон монашек. А постройки нам не нужны.

– Так читать следует между строк. Ничего, придет скоро время – все ясным языком объявят! Значит, из монастыря ничего не брали, не вывозили?

Заметив забегавшие в глазах комиссара алчные огоньки, Федор Трофимович чуть усмехнулся:

– Говорю же: комиссия только все переписала в монастыре и в Преображен-ской церкви, два дня пропьянствовали, по мелочи кой-чего украли…

– Ты мне контру не пропагандируй! А то живо в уезд под охраной отправлю! Ничего, скоро мы вас всех перевоспитаем. Значит, так. Сегодня мы будем обустра-иваться, а завтра к полудню – всех в монастырь! Продолжим собрание.

Коммунары потянулись в гору, горбясь под тяжестью мешков и ящиков, а ста-роста подозвал как всегда вертящегося рядом третьяковского Мишко:

– Вот что, дуй что есть мочи к отцу Игнатию, он в церкви, скажи, что я послал, а комиссар со своими еретиками пошли монашек выгонять.

Отослав Мишко, Федор Трофимович призадумался, бормоча: «Вот и до нас добрались…» Хитрил староста, член ВКП(б), разговаривая с Гошей. В последний год, беседуя с обоими священниками, игуменьей Спиридонией, учителями, фель-дшером Архипычем, многознающим – по своей подвижной профессии – Егором Клюшкиным, пришли они скопом к выводу: долго еще монастырю, да и «граж-данской» Преображенской церкви, не устоять. Советская власть в силу вошла; вот-вот с поляками замирятся2. Она для народа полезная, продразверстка – дело вынужденное и временное. Учитель из газеты вычитал: скоро очередной партей-ный съезд ее отменит напрочь и посильным налогом заменит. Вот только зачем на церковь-то так ополчилась власть? Вроде особо и не мешает, а в деревне, где театров и кинематографов не имеется, куда народу пойти, отвлечься от тяжелой работы, зимнего мороза, летней мошкары и болот, осенних дождей? А в церкви все золотом блещет, священник хорошо говорит – одно слово, благолепие!1 по всей видимости, такие описи составляли заранее в преддверии декрета от февраля 1922 года об изъятии церковных ценностей в пользу голодающих поволжья.2 мирный «рижский» договор между рСФСр и польшей был подписан 18 марта 1921 г.

Коммуна комиссара Гоши

66

А потом не царское время: кто верует в бога, тот и ходит на службы… И ведь сама-то власть еще в начале восемнадцатого отделила церкву от государства, па-триарха Тихона позволила избрать… Нет, что-то тут не так.

…И порешили они некоторое время назад подготовиться, если приедут от вла-стей закрывать монастырь; ведь уже если к таким обителям достославным, как Соловецкая и Сийская, вплотную подобрались, то, видимо, не сможет Бог уберечь от напасти их небольшой Богоявленский монастырь.

Потому-то и тайно перенесли в кладовку Преображенской все мало-мальски ценное из монастырской церкви: золотые и серебряные украшения и утварь – вклады знатных попечителей, старинные иконы новгородского и суздальского письма. Оставили только иеромонаху отцу Сергию самое необходимо для служб, что поплоше: кадило, копиё, чашу-дароносицу, предметы для причастия. Как они сообща порешили – до обычных церквей, конечно, дело дойдет, но не сей день.

Федор Трофимович опять вспомнил алчный блеск в глаза комиссара, усмех-нулся. А Мишко он послал к отцу Игнатию, чтобы тот со служкой, как было ранее договорено, наглухо затворили внутреннюю монастырскую дверь, перетянули ее перекладиной-засовом и заставили иконами-складнями. Погрустнев, пошел по известным ему домам – готовить к приему на постой монашек.

Почти все село смотрело, как вверх к монастырю по протоптанной тропке тя-нулась черно-серая колонна, возглавляемая двумя конниками; как и раньше, Ва-няй держал красное знамя.

– Антихристы, – бормотали бабки, опасливо оглядываясь на ходившего меж домами по своим делам Федора Трофимовича; хошь и свой, но все же партейный! Народ в селе по-доброму сочувствовал старосте: чего ни сделаешь ради людей? – даже в партию вступишь…

Меж тем коммунары, матерясь от ходьбы в гору с грузом на горбах, пришли к окованным железными лапами воротам, сбитым из еловых брусов в пять вершков толщиной. Не слезая с коня, Гоша нагнулся с седла и решительно подергал за руч-ку выпущенной через отверстие в воротах веревки: за воротами звонко забился колокольчик. Переждав пару минут, Гоша уже непрерывно затрезвонил. Легонько щелкнув, отошла в сторону заслонка, открыв окошко размером в две ладони, в ко-тором Гоша разглядел лицо пожилой монахини, низко забранное черным платком.

– Что хотите, люди добрые?– Мы, тетка, не люди добрые, а представители советской власти, откомандиро-

ваны губисполкомом. Открывай незамедлительно ворота!– Без разрешения матери игуменьи не могу. Монастырь женский, мужчинам

входить не позволительно.– Хорошо, зови свою ведьму. Ждем пять минут, а потом забросаем ворота бом-

бами.Для убедительности Гоша вынул из кармана шинели «лимонку» и сунул ее

под нос монахини. Та ахнула и быстро-быстро пошла в сторону приземистого строения, забыв заслонить окошко, не по возрасту легко вбежала на низенькое крылечко и скрылась за дверью. Гоша же, красуясь, просунул руку с гранатой в окошко, для убедительности просунув большой палец в кольцо. Восхищенный военной решительностью командира Ваняй подбоченился, но тут же левая его нога выскользнула из стремени, он покачнулся в седле и древком знамени ударил по крупу командирского коня. Тот от неожиданности взбрыкнул, Гоша подско-

Алексей Яшин

67

чил, рука его в оконце резко дернулась, а граната, получив ускорение своему весу, вырвалась из руки и упала на землю по ту сторону забора, оставив на большом пальце кольцо.

Прошло две-три секунды, пока Гоша осознал случившееся, а затем с силой пришпорил коня, дернул повод влево и заорал:

– Ложись!В наступившей тишине и на морозе граната взорвалась с оглушительным гро-

хотом. С крестов и деревьев монастырского кладбища всплеснулась стая грачей, громко загалдевших. Еще пару минут коммунары лежали, зарывшись головами в снег, придавленные своими мешками и ящиками. Напуганные кони ринулись вдоль монастырских стен в разные стороны, причем конь Ваняя сбросил своего седока в сугроб. Гоша же удержался и, сделав круг в сотню саженей, вернулся к воротам, которые медленно растворились вовне: взрывной волной снизу вышибло из гнезд перекладину.

Гоша же, наезжая успокоившимся конем на выбирающегося из сугроба Ваняя, орал:

– Ты, гадский папа! Ты что это, урод, творишь?– Так ведь случайно получилось…В это время проворный Люська поймал коня и подвел к воротам, передавая по-

водья осыпанному снегом Ваняю.– Отставить, – продолжал орать Гоша, – еще что учудишь, дубина стоеросовая!

Товарищ Лю Сые! Бери знамя и садись на коня. А вы, черти, хватит валяться. Встать и построиться в колонну. Вперед – марш!

Подъехали к крылечку жилого помещения, оказавшегося поместительным зда-нием в форме квадрата с кирпичным цоколем и невысокой деревянной надстрой-кой – кельями монахинь. Сейчас в них молились, приняв взрыв гранаты за начало бомбардировки монастыря, все двадцать восемь насельниц, монахинь и послуш-ниц. Во внутренней же Богородичной церкви молились отец Сергий и игуменья Спиридония.

Гоша слез с коня, взошел на крылечко и отворил дверь, оказавшуюся незапер-той. Через все здание пролегал коридор, заканчивающийся противоположной две-рью. На ближней скамейке сидела в тревоге давешняя монахиня.

– Ты это что, старая, расселась? Где твоя настоятельница, или как там ее?– Так ведь бомбить начали, у меня и ноги подкосились.– Никто вас не бомбил, а ворота надо по команде открывать! Давай веди к сво-

ей главной небокоптительнице.– Матушка в церкви.– Тьфу! – сплюнул Гоша. – С вами только гранатами и можно разговаривать.

Вы тут оставайтесь, а мы с Ваняем, Махуткой и Лю Сые пойдем в церковь старуху искать.

Гоша вышел на улицу. Прощенный Ваняй, подобострастно забегая вперед, за-торопился к церкви. Перед церковными воротами Гоша цыкнул на Ваняя и, не снимая шапки, вошел в притвор. В слабом свечном свете он разглядел близ алтаря двух согбенно молящихся в застывшем полупоклоне священника и монахиню в высоком головном уборе. Громко топоча подкованными сапогами, Гоша с сопро-вождением прошагал через церковный зал. Остановился возле молящихся, осве-домился:

Коммуна комиссара Гоши

68

– Кто такие? Я комиссар из Архангельска.Пожилая монахиня выпрямилась, повернулась лицом:– Я здешняя игуменья. Негоже в храм Божий с покрытой головой входить и

мирские разговоры вести. Давайте выйдем из храма.Выйдя вперед коммунаров из церкви, Спиридония осведомилась:– Кто вы такие будете, почему взрываете бомбы и врываетесь в храм?– Надо власть уважать и ворота открывать. Тогда и взрывов не будет. Я комис-

сар со специальными полномочиями от архангельского губисполкома. Согласно выданному мандату, прибыл организовывать коммуну. Монастырь, как пережиток темного прошлого, я реквизирую под штаб коммуны. Па-а-прашу в четверть часа очистить территорию!

– Согласно закону Совета народных комиссаров от двадцать третьего января одна тысяча восемнадцатого года от Рождества Христова, церковь отделена от государства. Для закрытия монастыря мне нужно указание от епарх…

– Ма-а-лчать! Я те дам указание! Хочешь под дулами винтовок вылететь за во-рота? Немедленно очистить бывший монастырь.

– Я буду жаловаться по своим и светским инстанциям. Подчиняясь силе не-праведной, мы уйдем.

– Вот-вот, жалуйся хоть своему бывшему богу. А ты, поп, дабы пожара не слу-чилось, загаси свечи и лампады и тоже выметайся. Жаловаться иди, ха-ха-ха!

– До принятия официального решения гасить лампады не будем. Это богохуль-ство.

– Хрен с вами. Махутка! Загаси огни.Больше не оборачиваясь, Гоша пошагал к дверям жилого здания.

Когда монахини и послушницы, за исключением двух поварих, которых Гоша насильно оставил на кухне и запер, игуменья и отец Сергий, перекинув через плечо котомки с нехитрыми пожитками, скорбной чередой вышли из во-рот монастыря и остановились, обернувшись, чтобы отдать последний поклон обители, в горку вбежал Федор Трофимович с увязавшимся Мишко. Прибежа-ли они на услышанный в селе взрыв гранаты. Спиридония вкратце рассказа-ла о происшедшем, попросила позаботиться о сестрах и послушницах. Сама она переночует у Татьяны Третьяковой, церковной старосты Преображенского храма, а иеромонаха Сергия приютит до утра отец Игнатий. Еще она попро-сила назавтра отрядить кого-либо с повозкой – отвезти их с отцом Сергием до станции: поедут в Архангельск правды искать у епископа и советских властей. «Хотя и мало надежды», – скорбно сказала игуменья.

Забегая вперед, скажем, что Спиридония и Сергий назад уже не вернулись. Спустя год от отца Игнатия, ездившего в Архангельск к архиерею, который спеш-но собирал священнослужителей епархии по поводу появления декрета об изъ-ятии церковных ценностей, узнали: о возвращении монастыря власти и слушать не пожелали. Оставшихся без дел Спиридонию и Сергия отправили в Москву на патриаршье подворье. Некоторое время они пожили в Новодевичьем монастыре. Затем Спиридонию благословили игуменьей Кременецкого монастыря на Украи-не, а иеромонах Сергий волею судеб оказался аж на греческом Афоне.

– Да-а, – захмурился Федор Трофимович, – перегибает власть, перегибает. Не-хорошо это, многими бедами откликнется.

Алексей Яшин

69

– А ведь нехорошее число их: исключая командира – тринадцать, – сказал отец Сергий, – не к добру...

Не успел иеромонах закончить слова свои, как изнутри монастыря раздались страшный крик и глухой стук, будто упал свысока туго набитый чем-то мешок. Все замерли, а через минуту в незапертые ворота выбежал Махутка и заорал: «Фершала зовите, фершала!» За фельдшером Архипычем взялся сбегать Мишко.

Как выяснилось, едва последняя монахиня вышла из монастыря, Гоша велел водрузить повыше над взятой твердыней красное знамя. От маковки церкви и ко-локольни сразу отказались, поэтому Гоша послал Карла Каудзитаса, хотя и двух-метроворостого, но ловкого, укрепить стяг на верхнем ярусе колокольни. Тот ско-ренько взбежал по внутренней лестнице, осмотрелся и обнаружил в метре от от-крытой площадки на стене удобное отверстие. Перегнувшись через перила, Карл почти дотянулся древком до него, но сапоги его заскользили по промороженному каменному полу, туловище перевесило, и латышский стрелок вольной птицей по-летел вниз. На его несчастье каменная же площадка вокруг цоколя колокольни аккуратно расчищалась монахинями после снегопадов и метелей.

…Пришедший спустя четверть часа Архипыч только развел руками. «Вот и двенадцать стало, – тихо проговорил отец Сергий, – но и это число антихристам ничего хорошего не сулит».

Изгнанники спустились в село, а подоспевшие бабы, загодя предупрежденные старостой, по одной, по две повели монашек по своим домам. Послушницы же были из местных – из села и окрестных деревень, – поэтому и вернулись к роди-тельским дворам.

Беспокоясь за судьбу двух оставленных послушниц-кухарок, Федор Трофимо-вич вернулся в монастырь, там его встретил Гоша:

– Слушай, несознательный ты, а еще член нашей партии! Видишь, товарищ наш боевой погиб, с красным знаменем не расставаясь. Не до тебя. Кухарки будут при кухне. Должен же кто-то харч нам готовить. Вечером отпустим, а затем хоть их, хоть кого других каждый день присылай с утра готовить. Считай, по разнаряд-ке коммуны. Так что иди себе. Да-а, собрание пока отменяем.

По всему чувствовалось, что Гоша был напуган потерей в течение суток трех человек команды, поэтому в кровь разбил рожу коммунару Егорке, на крик кухарки заглянув в кухонное помещение: от облапил послушницу (вторая в это время вы-шла за охапкой дров) и уже тянулся блудливой рукой к подолу темного монастыр-ского платья. Более того, приказал охальника на трое суток посадить в карцер – келью на втором этаже жилого дома, заперев ее на внешний замок, кормить раз в день сухомяткой. Также велел поставить туда два ведра: одно с водой для питья, другое под парашу.

Карла, хотя тому при жизни и не снилось быть мусульманином, похоронили ввечеру того же дня. Похоронили с честью, в церковной ограде рядом с могилами архиепископов и митрополита Никодима. Памятник последнему несколько повре-дили: устав копать промороженную землю, далее углубляли динамитом, хозяйски прихваченным Гошей с архангельских складов. Покойного коммунара уложили в наспех сбитый хромым Мироном Карнауховым гроб (Гоша приказал старосте), хоронили под гудение горна и «Интернационал», исполненный хорошо владев-шим гармонью землемером Холиным. Хромку также вытребовали из села с от-дачей. Однако игра Холина понравилась Гоше, и он реквизировал музинструмент.

Коммуна комиссара Гоши

70

Поминали опять же пением революционных песен, расположившись в про-сторной трапезной, приготовленным кухарками-послушницами ужином, двумя бутылками водки из Гошиного НЗ. По случаю траура командир объявил амнистию Егорке. Тот же в благодарность сообщил узнанное от кухарок днем – он был на сегодня назначен дневальным по коммуне, потому и вертелся на кухне, снимая пробу. А узнал он от простодушных послушниц, что в церковном подвале имеется запас вина кагора для причастий, сохраненного игуменьей еще с давних времен и крайне экономно используемого в годы лихолетья.

Гоша, прихватив Ваняя и Махутку, самолично пошел с проверкой. Подобрав ключ из отнятой у игуменьи связки, подвал открыли и обнаружили целых три ящика кагора хорошей, еще довоенной, крымской лозы. Ради новоселья и похорон Гоша велел ординарцам взять целый ящик, а ключ от подвала снял с кольца связки и упрятал в левый карман френча рядом с партбилетом.

У команды при виде вина светлая грусть окончательно переросла в веселье. Холин весь долгий зимний вечер играл плясовые. Потом под гармонь же завели разбойничьи и каторжанские песни.

Пока шло веселье, Гоша с Ваняем, взяв фонарь «летучая мышь», обошли все кельи второго этажа, размечая, кого куда поселить. И на первом, кроме трапезной с кухней, монастырской библиотеки, имелось несколько комнат, где раньше жили послушницы, занятые ведением хозяйства монастыря. Затем вышли на улицу, проверили замки на служебных постройках, что шеренгой расположились между жилым помещением, кладбищенской оградой и задней монастырской стеной.

Себе же и адъютанту Ваняю Гоша присмотрел маленький домик в левом углу монастырского двора, что раньше занимал отец Сергий. Бывшая поповка восхи-тила поотвыкшего от домашности своим уютом, отдельной крохотной спаленкой, гостиной с диванчиком, круглым столом, камином и приличной библиотекой ду-ховной и естественно-философской литературы.

Перед самой полуночью командир объявил общий отбой. Коммунары разо-шлись по кельям, захватив свечи в подсвечниках; еще днем Гоша приказал снести их из всех помещений дома в трапезную: для яркого света. Махутку назначили дневальным на эту ночь по дому, то есть он должен был при фонаре дремать в коридоре на вынесенном из библиотеки топчане. А непьющего китайца Люську, снабдив валенками, тулупом, малахаем и винтовкой, отправили постовым на ох-рану монастырского двора. На ночь установили три фонаря – у ворот, церкви и хоздвора. А часовому разрешили заходить греться в дом, печи которого натопили, не жалея дров.

Люську же отрядили даже и не потому, что трезвый, а про себя решили: ходить по двору рядом с кладбищем, где свежий покойник, страшновато, а Лю Сые – не-христь, ему все нипочем…

Еще раз строго-настрого наказав Махутке не все время дрыхнуть, а особо при-сматривать за дверями в кухню и в библиотеку, она же комната для монашеских посиделок-занятий, куда временно сложили весь привезенный груз, Гоша зашел на кухню, положил в мешочек хлеба, уворованной в поезде семги, в также при-прятанную бутылку кагора, после чего отправился в свой домик.

Там ярко горели свечи, а Ваняй уже вовсю раскочегарил камин и голландку, об-ложенную сиреневыми изразцами со сценами из Ветхого завета. Своими боками печка выходила в гостиную, спаленку и прихожую с топчаном, на который и улег-

Алексей Яшин

71

ся уставший от хлопотного дня Ваняй, накрывшись шинелью. Командир вручил ему добрый ломоть хлеба с жирным куском семги.

Гоша же снял сапоги, обув натруженные ноги в меховые домашние обутки иеромонаха, а также заменил пропотевший френч на хозяйский же теплый ха-лат монашеской темно-синей расцветки. Удобно устроился в резном деревянном креслице с подлокотниками, протянув ноги к полыхающему камину. Тепло поду-мав о Ваняя, сгоношившем и самовар, Гоша заварил настоящий чай из запасов ие-ромонаха, налил в серебряную лафитницу кагора. Выпил, закусил семгой. И чай к этому времени настоялся. В отличие от Ваняя, о прежнем хозяине дома подумал неодобрительно: «Совсем попы зажрались: посуда серебряная, камины всякие там… шлепанцы меховые… Правильно товарищ Троцкий говорит, что дурман церковный в сто крат хуже контрреволюции с Антантой».

Разомлевший от давно забытого уюта, крепкого чая и умиротворяющей ночной тишины, нарушаемой только потрескиванием поленьев в камине да отдаленным дверью храпом Ваняе, комиссар Гоша впал в полудрему-полуявь. Мысли текли как-то отстраненно, но убедительно.

Из общения с местным населением Гоша понял: к коллективному труду эти куркули не готовы. Да и прямых директив партии не имеется, а грядущее введе-ние продналога, как понимал Гоша, отсрочивает полную и окончательную кол-лективизацию деревни. Так что же – возвращаться с позором в Архангельск? Нет, это не в его характере. Просто надо подкорректировать задачу экспедиции: ставку делать на личный пример, создать в монастыре образцовую коммуну, пример со-вместного труда и жизни. А село? – Пропаганда, политпросвещение, агитация за советскую власть!

Все же сон окончательно сморил уставшего комиссара. Был он во всех отно-шениях приятен и оптимистичен. Минула холодная северная зима, растеклись и влились в разбухшую с ледохода Онегу весенние ручьи, зазеленела первая травка, а там и деревья… Но тут Гоша сам себя во сне поправил: здешние ели и зимой зеленые. Но все равно: белое ушло, осталась зеленая земля да голубое небо. Все село вышло на пашню, слышны веселые переклички занятых коллективным тру-дом людей, вчерашних забитых бедняков и во всем сомневающихся середняков. Мрачноваты раскулаченные, но и они постепенно вливаются в ряды пролетариев сельского труда.

По просторным пашням едет он на коне. (И во сне рачительный Гоша озабо-тился: а хорошо ли Ваняй с приданным ему в помощники Егоркой покормили ко-ней, поставленных в монастырскую конюшню в соседство с двумя же монастыр-скими ездовыми лошадьми?). Рядом, и тоже на коне, – Ваняй с красным знаменем в одной руке и с горном в другой.

– Здравствуйте, товарищи трудовые крестьяне!– И ты будь здоров, товарищ комиссар, с хорошей погодой тебя!– Да, погода благоволит. Так и овсы скоро взойдут. А с житом-то управитесь в

срок?– Управимся, непременно управимся…Беседа и дальше продолжалась, но как-то в общем, поскольку Гоша слабо

знал сельскохозяйственную терминологию. Ваняй затрубил в горн, созывая ра-ботающих на поле крестьян на десятиминутную политбеседу. Гоша спешивается и достает из планшетной сумки свежую брошюру с тезисами съезда ВКП(б) по аграрному вопросу. На других полях и пашнях сеют доброе и вечное остальные

Коммуна комиссара Гоши

72

коммунары, только Махутка дневалит в бывшем монастыре, да землемер Холин послан в соседнюю деревню: тамошние хлеборобы попросили обмерить пашню, чтобы равномерно распределить работу между двумя бригадами.

Санитар Шишкин помогает фельдшеру Архипычу в приеме легких больных; тяжелых в селе-коммуне давно уже нет. Малахай на соседнем поле, что справа от села, сам пашет на монастырских лошадях. Одноглазый Епифан плотничает с хромым Мироном Карнауховым; как люди слегка инвалидные, к полевой работе негодные, они оборудуют самый большой на селе амбар под клуб.

Семен, как человек политически грамотный, к тому же и художник-самоучка, на том же дворе – под навесом на случай дождя – готовит наглядную агитацию для скороспелого клуба: натянув на деревянные каркасы кумач, выписывает кра-сками цитаты из трудов Маркса, Ленина и Троцкого, время от времени справляясь с печатным текстом из книжки «Агитатор на селе».

Лю Сые тоже остался в коммуне-монастыре, но он кропотливо сажает огород: будет припас овощей для команды на всю долгую зиму! Юрис же Пумантис, сам из сельских кузнецов, с Левонтием с самого рассвета в кузне: приводят в годность поизносившийся инвентарь. А чем занят Дьёрдь Кáлоши? Никак не мог приду-мать Гоша подобающее занятие вечно хмурому, плохо говорящему по-русски ма-дьяру. В голову лезло все нелепо-плакатное: «А бывший боец Венгерской совет-ской республики товарищ Кáлоши с винтовкой в руках охраняет мирный труд…»

И в этот предутренний, последний за ночь сон явственно ворвался хлопок вы-стрела. Гоша открыл глаза и с минуту неподвижно лежал, угретый под шинелью. С улицы послышался топот, хлопнула входная дверь, кричал Махутка: «Калоша застрелили!»

…Наспех одетый Гоша, опережая Ваняя и Махутку, ворвался в дом. У раство-ренной в библиотеку двери уже толпились необутые, полуодетые коммунары. Калоши лежал на полу в перевернутом стуле с подлокотниками, от двери вид-нелись только его поднятые и согнутые в коленях ноги в сапогах. Рядом лежал вороненый наган с блесткой рукояткой. На столе, от которого при выстреле от-валился Кáлоши, лежал лист бумаги – вырванная из книги подобложечная чи-стая страница. Впрочем, на листе было написано карандашом только два слова: «Kedves Erzsi…»1. Видно, Дьёрдь сообразил, что из этой глухомани письмо, да еще написанное по-мадьярски, никуда не дойдет.

Гоша нагнулся и поднял с пола щегольский револьвер с серебряной пластинкой на рукояти. Сколько он ни силился, но не мог понять ни слова из гравированного текста. «Украл, наверное, у кого-то», – подумал Гоша. Рядом стоял Юрка-латыш, он наклонился к револьверу в руке командира, наморщился, зашевелил губами.

– Что? Или прочитать можешь?– Знаете, я ведь из полулатышской-полуэстонской деревни, у нас там все оба

языка знают. А венгерский и эстонский чем-то похожи…Юрка взял протянутый Гошей револьвер, пару минут водил глазами по над-

писи:– Получается так, что Дьёрдь Калоши награждается именным оружием от

председателя Венгерской советской республики Бела Куна за боевые подвиги. В этом смысле написано.

– Да, не простой человек был наш Калоша, мне еще в Архангельске намекали. И чего это он?1 «дорогой ержи…» (венг.).

Алексей Яшин

73

– От тоски, должно быть, – встрял Холин.– Вы тут со своей тоской коммуну в похоронную команду превратите! Все это

от безделья и пьянства. Баста! Объявляют на территории коммуны сухой закон. Провинившихся – в карцер на десять суток!

Гоша сорвался на истерический крик; с ним случился вроде как забытый с юности припадок. Коммунары оторопело смотрели то на мертвого венгра, то на дергающегося на полу командира. Шишкин растолкал зевак и деловито – на ка-рантинной службе в порту всего насмотрелся – стал разжимать подвернувшейся щепкой изрыгающие белую пену стиснутые зубы комиссара.

Николай Андреянович не только из рассказов матери представлял себе тот се-верный край и его людей. Во-первых, сам родом с Крайнего Севера, что на тысячу с лишком километров ближе к полюсу, чем родина матери. А во-вторых, довелось ему и самому побывать на этой родине.

Учась на предпоследнем курсе политехнического института, решил он, под-давшись уговорам матери, съездить в ее родные места. Благо впереди зимние ка-никулы, билет студенческий железнодорожный – льготный, в полцены. Да и сам не против проветриться после зимней сессии, слякотной долгой осени и вялой зимы. Захотелось в северный ядреный мороз, да и материного брата Михаила на-вестить: видел-то его только в самом раннем детстве, забыл, как и выглядит дядя Мишкó, как его всегда называла мать Николая.

Сдав последний экзамен, Николай, прихватив сумку с материным гостинцем – вареньем из вишни и крыжовника, доехал на электричке до Москвы, перешел с Каланчевки на Ярославский вокзал и уже через пару часов сидел в купе поезда в приличной компании флотских офицеров, ехавших в Северодвинск принимать новую атомную подлодку. Флотские офицеры в те времена на публике не пили, а вот в соседнем купе всю ночь напролет веселились под гитару, как понял Ни-колай, торговые морячки из Холмогор, пели что-то разухабистое про «Емцу-дрицу». Николай спал вполъявь. А в одиннадцать утра следующего дня сошел на станции Плисецк, легко нашел восемнадцатый дом по улице Октябрьской, где, предупрежденный материной телеграммой, его ждали дядька Михаил и тет-ка Катерина, равно и обильно накрытый стол. Оба сожалели, что в ближайшие две недели их дочь Светлана, работавшая инженером на космодроме в Мирном, не сможет приехать: дисциплина там военная, а сейчас каждый день ракеты со спутниками запускают.

Дом дядькин, хотя и одноэтажный, был построен им по всем северным поряд-кам: с духовым отоплением от русской печи; баня, туалет, мастерская по хозяй-ству – все под одной крышей. После бани для гостя сели за стол, выпили, завязали разговор.

Историю жизни дядьки Николай хорошо знал со слов матери. В армию его не взяли по причине плоскостопия. Когда в тридцатых годах село коллективизи-ровали, Мишкó очень скоро стал зваться Михаилом Андреевичем – был сначала бригадиром, а потом и вовсе председателем колхоза «Красный Север» в двадцать пять лет. Тогда же сестра его Маня вышла замуж в соседнюю деревню Погост. Женился и он сам, но в тридцать восьмом, лютом для начальников всех рангов году, не дожидаясь возможных доносов и ареста, съездил в Архангельск, нашел кой-каких знакомцев в тамошнем управлении Главсевморпути и получил назначе-ние начальником маяка в Кольском заливе. Туда же выписал после войны и сестру

Коммуна комиссара Гоши

74

Маню, оставшуюся без погибшего мужа сама-трое с малыми детьми. Там она и встретила отца Николая.

Как только наступили хрущевские времена, дядя Миша, выслуживший льгот-ную северную пенсию, вернулся в родные края, но не в село Великий Халуй, а осел и отстроился в Плисецке и еще с десяток лет проработал в райпотребкоопе-рации на приличной, хотя и не верхней должности. Теперь заслуженно отдыхал.

В первый день заговорились до полуночи. Опять же дядька сожалел, что не удастся им в этот приезд съездить в родное село Великий Халуй. Вроде и не-далеко, по здешним расстояниям, всего шестьдесят верст без гака, но зимой не ахти какую дорогу заметает, так что на два-три месяца в году рейсовый автобус отменяют. «Вот приедешь летом – навестим Халуй, монастырь, хотя уже полураз-рушенный, посмотришь…»

Неделю прогостил Николай у родни. Стояли в эти дни крепчайшие морозы при круглосуточно ясном небе, а в доме – пряное тепло духового отопления, тетка Катерина с утра пироги в печь мечет, уху из вяленой рыбы варит, а на ужин парит магазинную курицу. К курице дядька, нагнувшись под обеденный стол, подмиг-нув, достает из нарочно купленного к приезду гостя ящика бутылку «зубровки». На второй же день по приезде Катерина затушила и домашнего гуся.

После ужина Николай вышел прогуляться. За полчаса обошел весь невеликий поселок, остановился у входа в сквер, на зиму тоже закрытый. Улицы, освещен-ные неяркими на морозе фонарями, еще больше оттеняли черноту безоблачного и безлунного неба. На улицах – редкие прохожие, зато в домах все окна горят. Тишина. Простучал через станцию товарняк. Снова полная тишина. В городе та-кой не бывает и посредине ночи. Николай посмотрел в юго-западную сторону неба: что-то там слегка зарозовело, а затем тоненькая, за десятки километров едва различимая огненная черточка, набирая скорость, ушла в небо и погасла. «Вот и привет от сестры Светланы, – подумал Николай, – через пару часов в вечерних теленовостях сообщат: запущен, мол, очередной спутник с номером тысяча такой-то в интересах народного хозяйства…»

Но сидя за столом и доедая с дядькой гусятину под остатнюю на сегодня рюм-ку «зубровки», услышал сообщение диктора, что сегодня одной ракетой-носите-лем запущены сразу шестнадцать народно-хозяйственных спутников.

– Это зачем так много и сразу? – поинтересовался безлично дядька.– А это испытывают новую баллистическую ракету с разделяющимися боего-

ловками, – пояснил Николай со снисходительностью слушателя военной кафедры политеха.

Теперь же, по прочтении занимательной книги Александра Исаевича, приводя в мыслях в строгий порядок слышанное от матери, от дяди Миши (после поездки Николая в Плисецк дядька дважды наезжал к ним в Т.), в контексте всего слы-шанного Николай Андреянович вспомнил, что, провожая племянника, дядя Миша подарил ему несколько староизданных церковных книг, зная увлеченность того историей. Собственно говоря, посулы матери, что в Плисецке имеются старые книги, и убедили Николая поехать в гости.

Книги эти и посейчас стояли на лучшем месте книжного шкафа Николая Андреяновича. Еще тогда дядька сожалел, что в свое время, навещая в Вели-ком Халуе мать Татьяну Алексеевну, дожившую до возвращения сына с Край-него Севера на родину, только эти несколько книг и забрал – из любопытства.

Алексей Яшин

75

«А ведь твоя бабка, мать моя то есть, в двадцатые годы, как бы сейчас сказа-ли, старостихой на общественных началах при мирской церкви Преображения была. Туда же снесли все самое ценное и из монастырского Богородичного храма перед закрытием монастыря. Конечно, золото-серебро в двадцать вто-ром году по декрету изъяла комиссия из Архангельска, но все самые ценные иконы (поплоше сельские бабки разнесли по избам) после закрытия комсо-мольцами в первую пятилетку Преображенской церкви отец Игнатий передал на сбережение Татьяне Алексеевне. Сам священник тогда же уехал с семей-ством из села. Так и стояли два поместительных сундука, на замок примкну-тые, да укладка с церковными книгами в сенцах родительского дома, завален-ные всяким хламом.

– Говорил я ей: отдай в архангельский музей, а то сейчас Никита Сергеевич по-слабление стране дал, а при всяком послаблении сразу вороватый народ плодить-ся, как мухи на навозе в солнечную погоду, начинает. Куда там! Отец Игнатий, мол, крепко-накрепко наказывал: отдашь только в церковь нашу, как ее вновь от-кроют… Вот и дождалась: за полгода как мать померла, нагрянули в село какие-то с виду приличные, в шляпах, все стариной интересовались. На машине легковой окрест все разъезжали. Отлучилась старая на пару дней – в Погост-деревню к тамошней знаменитой знахарке со своими болячками. Вернулась: сундуки-то с укладкой пусты. Так у нее ноги отказали, до смерти уже не оправилась.

…И еще тогда дядька, порывшись в кладовке, принес порыжелую картонную папку, явно погрызенную мышами, с оттиснутым словом: Дъло №.

– Если не лень тащить, возьми вот. Когда на похороны ездил – захватил на память. Тут пустяки всякие, записи хозяйственные по церкви – материным почер-ком. Еще какие-то записи, но не ее…

Приехав домой, Николай с интересом читал жития святых. Папку тоже раскры-вал, порылся в разрозненных бумагах самого различного формата. Просмотрел половину стопки: действительно, все записи о фунтах лампадного масла, саженях дров и прочее хозяйственное. Так и оставил в покое. Когда женился на послед-нем курсе и перебрался примаком в тестеву-тещину квартиру, то из родительского дома забрал только наиболее ценные свои книги, а весь хлам – старые учебники, студенческие конспекты, тож порыжелую папку – вынес в сарай, сложил повыше на грубо сколоченные полки, где размещались всякий инвентарь и инструменты, всегда необходимые в частном доме.

…А вот теперь вспомнил о папке, может, какое-нибудь упоминание в тех за-писях о лихолетье коммуны имеется? Хоть в контексте нехитрых записей что удастся уловить? Но дело все осложнялось тем, что был тот дом уже не родным: после кончины матери (отец умер раньше) перешел он в чужие руки. Каким-то хи-трющим манером теперь им вовсе незаконно завладела вдова недавно погибшего среднего брата, ушлая бабенка: и Николая Андреяновича с младшим братом-ху-дожником к разделу не подпускала, и сама жила в собственной квартире, а в дом квартирантов пускала.

Николай Андреянович, как человек воспитанный и интеллигентный (хотя и без очков), слабо себе представлял, как объяснить свой приход какому-нибудь гру-бому работяге, его подозрительной и никому-ничему не верящей жене? Да и на-дежды, что бумаги в сарае сохранились через столько-то лет при сменяющих друг друга квартирантах, практически никакой…

Коммуна комиссара Гоши

76

Однако, пересилив эту самую интеллигентскую рефлексию, как-то в воскрес-ный день вышел поутру из квартиры, купил бутылку вполне приличной водки, сел на автолайн и поехал на другой конец города в поселок металлургов.

Нерешительно постучал в столь памятные ворота с калиткой. Звонок уже не ра-ботал, да и сам ранее белоснежный, выбеленный дом посерел, как-то сник. Никто не шел. Николай Андреянович заставил себя разозлиться и загремел кулаком. Дверь с веранды растворилась, вышел всклокоченный мужик в неряшливой майке:

– Чегой грохочешь? Что нужно?Сообразив, что мужик в самом пике неопохмеленных страданий, Николай Ан-

дреянович без промедления поднял над забором руку с бутылкой:– Впусти. Разговор есть.На радость гостя-спасителя супружницы мужиковой не оказалось дома: уехала

в подгороднюю деревню к родне то ли на крестины, а может, и на поминки. Му-жик с похмелья точно не помнил. Придя в чувство и не задавая лишних вопросов, тот ткнул рукой в сторону сарая, что виделся из кухонного окна:

– Иди сам смотри. Я там пока ничего не трогал. Думаю вот, самогонный аппа-рат стационарный…

Не дослушав, Николай Андреянович вышел из дома, обогнул его и вошел в не-запертый шлакоблочный сарай. Через несколько минут, весь в пыли и паутине, но с заветной папкой в руке, Николай Андреянович зашел попрощаться с гостепри-имным временным хозяином. Тот не возражал, инстинктивно придвинув бутылку к себе поближе.

Воскресный вечер, перешедший в ночь-заполночь, Николай Андреянович раз-бирал пересохшие и пожелтевшие листы разноформатной бумаги, исписанные вперемежку чернильным карандашом и выцветшими чернилами. Наскоро про-смотрев уже когда-то виденные листы сверху пачки, Николай Андреянович за-листал дальше. Где-то с середины между хозяйственными записями, справками о крещении, поминальными списками, черновиками писем отца Игнатия в епархию стали попадаться листы, исписанные нервическим, характерным почерком, до-вольно малопонятным. Фразы-записи прерывались датами. На всякий случай эти листы Николай Андреянович откладывал в сторону. Их было немного. Долистав до конца стопки, не найдя ничего интересного, он сложил все снова в папку, при-лег на диван, захватив листы, исписанные малопонятным почерком.

После разбора первой же фразы кровь застучала в висках, от волнения под-скочило давление, хотя гипертоником и не был: это были разрозненные листы из дневника комиссара Гоши! Всего Николай Андреянович нашел пять датирован-ных листов записей, неведомо как попавших в церковно-хозяйственные бумаги его бабки.

«21 марта <1921 г.>1

Конец марта, а мороз и не думает униматься. Впрочем, за последние годы к чему только не привык? А здоровье пошатнулось: здесь уже третий припадок падучей. Уж было и думать про нее забыл… Хворостов тоже хорош: позавчера лавочник Клюшкин оказией привез со станции очередное, третье по счету, пред-писание: рапортовать об успехах Первой образцовой коммуны имени Кондратия Булавина. Ему, видите ли, надо готовиться к докладу на бюро губисполкома. А что 1 на листах дневника год не был обозначен, поэтому приводится в скобках <…>. понятно, что и грамматика здесь приведена в норму современных правил.

Алексей Яшин

77

я ему отрапортую: жратва из монастырских запасов почти закончилась. Главное, не усмотрел – весь сахар Шишкин с Малахаем на самогон перевели: устроили самогоноварню в избе Мирона Карнаухова. Бил лично палкой, а потом Ваняй с Юркой-латышом публично выпороли. Посадил на гауптвахту, а на второй день к ним же и Махутку определил. Сукин сын, ссильничал вдовую солдатку, что на краю села жила. Еле убежал от соседских мужиков – с топорами гнались! Здеш-ний народ довольно терпелив, но за топор берется уже не для угрозы…

От монастыря мужиков отогнали пальбой из винтовок в воздух. На другой день староста приходил: требовал либо самим расстрелять охальника, либо под охраной отправить в район милиции. Сказал, что и так до крови наказали. Глав-ное, подлец, теперь пусть опасается Ваняя и Егорки; те чин-чинарем тож солдаток себе завели, что в кухарках прижились: Федор-староста объявил, что баб более в монастырь отряжать не будет. Пусть сами хлебово себе готовят. А из чего его готовить-то? Впору отряжать на село свой продотряд. Что-то в голове переверну-лось: как-то снизу и от ушей вверх прихватывать начало. Опять гам и раздрай от казармы слышен. И Ваняй куда-то задевался. Надо самому утихомиривать идти от тепла-то! Впрочем, и дровам скоро каюк.

7 мая <1921 г.>Давно не писал. Весна пришла, а приливы к голове все сильнее. Первого мая

вышли из коммуны без оружия, с красным знаменем и двумя плакатами, изготов-ленными Семеном. Что-то он совсем ослаб, кашляет, все больше отлеживается под тулупом. Не жилец, видать. Староста, подчиняясь официальному праздни-ку, собрал хилый митинг: местная интеллигенция вшивая, старухи, дети. Говорил о радостных перспективах: войну с Польшей окончили, хозяйственная жизнь в стране налаживается, вот и продразверстку упраздняют…

При упоминании о продразверстке толпа злобно ощерилась: их Гоша уже две самолично провел. Вторая и вовсе стрельбой завершилась – с нашей стороны: стреляли в воздух, отгоняя от амбаров. Но все равно Ваняю нос свернули, Лю Сые сломали два пальца на правой руке, выворачивая винтовку, а одноглазый Епифан уже третью неделю валяется и стонет с переломанными ребрами. Хорошо, фель-дшер Архипыч, старой закалки лекарь, пользует и врагов… Впрочем, слегка под-стрелили и одного парнишку, что броском кирпича вывихнул мне плечо. Но тут мы квиты.

Заключили формальное перемирие со старостой. Он же пообещал скорый ко-нец нашей коммуне: дескать, Егор Клюшкин уже не одно письмо «в инстанции» лично в почтовый вагон поезда «Москва – Архангельск» и в обрат передал, с офи-циальными и коллективными жалобами.

Да-а, темен народ в стране, ох как темен! Сколько ж придется его приструни-вать, к коллективной жизни и труду переобучивать? Сколько это жертв с созна-тельной и несознательной сторон окажется? Страшно и подумать.

Вот сегодня допил последнюю бутылку реквизированного лично для себя цер-ковного кагора. Хоть голова вечером и ночью отпустит. Уже полночь. В коммуне все дрыхнут, а со стороны села песни доносятся: это в просторном амбаре Миро-на Карнаухова опять посиделки. Вот и заставь их в свободное время политграмоте учиться?!

30 мая <1921 г.>Умер боевой товарищ и стихийный художник Семен Гольцер. Чахотка в по-

следней стадии, а он поехал с нами на передний фронт борьбы. Похоронили с че-

Коммуна комиссара Гоши

78

стью… уже не одна коммунарская могила в этом бывшем поповском вертепе. Все же где-то умудряются гнать эту самогоновку: в ночь после похорон, напившись, открыли винтовочную пальбу в сторону села неугомонный Махутка и Юрка-ла-тыш. Последнее самое непонятное: хотя и не трезвенник, как Лю Сые, но всегда отличался благоразумием. Не иначе как пруклятое это место, навеки пропитавше-еся религиозным дурманом.

Стреляли, стервецы, в растворенные ворота коммуны. Юрку Лю Сые ввел в бессознание и лежачее состояние прикладом винтовки, а Махутка винтовку-то бросил, но выхватил гранату и с криком «Бей контру!» бросился по лунной дороге в сторону села. Как выяснилось в ночном расследовании при свете фонарей, Ма-хутка бросил-таки гранату, но недалеко она упала и изранила смертельно оскол-ками бросальщика. Все несчастья от этих гранат… и зачем только их взяли сюда?

Похоронили без почестей в дальнем углу монастырского кладбища. Горн пере-дал Ваняю. Впрочем, на утреннюю побудку и вечернюю перекличку уже давно не горнили. Опять есть нечего. Позавчера староста передал у ворот полмешка муки. Сказал: все, это последнее до новины…

Расписался что-то. Так Бальзаком или Достоевским станешь в этих стенах!20 июня <1921 г.>

Что ж сильно плотское в человеке! Невзирая что староста ночную стражу за-вел с дробовиками, Ваняй все одно иногда бегает к своей солдатке. Но и польза имеется, вчера принес весть: на селе получили газету о замене продразверстки налогом. И частную торговлю, и ремесло снова разрешили. Куда товарищи Ленин и Троцкий смотрят? Оно конечно, вожди смотрят куда надо, но ведь и курс на по-пятный опасно так сразу брать?!

Означает ли это конец (временный, конечно) идее коммуны? А был ли маль-чик? Ведь только что…

(Далее запись, не достигнув и середины листа, прерывалась. По всей видимо-сти, как сообразил Николай Андреянович, опять что-то не заладилось в комму-нарской жизни).

11 июля <1921 г.>Конечно, реквизиция золотишка-серебришка из внешней церкви, да еще с лег-

ким избиением попа Игнатия, угрозой револьвером старостихе Татьяне Третья-ковой, это жест отчаяния. Ведь объяснил этому Федору: будем возвращать посте-пенно в обмен на продовольствие. А он сам укатил – видно было с монастырской выси – на летнем тарантасе в сторону парома и далее через Онегу.

Специально, хотя и ночь полнолунная, посылал Ваняя к его солдатке узнать. Оказывается, поехал Федор Трофимович на станцию с намерением сесть в поезд – и к самому высокому архангельскому начальству. Что-то будет? А может, и ниче-го. Ведь на предыдущие кляузы там, по всей видимости, внимания и не обратили. Хворостов головой за коммуну должен стоять, иначе и сам погорит! Впрочем, уже два месяца как почты нет, а скорее всего, староста не передает.

А потом – я чист перед партией и советской властью. Если и были кой-какие грехи по молодости лет, то у кого их в это неустроенное время не было! Как это говорил бывший христианский бог: кто без греха, тот пусть первый выстре… – тьфу! То есть пусть первый булыжник – оружие пролетариата бросит…

Вандея… настоящая кондовая Вандея этот глухой край. А вся Россия? Сколько же ее придется ломать? Нашу коммуну лет через десять еще будут добрым словом вспоминать.

Алексей Яшин

79

А чертов монастырь, поповское это гнездо, все же красив. Как это у Гумилева? «…Белый монастырь». Но что перед этой строкой – увы, забыл. Опять голову за-ломило».

Через неделю спешно прибывшая в сопровождении Федора Трофимовича вы-ездная судебная бригада губчека с отделением бойцов разоружила и арестовала коммунаров. Следствие велось всего два дня в стенах монастыря, куда суровый гепеушный командир из портовых рабочих Соломбалы поочередно вызвал почти что все село. Наутро третьего дня всех девятерых коммунаров, что пережили эти злосчастные полгода монастырского сидения, вывели под конвоем из ворот и куч-но поставили у белой стены обители.

При чтении приговора только при упоминании имени Ивана Прокофьевича Трефилова коротко всплакнула в толпе сельских зевак Ваняева солдатка.

«…Шишкина Александра Лукича, а также бывших красноармейцев Лю Сые и Юриса Вилисовича Пумантиса за контрреволюционную деятельность, вооружен-ный разбой, мародерство и грабеж приговорить к высшей мере защиты советской власти: расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно», – закончил чте-ние обвинения суровый председатель выездной судебной бригады.

Перед всплеском винтовочных выстрелов Гоша, превозмогая раскалывающую голову боль, все силился вспомнить ускользающие строки стихотворения Гуми-лева. Так и не вспомнил.

… Брат Николая Андреяновича, художник-пейзажист, где-то в конце восьмиде-сятых годов съездил-таки на этюды на материну родину. Подарил старшему брату свою картину в строгой черной рамке: вид на село и полуразрушенный монастырь с берега Онеги.

Рассказывал, что часть стены слева от ворот, где расстреляли коммуну комис-сара Гоши, цела и какой-то турист, каких много развелось на русском севере, то ли с умыслом, а может, и просто так… что называется «по погоде», начертал кирпи-чом по сохранившейся, хотя и посеревшей извести:

Красным, белым и зеленымНагоняем сладкий бред…Взгляд блуждает по иконам…Неужели бога нет?1

1 из стихотворения николая рубцова «Гость».

Коммуна комиссара Гоши

Редакция журнала сердечно поздравляет Алексея Афанасьевича Яшина с 70-летием и желает ему

доброго здоровья и новых книг.

дмитрий МиЗГУЛин

Душой угадываю путь***

***

***

поэзиЯ

дождём и снегом небо плачет,привычной жизни суета.воспринимаешь всё иначево дни великого поста.

твой путь сомненьями завьюжен,идёшь, превозмогая тьму,

разверзлись и хляби, и воды.мир тонет во мраке и мгле.Ужаснее этой погоды,наверное, нет на земле.

куда только не затекаети где только не намело…в такую погоду спасаетлюбви позабытой тепло.

тебе уже никто не нужен,и ты не нужен никому.

тебе на целом белом светеУже не надо ничего…и только звёзды,только ветерв пустыне сердца твоего.

предвосхищенье будущей разлукипорой важней предчувствия любви.остынут страсти. растворятся муки,ещё вчера кипевшие в крови.

но утром холодным и раннимлуч солнца не тронет окно,А если и ждёт расставанье,Без муки минует оно.

и путь затуманится млечный,померкнет надежды звезда,и если остаться – навечно,А если уйти – навсегда.

померкли звёзды, и луна остыла.заметены позёмкою слова.давно меня ты напрочь позабылаи только в этом и была права.

81

***

***

***

Газпром везде и всюду,и тут и там газпром,несёт простому людуон счастье в каждый дом.

и знает вся планетапро Сочи и «зенит»,

жизни коромыслошаткое тащу.Стало меньше смыслав том, что я ищу.

мир мой слишком тесен.в вихре новостейне уравновеситьмне чужих страстей.

в сумерках ненастьяСпутались следыи чужого счастья,и чужой беды.

писать стихи – обуза, и счастье, и беда.Старею я, а музавсё так же молода.

изящно быстрокрыла,Безудержно легка.что у меня забыла – Я не пойму пока.

над этим пониманьемне мучаюсь ничуть.душою – не сознаньем –Угадываю путь.

А то, что газа нетув деревне, – извини…

и путь блистает млечный,и не нужны слова,и так по-человечьиГорят в печи дрова.

Сколько там, не знаю,мой продлится путь.для тебя, родная,мне б пожить чуть-чуть.

чтобы всё простилана закате дня.чтоб не разлюбилаГрешного меня.

и в тумане зыбкомСветятся слегкаи твоя улыбка,и моя тоска.

растает муза где-тов таинственной тиши,оставив для поэтаодин завет – пиши.

и я пишу и плачу,в рассветной мгле лечу.и всё переиначитьпо жизни не хочу.

переживу мгновенье,когда поглотит мглаи ветра дуновенье,и взмах её крыла.

душой угадываю путь

82

***

***

***

***

дмитрий Мизгулин

за окном озябли клёныдождь долбит унылый стих.пью с похмелья чай зелёный,мыслей нету никаких.

Угадать с погодой сложно.выйти – в куртке ли, в плаще.ни о чём не думать можнои не думать вообще.

за окном то дождь со снегом,или, может, снег с дождём.

что-то стал я многословен –молодёжи не в пример –Стал я глохнуть, как Бетховен,Стал я слепнуть, как Гомер.

в канцелярии у Богавыдан каждому наряд.раздают – по списку строго.заберут – у всех подряд.

мне оправдания не надои пониманье – ни к чему.по жизни лучшая награда –побыть немного одному.

не то чтоб скорбное прозреньевозникло в глубине души,не то чтоб обретаю зреньев ночи, заснеженной глуши.

значит, стало быть, с побегомна природу – подождём...

Буду плакать и смеяться,Глядя тусклое TV.Буду тихо восхищатьсядостиженьями в.в.

и, прослушивая сводки,вдруг замру, душой горя.и, наверно, всё же водки выпью вместо вискаря.

и пускай там кто-то слепнет.кто-то пусть теряет слух.но с годами только крепнетмой имперский, русский дух.

Я ничтожен и греховен,но великие в пример...Буду глохнуть, как Бетховен,Буду слепнуть, как Гомер.

не то чтоб одолели знанья,не то чтоб чаша дней полна...А просто – ночь, а просто – баня.А просто – полная луна.

легки крещенские морозы,и от камней струится жар.и просто – терпкий дух берёзыи лёгкий пар...

пожить мне хотелось бы, право,в пространстве великой страны,Где споры по римскому правуУже никому не нужны.

Где проще становятся речи.Где можно совсем без речей.

Где всё как-то по-человечьи,в привычном порядке вещей.

и где на излёте столетийУже не боясь ничего,рыдают, как малые дети,великие мира сего.

83

***

душой угадываю путь

Без мифов живём и без песен –толпа настороженных лиц…наш мир до безумия тесен.мы сжаты флажками границ.

заборы, заборы, заборы.весь мир – бесконечный забор!и всё превращается в споры,о чём бы ни шёл разговор.

в утробе, в квартире, в машинечто толку роптать на судьбу.и кончится жизнь – в домовине,А проще, по-русски – в гробу.

Соседи теперь уже рядомприлежно и тихо лежат.ограды, ограды, ограды.весь мир состоит из оград.

заборов, оград постоянство,повсюду – межа на меже.лишь небо дарует пространствозажатой по жизни душе.

Где птицы парят высоко,Где с Господом Богом легко…

***

каруселила жизнь и кружила,только было мне всё нипочём.проносились со свистом светила,и мерцала звезда за плечом.

А бывало, любовным потокомБыл и я безнадёжно влеком.Ах, каким же я был идиотом,Эх, каким же я был дураком.

А теперь не хочу, не желаюв суматохе вселенской парить.мне б с похмелья зелёного чаюС расстановкой неспешно попить.

что мне вечность, и меры, и миги –ожиданье грядущего дня.вот мои собеседники – книги,ждут давно терпеливо меня…

только все ж обретя постоянство,иногда – ненароком – слегка,то ль от старости, то ли от пьянствашевельнётся змеёю тоска.

кто был прав – я доныне не знаю.только прошлого тянется нить.о тебе уже не вспоминаю,но обид не могу позабыть.

в мельтешении пустопорожнеммы живём в параллельных мирах,вот и стал я теперь осторожнейи в желаньях своих, и в делах.

вот и всё. ну а что не успели –пусть развеется с завтрашним днём…и кружатся немые метелив остывающем сердце моём.

84

***

*** ***

Сиреневые грозыпо небу ветры мчат.зелёные стрекозынад травами журчат.

ещё, казалось, летовершит свои права,но осени приметыУже едва-едва

незримо проступают:прозрачней синь небес,туманно остываетв рассветной дымке лес.

Сомненьям нет причины,но вот уж там и тутрубинами рябиныпронизан изумруд.

и ты, печалясь мукой,любови вопреки,Уже живёшь разлукой,предчувствием тоски.

приемлешь неизбежность –Сиреневую даль,неистовую нежность,небесную печаль.

и ветра дуновенье,и осени разбег,и позднее прозренье,и ранний первый снег.

легка моя утратаУйду, не пряча взгляд.и ты не виновата.и я не виноват.

воет ветер в стиле рока.Я печалюсь невзначай,и от пьянства нынче толькопью один зелёный чай.

воет ветер в стиле блюза,не видать ни зги в пургу…постучалась в двери муза,Я за штопором бегу…

пора остановитьсяи для себя пожить –на лыжах прокатитьсяда баню истопить.

Сжимаю терпкий веник,и жар кипит в крови.не надо мне ни денег,ни славы, ни любви.

весёлые картинкиУже не для меня.и звёзды, как снежинки,летят, во мгле звеня.

дмитрий Мизгулин

на ступенях бредят тени,на вокзале многолюдно,и в мистическом смятеньеГоворить прохожим трудно.

шубы, пальмы, гром зловещий,зов рекламы, чемоданы,рёбра поезда скрежещут,промелькнул носильщик пьяный.

как в египте, как в Элладе, –тот в предчувствии обряда,пан заходится в руладе,Эвридике бездна рада,

зёв отверстый пышет скорьбью;поезд дрогнул на перроне,

в мире царит быстрокрылая карма,всех настигает всегда и везде,даже летящего к солнцу икара,даже укрывшегося на звезде.

всё она ведает, знает и слышит,чует, пророчит вполголоса нами за спиною невидимо дышит,вихрем прозрачным идёт по пятам,

Алексей ФиЛиМОнОв

верю в родину моюгоДовЩина

поэзиЯ

Скарабей, пронзая болью,Стал звездою на вагоне.

обретает мир оттенкиСинего с исподом вечным.некто прислониться к стенкене успел, подхвачен встречным,

и уже гудок оттуда,пассажира окликая,плачет и скорбит, покудаГалок разметалась стая.

Слышно: «Анненский...» молитва,панихида ненароком.жизнь – изгнание иль битва?он всегда сражался с роком.

13 декабря 2017 г.***

Соизмеряя следы и молитвынаши – с колышимой чашей весов;кто-то прозреет для видимой битвы,некто расслышит биенье часов,

Эхо пульсации и предстояньяв запахе непредугаданных слов.все нарекутся, она вне названья, –карканье, кара, кармический зов.

86 Алексей Филимонов

Я томик тютчева однаждыраскрыл и не закрыл всю ночь.и до сих пор подобной жаждойтомлюсь, не в силах превозмочь

и этот сон слепяще-звёздный,и мрак покорного листа,на нём бездонность в час морозный волною света разлита.

вот эта книжка небольшаяСо мной всю жизнь, и на краюЯ строки тютчева читаюи верю в родину мою.

«животвори в округе снова,из пепла немоты восстань!»но Бог толкнул его: «отстань!» – и покатилось камнем слово.

ты послушай внимательно,на костёр восходя:то, что скрыто Создателем,есть немая стезя,

замирание вечностиперед снов немотой,наяву с человечностьюты стоишь пред чертой.

на пороге безмолвияотпадут зеркала,в бездне нет суесловия,лишь отчизна сама, –

в бесконечном стремлениивоплотиться и статьискрами озарения,возвращаясь, как тать.

письмо отправлено от Бога,и на конверте – синева,зияет марка-недотрога,почтовый адрес: здесь, слова.

мы обменяемся словамии виртуальнейший конвертнаполним вечностью, и снами,и разговором в сотню лет.

и ангел сильный и небрежный,взмахнув крылами в никуда,оставил абрис неизбежный,он возвратится, как звезда.

пароходы проходят в ночи,и звенят, и зовут, и гудят.в эрмитажные окна стучи,поневоле тебе отворят.

Средь полотен, скульптур и огнейГул дрожит, ускоряя шагиприпозднившихся в залах теней,от которых исходят круги

то ли счастия, то ли беды.пароходик торопится вдаль,только брызги от чёрной водызолотую пронзают вуаль

на волнах от скупых фонарей.провожая в ночи пароход,ледяной налетает борей,мостовой озаряя пролёт.

«Две беспредельности были во мне...»Фёдор Тютчев

***

ПЫлаЮЩий крест неБеснЫй ПоЧталЬон

***

ПаМЯти вениаМина Блаженногокак иов, он кричал во тьму,но с неба сыпались каменья.он их сложил в стихотворенье,и Бог завидовал ему.

даже неважно, с кем засыпать,А просыпаться надо с любимым…палец о прялку уколешь опять –тысячелетья проносятся мимо.

встречи-прощания материков.выдох и вдох мировых океанов.протуберанцы кровавых эпохи содроганья душевных вулканов.

что это, ежели не суета?..на сквозняках безразличной вселеннойГроб мой хрустальный парит, как мечта,Самонадеянно самозабвенно.

ну почему ж не спешит он сюда –тот самый лучший на свете мужчина,что не разлюбит меня никогда,хоть и мечтал видеть первенцем сына?..

Где ж королевич мой, мой елисей?что ж он никак не вернётся из странствий?пусть поцелует меня поскорей:«дочка моя, елисеевна, здравствуй!»

***

диана КАн

Другого нет пути

поэзиЯ

Диана Елисеевна Кан – известная российская поэтесса, автор книг «Високос-ная весна», «Подданная русских захолустий», «Междуречье» и др., а также мно-жества публикаций в центральных и региональных изданиях России. Член Союза писателей России. Живет в Оренбурге.

88 диана Кан

ох уж эти пестравские бабушки,что тебя называют «желанная».наколдуют такие оладушки,что сидишь, аки гостьюшка званая,

А ведь ты нежданно-непрошеннозаскочила узнать, сколько времечка.– «ешь оладьи, моя хорошая!» –и тебя поцелует в темечко.

и, забыв, что зашла ты наскоро,наклонишься над старенькой чашкою.и навстречу качнётся ласководуховитый чаёк ромашковый.

в нём степные просторы пестравскиеУместились, вовек неоглядные…и сидишь, словно гостья заправская,ешь оладушки, бабушку радуя.

Угощаешься всласть смородиной.ищешь повод продлить гостевание.хоть пестравка тебе не родина,разве знала ты это заранее?..

любимой меня не зови:не холодно мне и не жарко!давай посидим визавинад нашей прощальною чаркой.

напрасно, заученно рад,Улыбчиво нам докучая,Услужливый официантшампанское вновь предлагает.

ты скажешь: «тащи ананас!шампанское – нет! мораторий!..»печальная сказка про нас –одна из обычных историй.

историй про то и о том,что вечного нет и не будет.

***

***

иллюзии пустим на слом…делов-то! от нас не убудет!

Смеясь, ананас доедим,запьём поминальною чаркой…и пыли веков предадимвсё то, что искрилось так ярко.

всё то, что ты мне не простил,лукавою славой обласкан…и в сумерки цвета чернилГлушил ананасы с шампанским.

не прячь опечаленных глаз. неважно, кто более ранен...о нас и задолго до насповедал поэт Северянин.

89другого нет пути

мы поэты… А значит, нам так и надо!не впервой терять, что с лихвой имеем,истекая жгучим змеиным ядом,А отнюдь не сладкозвучным елеем.

мы поэты… и место наше в буфете.не на сцене и даже не на галёрке.не в борделе, тем паче не в госсовете,Где прозаседались тузы-шестёрки.

хоть буфетчица не похожа на музу,но зато без всякого промедленья,видя в каждом потенциального мужа,нам плеснёт в бокал сто грамм вдохновенья.

…мы пощады у Господа не просили,хоть и падали перед ним на колени.мы влюблялись, вскрывали вены, тусили,предаваясь самой изысканной лени.

да не только лене! Светлане, кате…ну а пуще – вере, любви, надежде…мы, поэты, всегда приходим некстати.поимённо – другие. по сути – те же.

пусть поэзия – площадная девка –откликается на любое имя.но при этом помнит с тайной издевкой,что от веку зовут её – магдалина.

Самару в оренбурге помнят чаще,чем оренбург в Самаре, ну так что ж?и там и тут я прослыла пропащей.то и другое – истина и ложь.

но этой самой истинною ложьюСпасается подлунный грешный мир,Где дураки похлеще бездорожий,чумы похлеще хлебосольный пир.

ни в Бога и ни в чёрта не поверю,когда уже который век и годчумных пиров полынное похмельеи порохом, и кровью отдаёт.

***

***

здесь прослыла я чумовой заразой,отнюдь не ради красного словцаклеймя навзрыд рифмованною фразойподонка, графомана, подлеца.

текут века, а мне и горя мало.Степным простором допьяна упьюсь…… здесь, в междуречье волги и Урала,моим стихом заговорила русь.

Уральская печальная приблуда,Самарская лукавая змея…как жаль, что я давно не верю в чудо,ведь надо верить – чёрт возьми! – в себя!

90

ваши пальцы пахнут зыбким ладаном.наши пальцы – крепким никотином…С этим, право, что-то делать надо бы –С этим неизбывным русским сплином.

С этим, право, что-то делать надо же,А не делать вид, что так и надо...зябкий свет осеннего приладожьяне пророчит чаемого лада.

и почти на равных – до обидного! –наш вопрос не одарив ответом,прочь струится фимиам молитвенныйи дымок лукавый сигаретный.

…мы не извращенцы, и не нытики,и не суицидники по пьяни,но боятся психоаналитикинас, великий отче иоанне!

крепким никотином заарканеныв этой зябкой северной столице,чем мы так смертельно в душу ранены,что и смерть нас до смерти боится?..

причешись, причепурись,Улыбнись, примерь обновы!..– Свет мой, зеркальце, заткнись!мне и без тебя хреново.

по спирали жизнь бежит…поспирали, поспиралиГоды юный шёлк ланит,что остался в зазеркалье.

Эвон дочка подросла,красотой меня затмила…всё вы врете, зеркала!хоть я правды не просила!

ПаМЯти МитроПолита иоанна снЫЧева

***

Строчка встала на крылои далёко улетела…Ах ты, мерзкое стекло!ну твоё какое дело?

Бон суар, мон шер ами?ни фига! ещё не вечер!Свет мой зеркальце, хранипамять нашей первой встречи.

в зазеркальных тайникахпусть живёт девчушка эта,что не ведает пока,что сулит судьба поэта.

диана Кан

Михаил СпивАК

прозА

Заводской сварщик Стычкин тосковал по советскому социализму, а конкурент-ное трудоустройство и рыночные отношения на дух не переносил. Перестройка спутала всего его планы. Работяга вроде бы советский, а страны Советов уже нет, и приспосабливаться приходится к новой формации. До пенсии Стычкину оста-валось лет шесть или семь, но будущее виделось тревожным и весьма туманным. То ли дело раньше – красота! Жизнь пролетариата, да и советской технической интеллигенции, была расписана от рождения до самой смерти. Пришёл молодой специалист на предприятие, и начались трудовые будни.

План даешь... первые благодарности... обмыть... первомайская демонстрация... кандидат в члены КПСС... отправка на картошку... очередь на квартиру... суббот-ник... перевыполнение плана... победитель соцсоревнования... премия... обмыть... долгожданная квартира... проставиться... доска почёта... ударник коммунистиче-ского труда... санаторий... радикулит... президиум... дорогие товарищи... остеопо-роз... пенсия... оркестр.

Но главное, оплата труда тогда была выстроена социально справедливо. Кто болванки под снаряды на токарном станке точит, кто трубы приваривает – про-летариат. Будь любезен, выложи гегемону по триста рубчиков на стол, плюс пре-мии и надбавки. А интеллигенция… Даже не так – гнилая интеллигенция, тьфу! Руки белые, костюмы чистые, кляксы какие-то на ватмане рисуют, с хронометром туда-сюда бегают и завышенные нормы труда гегемону устанавливают. Этим чи-стоплюям и половины от пролетарской зарплаты давать жалко.

– Вот вы все с третьего этажа смеётесь, а раньше порядок был, – с ностальгией в голосе упрекнул Стычкин технолога Петьку Петровича, как его пренебрежи-тельно называли за юный возраст. – Оклады тогда по справедливости назначали.

– Где же справедливость? – удивился Петька, отправленный начальником в цех с каким-то мелким поручением. – Инженер пять лет в институте учился, высшее образование получал...

– Вот пусть и подавится своим образованием! – зло перебил его Стычкин. – Кто работу делает, я или он?

соЦиалЬнаЯ сПравеДливостЬРАССКАЗ

92

– А кто тебе деталь начертил, кто техпроцесс написал и нормирование? – взъел-ся задетый за живое технолог.

– Техпроцесс! Да за этот техпроцесс и за нормы невыполнимые, я бы вашего брата в железные короба заварил. Каждого – в отдельный, чтобы от людей изо-лировать. Вы Гришу спросите... Гриша! Григорий Иваныч, на минуту!

– Ну чего? – огрызнулся хмурый токарь в массивных очках с треснутой дуж-кой. Он появился перед спорщиками, вытирая ладони о грубый кусок промаслен-ной ткани.

– К тебе вчера нормировщица приходила из отдела главного технолога?Стены завода сотряслись от громовых проклятий и нецензурной брани. Токарь

бесновался, будто прорвало плотину. Всегда молчаливый Григорий Иваныч вдруг разразился небывалым красноречием. Излив гнев, он стал жаловаться членораз-дельнее:

– Встала курва за спиной с секундомером и клацает кнопкой, клацает, как буд-то иглой мозги протыкает! Невозможно работать, когда тебе в затылок дышат. Прицепилась ко мне, как банный лист к заднице: «Почему ты тут дважды этим резцом прошёлся, а не тем – один раз». Ну, не скотина ли?!

– Как пить дать! Будто человек – машина, способен вкалывать без остановки, без отдыха?! – поддержал сварщик. – Эти там, наверху, развалились в креслах, отдыхают, потягиваются.

Оба работяги посмотрели на молодого технолога. В глазах у них читался немой вопрос: «Выкусил?» Петька Петрович расхохотался в ответ.

– Глупости говорите.– Ну-ка, ну-ка, послушаем умника! – Стычкин принял позу сторожевого пса.– Рыночная экономика на дворе, если вы ещё не заметили. Это в Союзе можно

было любые нормы ставить. Всё государственное, плановое, чего волноваться? А сейчас, если занизить нормы выработки, то себестоимость продукта увеличит-ся. Значит, цена на него тоже поднимется. Никто у нас ничего не купит, и уйдут за-казчики к нашим конкурентам. Вам зарплату не выплатят; сами же орать начнёте.

Токарь Иваныч скомкал тряпку.– Вот так, живёшь всю жизнь, сединами обрастаешь, а потом придёт такой из

института и тычет тебя мордой, как мальчишку. Одно я знаю: грабит нас руко-водство!

– Не без этого... – согласился технолог.Оба пролетария в один голос закричали:– Ага, то-то!Стычкин добавил, обращаясь к Иванычу:– Помнишь Вальдемара, что в Германию укатил? Он рассказывал, как там

рабочие живут. У каждого имеется свой дом и машина. На заводах в перерывах рабочие могут культурно отдохнуть, в теннис поиграть. Я тоже хочу, чтобы мне тут теннисный стол поставили и автоматы игровые, – распалялся Стычкин.

– Может, тебе ещё диван с девками поставить? – ехидно парировал Петька Петрович.

Сварщик не слушал, он оседлал своего любимого конька – теорию заговора.– Все наши беды от руководства. Сплошные там... – он напряженно задумался,

посмотрел по сторонам и выдал политкорректное: – семиты.Петька Петрович отвратительно захихикал.– Ты только не говори главному инженеру Бойко Михайло Тарасовичу, а то он

сильно обидится. Да и директор Саблин не поймёт.– Поймёт… не поймёт… Правда в том, что мы вкалываем, а они воруют!

Михаил Спивак

93

Петька Петрович спорить не стал, только напомнил трудягам:– Мужики, вы ведь тоже приворовываете. – Сварщик и токарь выпучили глаза,

а технолог продолжал: – Кто на заводских станках свои частные шабашки клепа-ет? А кто использует заводские материалы и инструменты?

Горькие слова. Понятие «частное» работяги не воспринимали, не улавливали. У советских трудяг прочно въелось понятие «государственное» – оно же «обществен-ное». А коли общественное, то бери и пользуйся себе на благо. Иваныч обиделся.

– То мы, а то они! Если я леваком нашабашил копейку, то никому от этого не хуже. Вот на третьем этаже бездельничают и труд наш эксплуатируют. Разогнать их всех к чёртовой матери!

Петька Петрович, как иллюзионист, щелкнул пальцами.– Ты действительно считаешь, что если убрать с завода всех инженеров, бух-

галтеров, конструкторов и технологов, отдел снабжения и сбыта и оставить только тебя рядом с твоим станком, то ты сможешь самостоятельно производить и сбы-вать продукцию?

– Ну... – задумался Иваныч, – сбыт и снабжение пусть остаются.– А изделия нужно начертить, или ты сам будешь их рисовать? Фломастером

на картонной коробке. – Чёрт с ними, пусть конструктора остаются! – нехотя сдавал позиции непри-

миримый токарь.– Оставляем. А техпроцесс тебе нужен? Какой металл использовать, заготовки,

резцы, инструменты, на каких станках резать, последовательность операций...– Уговорил, пусть технологи тоже остаются, но без своих идиотских норм вы-

работки.– Совсем без норм, и не только тебе, но и всем остальным? – приехиднейшим

тоном спросил Петька Петрович. Оба пролетария понуро молчали. – Чудесно! Ты будешь теперь тратить вместо пятнадцати минут на операцию – неделю. И Стыч-кин сделает то же самое. И все остальные. Сколько завод продукции выпустит к концу месяца? Из произведённой и проданной продукции будет прибыль, с ко-торой зарплату выплатят или не выплатят.

– И чего ты так защищаешь наше руководство? Может, они тебе доплачива-ют? – недобро сощурил глаза Стычкин. – Может, зарплата нравится?

– Ага, доплачивают: Саблин лично несёт конверт и умоляет принять. А что касается зарплаты, так если я найду лучшие условия – уволюсь. Я тут никому не обязан.

– Гриш, ты слышал, он тут никому не обязан! – стукнул ладонью по пыльному столу сварщик. – А я, между прочим, на мехзаводе вкалывал и не бегал, не искал лучших условий. Вот она, нынешняя молодежь! Условия им подавай. Зажрались! Тут всё на нас, стариках, держится. Потому что работаем мы за копейки и не бе-гаем туда-сюда! Одно обидно – не ценят нас. Жируют интеллигенты!

– М-да... – разочарованно развёл руками Петька Петрович. – Вот у меня описание техпроцесса, который для вас подготовили интеллигенты с третьего этажа. Я его сейчас унесу, и посмотрим, что вы тут наизготавливаете. Бесят тебя люди с высшим образованием? А нас, между прочим, учили на любую проблему шире смотреть…

Стычкин махнул рукой, испытав потребность скорее закончить разговор.– Темнота. Из-за таких вот умников мы не живем, как в Германии.– К чертям буржуев! – сказал, как отрезал, токарь Иваныч. – Верните мне три-

ста рублей в месяц, и чтобы у инженеров было по сто двадцать. Тогда я снова буду доволен, тогда наступит настоящая справедливость!

– Социальная справедливость! – деловито добавил Стычкин.

Социальная справедливость

владимир АвЦен (Германия)

Голубиная стаяПоЭт

русское зарубежье

Эпохи постыдная мета –державный мажор и елей.непраздное слово поэтанепразднично в сути своей.правитель нелеп и кромешен,со спесью якшается лесть,чем больше смешного, тем меньшек веселию поводов есть.в те дни остальным в назиданьеза горечь крамольную строксудилось ему неизданьена вечный, казалось бы, срок.

Владимир Михайлович Авцен родился 01.05.1947 г. в Донецке (Украина). Филолог, журналист, член Международной гильдии писателей. Редактор русско-язычного альманаха «Семейка» и трехъязычного (русский, немецкий, англий-ский) альманаха «На перекрестке культур» (Германия). Пишет стихи, рассказы, авторские песни. Автор семи книг. Лауреат многих творческих конкурсов. С 2002 года живет в Германии.

Борису Чичибабину

когда ж засинели апрелии, перья почистив свои, весенние песни запелиоттаявшие соловьи,остался в восторженном гамепо-прежнему горек и тих,как нота случайная в гамме,его отрезвляющий стих.как будто бы пламенем сернымнутро его обожжено,как будто он знает, что смертнымни ведать, ни знать не дано...

95

жУрналЫ 60-х

Ольге Бешенковскойшаги мои неспешны и негулки,бреду сквозь рощу, пью покоя хмель.Я полюбил бесцельные прогулки,в бесцельности которых вся их цель.всего-то и работы – дотянутьсядо ягоды какой-нибудь съестной,всего-то и заботы – не споткнутьсяо ржавый корень, спящий под травой,всего-то и делов – не оглянутьсяна жизнь, что притаилась за спиной.

люблю листать потёртые журналы –истории пожухлые анналы.

о, летописцев труд неблагодарный!читатель ваш беспутный и бездарный,никчемный червь, пылинка мирозданья,я вас умней – на годы и на знанье:как ваши упования наивны,как аргументы ваши неспортивны,как чижики счастливые фальшивы, как совы-прорицательницы лживы!

А всё ж листов касаюсь чуть дыша,и светом наполняется душа:здесь те, кого люблю, непогрешимыи живы. Ах ты ж, Господи, – и живы...

когда в паутине барахтаюсь маетыи совсем дохожу до ручки,я теряю перчатки, теряю зонты –нахожу авторучки.их, наверно, роняет тот, кто хранит меня:мол, хошь, кропай стишки, хошь, малюй цветочки,только б средь белой ночи иль чёрного дняты, дойдя до ручки, не дошёл до точки...

***

Голубиная стая

***

96

осенЬ в гороДе

отыграла своё, отплясалашалашовка по кличке кармен.на скамеечке возле вокзалагреет руки промежду колен.

позаброшена и позабыта,дома нет ей вокзала родней, всё паскудство окрестного бытана лице лиловеет у ней.

позади и любовь, и злодейство,впереди никого, ничего...

осень в городе – грустное действо,старость в городе – хуже того.

Слёзы льёт на скамейке Алёна –шалашовка по кличке кармен.осень в городе – чёрные клёны, запустение, холод и тлен.

для мороженщиц песенка спета,минеральная киснет вода.вот и всё. вот и кончилось лето.Будем думать, что не навсегда.

когда погаснет дне́вное светило, свернётся небо и утихнет боль,и станет чёрной братскою могилойвчерашний шустрый шарик голубой,и эти перемены обозначатстрастям людским прискорбнейший итог,взахлёб, как дети, ангелы заплачут,хихикнет дьявол, усмехнётся Бог, –когда, короче, обернётся крахомзатея эта с жизнью на земле, –я сам тогда уже пребуду прахоммильоны лет… и что за дело мнесейчас до этой сгинувшей планеты,с чего такая горечь и печаль?да знаю, знаю: глупость – жалость эта,дуристика кромешная… а жаль!

наглая сойка и шустрая белка –пряник с конфетой обеим пожива.Бабушка ветхая крестится мелко,мы здесь одни, может, только и живы.в городе, где нескончаема стройка,в новом недоме новый нежитель.– Бабушка ветхая, белка и сойка,где он покоится, мне подскажите. –не отвечают ни сойка, ни белка,бабушка тоже ушла в несознанку.

«Погасло дневное светило».А. Пушкин

***

стихи, наПисаннЫе После БезУсПешного Поиска МогилЫ ДрУга на БезлЮДноМ клаДБиЩе

владимир Авцен

97

***

Мантра от разлУки

Был он алкаш, допивался до «белки»,вывернув души нам всем наизнанку,но был поэт и саднящие строкинам, не ушедшим, оставил в награду.…вот уж и к нам подбираются сроки,те, о которых нам ведать не надо.Гипсовый мальчик с уснувшею дудкой –напоминанье о тех, кто под нами.в детстве на кладбище странно и жутко –и всё спокойней, покойней с годами.

Бурый коршун, за мышью нырнувший в траву,на тропинке слизняк и на ветке улитка –верный знак, что ещё не закрылась калиткав дом, где я с неких пор ненароком живу.

в этом доме не всё, как хотелось бы всем –слизняку под ногой, и улитке, и мыши,да и коршун хотел бы, наверно, – повыше,да и я здесь, похоже, не к месту совсем.

но живём, раз пришли. кто-то носит корону,а кому-то и шапку осилить невмочь…обмину слизняка и улитку не трону,жаль, что мыши уже мне ничем не помочь.

когда из горла рвётся слово,наотмашь бей, рази, круши,но угли жгущие былогоне вороши, не вороши…нет в мире ничего, поверь мне,коварней слова «никогда!»,ты на прощанье хлопнешь дверью не навсегда, не навсегда…но ты не веришь мне и рубишьнаш узел… что ж, давай руби!но если всё-таки разлюбишь –не разлюби, не разлюби…

Голубиная стая

98

Я корМлЮ голУБей

завет

здравствуй, брат-воробей,мой салют вам, синички-сестрички!Я кормлю голубейпо оставшейся с детства привычке.У чужих сизарейдо смешного знакомые лица…не элитных кровейобзываемых «грязною птицей»,возлюбивших страну,где в фаворе и звери, и гады,им не то чтоб войнуобъявили, но явно не рады.ты прости, воробей,без обид, дорогая синица, –я кормлю голубей,им труднее, чем вам, прокормиться.да, природа – не храм,да, спасти всех – надежда пустая.но когда по утрамза окном голубиная стая…

давно рождённый на русии почитаемый донынезавет, исполненный гордыни, –не верь, не бойся, не проси.его вколачивал, смеясь,в меня мой сверстник-малолетка,по ком давно рыдала клеткаи, надо думать, дождалась.Урок, внушённый кулаком,мне очень долго не давался –просил я, верил и боялся.Я был плохим учеником.и вот, когда на склоне летбледнее зори, небо ниже,он стал понятней мне и ближе,тот давний зэковский завет.Уже (почти что) не боюсьтой, что маячит у порога.не клянчу милости у Бога.лишь верить – всё не разучусь...

В Германии кормление городских голубей, мягко говоря, не приветствуется.

владимир Авцен

он ждёт и ждёт. А их всё нет и нет.он потирает лапки и зевает.и время, у порога в кабинетжужжавшее так зло, заболевает –завравшись и зарвавшись – застываетбезмозглой мухой, влипшей в аллингит.

Анубис дремлет. наконец, шаги –нетвёрдые. и робкий стук. и скриптяжёлой двери. «здравствуйте, голубчик.входите», – зверь листает манускрипт.

А посетитель, немощный старик,бледнеет, разглядев его получше, –сидит шакал, чудовище, посредникстраны загробной, мук на много лет.и жалкий, грязный, тощий как скелет,старик тоскливо шепчет: «Я – последний».

на радостях шакал вильнёт хвостом:«дописан каталог – вся желчь и сплетни,людские дрязги, вой тысячелетний…какой, однако, препротивный том –

анУБис еДет в отПУск

наталья КрОФтС (Австралия)

русское зарубежье

Наталья Крофтс родилась в городе Херсоне, окончила МГУ имени Ломоносова и Оксфордский университет. Автор двух поэтических сборников и многочислен-ных публикаций в русскоязычной периодике.

До новых катастроф

100

подробная и тщательная опись.…А вам, голубчик, в третий каземат,там ждёт вас белозубая Амат».

закроет опус. и уедет в отпускна опустевший крит – гонять котов,искать волчицу на руинах рима…в наряде из несорванных цветовземля прекрасна и необозрима.ни войн, ни смут, ни жертвенных костров.до новых рас. до новых катастроф.

в порыве, в огне и в пылу безотчётно сметаяналаженный быт, превратив его в жаркую небыль,взорвётся накопленной страстью вулкан кракатауи ринется в небо.

под рокот и грохот, в горячке искрясь от каленья,он рад как ребёнок свободе от уз и уступов.и долго ещё будут волны голубить колениобугленных трупов.

А после – уляжется буря, и, дни коротая,спокойное море разнежится, пепел размочит.но жадно потянется к небу дитя кракатау.пока ещё – молча.

край света. Свято ты веришь в это – кругом раздрай,грубит народец, погрязший в дрязгах, сварливей Грай.

но даже если ты вдруг пролез бы в цветущий рай,где чужды лица – хоть рой землицу, хоть помирай –

недолго спиться, упасть на спицу в таком раю.край света. Свита твоя верёвка. ты – на краю.

А в центре мира – тепло камина, огонь свечи,живёшь без грима, и беды – мимо, и кот мурчит.

там – рук сплетенье, там свет и тени живут в ладу.край света – это где нас не любят. Где нас не ждут.

о нас

край

наталья Крофтс

101

«ты не ведьма ли? – шепталв омут ноченьки. –рысья, бесья красота –с червоточинкой.то ль – змеёй в моих руках,то ли – призраком, птицей дикой в облаках,раскапризною,то ж – не тронешься с коленперед папертью…Улетаешь на метле? ну и скатертью!»

мне бы взвыть да лечь костьми,мне б вымаливать:

леденящий дождь, воет ветер, и град искрится.мой сынок продрог. лихорадка. дрожат ладони.потерпи, малыш, в новой жизни я стану принцем –и мы будем жить в золотистом уютном доме.

не помогут крики, молитвы, мечты о мести.ты проходишь мимо, не смея коснуться взглядом.потерпи, родная, в той жизни мы будем вместе –ты уснёшь счастливой – и я прошепчу: «Я рядом».

Я седой до срока. по жизни – как по осколкам.Этот мир продрог. и протухла его основа.Я сжимаю зубы. в той жизни я стану волком.и меня застрелят. и всё повторится снова.

отраженье гор на воде – впритыкк отраженью туч. Ухожу за край.погоди. остаться бы. Я привыкговорить себе: «поиграй».

ты играй, не бойся, что будет час,леденящий миг на краю зари –незнакомый голос прошепчет: «раз…»Ближе: «два»… и потом – «замри».

Я замру. надолго. на сотни лет.покачнётся небо, прольёт кагор.остаются – вечность, мой хрупкий след,отраженье туч, отраженье гор.

веДЬМа«приюти меня, прими –явь ли, марево. отогрей да пожалей –жить под тучамимежду диких журавлейя измучилась».

да не клонится глава –и не молится;хоть права, хоть не права –за околицу,да в закатный неуютапельсиновый…что ж мне в сердце не забьюткол осиновый?

***

***

до новых катастроф

102

море гневом с утра перекошено,бьётся лбом о забытый маяк.просыпается прошлое – крошево,зверь закованный, пытка моя.он, тиранивший тихие пажити,скован, пойман – в неволе скулит.охраняют периметры памяти патрули, патрули, патрули.море стихло. торосы смерзаются.Безмятежен сверкающий снег.

мой закованный зверь огрызаетсяи рычит. и готовит побег.

Среди чумного мира – злого, рваного,пропитанного ядом до корней,есть свет – на кухне, в городе иваново,где спит собака, чавкая во сне.

здесь – тихий дом, где панацея найдена,где хлеб душист, а истины просты,где так и тянет спеть «Ах, надя-наденька»под хлопоты хозяйки у плиты.

так мало в нас тепла обетованного.но выход есть – надёжный и простой:и снова собираюсь я в иваново –за светом, за теплом, за добротой.

ПаМЯтЬ

Я+н+т

наталья Крофтс

под столом сопит твой черный носик.мне теперь поесть бывает стыдно,Я наяриваю веджи и лосося,А тебе сушняк один – обидно.

Словно мы в космическом проходе –не Солярис, но чуть-чуть похоже. ты за мной порой вот так же ходишь,отпустить не хочешь и не можешь.

Я себе налью вдобавок рюмку,хлопну, как положено, «с устатку».А тебе ни-ни, нельзя и думать,ты права, вообще-то это гадко.

лаБраДориха

Залман шМейЛин (Австралия)

русское зарубежье

Залман Шмейлин закончил Львовский политехнический институт. Печатался в различных российских и русскоязычных изданиях. Лауреат многих литературных премий. С 1996 года живет в Австралии.

ни слова фальши

все нормально, все в порядке с весом,и клыки заточены как надо,но тебе ни косточки – да где там,даже крошка мяса (трис) – награда.

мы вдвоем как парные калоши,не разлей вода, как говорится.ты дружок мой верный, мой хороший,интересно, что тебе там снится?

интересно, что бы ты сказала,если б поболтали мы с тобою?А пока что – если уж достала,Я, бывает, по-собачьи вою.

104

не замечать, как все идет по кругу,как почва ускользает из-под ног,не замечать, когда теряешь другаи остаешься страшно одинок.

закрыть глаза и петь одну осанну,как соловей, задравши к небу клюв.жизнь тут же подкрадется кошкой дранойи вырвет горло, замыкая круг.

когда отчаянье хватает за кадыккогда ты близок, чтоб с собою – как Файзуллин...когда и рядом с той, с которой век на ты,не избежать веревки или пули, –

вот он, тот миг, – бумагу, карандаш,огрызок мела на клочке асфальта –валяй, из самых благородных краж –Стянуть строфу у крошева базальтов.

она шибает посильней вина,взбодрит покруче флирта глаз голодных,та самая соломинка одна,чтоб удержаться в семибалльных волнах.

такая странная до колики нуждаУслышать чрево – «ты венец таланта!»ты сам-то веришь? – Больше нет, чем да,когда строфа – поверх рванья заплата.

овидию изгнанье – катастрофа,А наш, напротив, в удаленье зрел,как скарпелём обтесывая строфы,над словом чах, над рифмою корпел.

он и себя поставил вне закона,Стеною отчужденья окружил,чтоб год за годом грубо, исступленнотиранить музу, павшую без сил.

он выжимал пронзительные строкииз капель прошлогоднего дождя.в них зелень томно исходила сокоми шмель летал, назойливо гудя.

***

граММатик

Залман шмейлин

ни слова фальши – это очень сложно,так хочется хвалить и величатьто ножку женскую, то чистый день морозныйи червоточин в них не замечать.

не замечать, что ножка кривоватаи поступь по-крестьянски тяжела,что облака легчайшие из ватынамокнут к полдню и нависнут как скала.

***

105

***

По МотиваМ австралийского фолЬклора

в них землю черную, сверкнув на солнце, лемехрассчетливо изрезал на ломти,рука размашисто разбрасывала семя,зимой несла к губам аперитив...

в них женщина платочек нервно мялаи пальцем крестики чертила и нули,луна взбиралась в небеса усталои в темном парке лилии цвели.

А за стеной шла жизнь своей манерой,просачиваясь в каждую дыру,по праздникам бесчинствуя в тавернахи вытесняя в дебри кенгуру.

А здесь декабрь – в разгаре лета.иду по улицам пустымв час пик, но будто предрассветным.здесь не одесса и не крым.Я в шкуре беглеца – поэтав стране, которой я не сын.

и, жарким летом недоволен,мой друг трусит на поводке.он по-животному устроен,но прикипел к моей руке.

простой холщовый вещмешокприслужник мне и друг.тот вещмешок да пара ног –весь список моих слуг.

Я с ними в гору не пойду,мой путь лежит в обход.играя с ветром в чехарду,вдыхая дикий мед,

найду местечко на прудуи там без лишних словкостер веселый разведуС дымком от комаров.

Сорвется в огненный зарядГлупышка-мотылек,

(мы с ним одно, хотя нас двое,А тень уже невдалеке).

пуста проспекта перспектива. Сегодня праздник – рождество.вино – рекой, фонтаном – пиво.прикинь, афею каково!но я, поскольку не строптивый,хоть и не верую в него,киваю встречным: «мэри христмас!» –и пьян, не знаю отчего!

и, может быть, бродяга-братпридет на огонек.

Ягненок – я его украл –Сегодня ужин мой.он утром весело скакал,теперь в котле с водой.

и участь горькая его, подобная моей.нагрянут копы – ого-го! –ловить плохих парней.

моя свобода на кону,но им меня не взять.Я с головою в пруд нырну,чтоб век на дне лежать.

ни слова фальши

106

***

решает каждый хотя бы однажды – быть иудой или христом. лестью, подлостью или ласкойпрозябать как у Бога за пазухой по указкамили жить невпопад, нарываясь в ответ на облом. не всякий решится втоптать свое эго в прах,чтоб мимо кассы не пролететь легковесной фанерой со свистом.Смотришь, гульнет по буфету по шею в крестах,если, как Фауст, снесётся впотьмах с нечистым. можно терзаться несделанным – смог бы или не смог,можно прикрывать несостоятельность сальностями,можно сомневаться даже, есть ли на свете Бог,но черт под руку – это реальность. выход всегда обойдется дороже, чем входной рубль.в каждом герое есть что-то от дон-кихота – Светло на душе, но ведь чувствует, что надули,что было бы лучше, наверное, скопом, с зелотами... раз за разом я как на лезвии бритвы – остановиться на чём –пошуршать перьями или закутаться в белый саван.и будь я проклят, если не то же самоев этот час происходит с моим врагом...

Залман шмейлин

***

***

***

когда растаял и погас закат на улицах старинныхна пропылившихся гардинахв холодных сумрачных гостиныхпоследний луч скользнув угас среди ночного увяданьяцветов осенних ожиданьяизмен разлуки расставаньяв последний сумеречный часкогда растаял и погас закат в задернутых гардинахбреду на улицах старинныхтебя ищу в который раз

опять уходишь вдоль по коридору плывет куда-то розовое платье мы как обычно поддаваясь вздору сумели разорвать с тобой объятьяопять из-за одной нелепой шуткисумели мы с тобой разъединитьсяно на столе остались незабудкии все еще возможно повторится

новый год с рождеством в этот раз пережит и на плечи все тоньше ложатся поникшие руки а луна убывая для нас в темноте сторожит ночи странные нашей почти незаметной разлукинаших поздних раскаяний тающий призрачный лед и ненужные шутки и все что забыли от скуки и волос твоих к вечеру тающий липовый мед и забытой мелодии стылые к вечеру сонные звуки

Сергей виКМАн, Германия

русское зарубежье

забытой мелодии звуки

Сергей Александрович Викман родился 11 февраля 1951 г. в Москве. По обра-зованию радиоинженер. Жил и работал в России и Украине. С 1999 года живет в Германии, в городе Ганновер. Автор многочисленных публикаций. Редактор рус-ско-немецкого Интернет-журнала Inter-focus.de.

108

***

***

***

***

***

вдоль реки сквозь метель проплывают последние лодки снег у стылого дома лежит на почти что замерзшей травеи застыли деревья в простывшем саду как больные сиротки ранний холод крадется по телу в широком моем рукаве нет ни дров ни вина и в амбаре давно уж закончилось просо и в пустом этом доме не видно давно самых близких друзей что же делать и кто виноват обсужденье такого вопросатак же глупо как юную шлюху водить в самый лучший музей

какое темное вино в стаканы льется из бутылкитемнеет к полночи окно и поцелуи слишком пылки свеча стекает в канделябр пока еще пчелиным воском и ты еще не слишком храбр и не испорчен слишком лоскомразлукой близкой пахнет сыр и женщины счастливой кожа привычным остается здешний мир и похоронная рогожа

мимо окон трамвай так легко убегающий в праздник карты как хочешь тасуй и сдавайбудет смысл как всегда для тебя удручающий после выпитой кварты по окнам стекает водаи на мертвые стены под вечер тенями ложитсястрелка сонных часов чуть заметно пытается биться и дрожит если мимо бегущий трамвай как всегда к запоздавшему празднику рельсами мокрыми мчится

что будет в день тринадцатый зимою мороз придет или растает грязный снегя талою водой обыденности умою и станет у часов помедленнее бегпридут по интернету новые известья и можно будет счастья от чего-то ожидать и будущих дорог с путями перекрестья мне будет Господом дана как благодать

первый выпавший снег хризантемы присыпал георгинов на клумбах с утра облетели цветы день печальный такой поздней осени выпал все надежды на счастье опять оказались пусты на веранде замерзшей закутана в плед раскладушка в стеклах утренних изморозь вновь застилает глаза врет под утро с охотой из ходиков мертвых кукушкаи по зеркалу в холоде еле ползет отогревшись слеза

Сергей викман

109

***

***

***

***

***

пусть подадут к столу нам желтое вино мы с духами тогда легко соприкоснемся и будет нитью путеводною для нас оно пока мы снова к этой жизни не вернемся и с ним освободившись от сознания оков мы будем так талантливы изысканы и тонки вино подарит нам под утро сказочный улов из строк и легкий трепет сердца и душонки

хотя не так уж много и сестерциев и ассов но все-таки в остерии ближайшей можно жить тут подают бобы и полбу и запеченных бекасов и Филомелы здесь в движениях такая прытькак у зеленых колесниц на ипподроме а здешнее хиосское конечно стоит пить и находить опять в случайном палиндроме своим стихам нетрезвым все-таки связующую нить

как хорошо что все-таки дешевого вина в твоем кувшине сохранилась пара кружек безденежье такая тяжкая и скучная вина как импотенция в газах печальных у подружекно сочинять стихи совсем не так уж тяжело особенно в остерии под вечер новогодний с пустой почти надеждою карябает стило стихи которые для рима будут попригодней

за столом под вечер пьешь вино с устаткуразмышляя есть ли к счастью все-таки пути а стихам к судьбе почти не нужному придаткунужно было бы уже давно сказать прости но вино ни к счастью ни к покою не приводити стихи на восковой дощечке хочется писать да и юлия опять коленку от колена не отводит бесы от свечи в ее в глазах опять затеяли плясать

не оправдать стихами пьянство постоянное и дамы к сожаленью оправданья в этом не дают хотя их грудь для нас конечно и услада и приют и можно им отдать и тело и сознанье окаянное они и к водке и к вину хранят предубеждение их стоит приручать ведь пить тоскливо одному а утром с пьяных глаз еще дарить стихотворение уж если не подруге ветреной тогда вообще кому

Забытой мелодии звуки

110

***

***

***

***

под ногами скрипит в старом доме фахверковом лестницаздесь четыреста лет всяких разных гостей принимает кабакпоколеньям девица не очень-то трезвая но разбитная прелестницавыпить метрами шнапса опять предлагала уж ежели ты не слабак тут тепло в феврале и уютно по улицам вьется поземка раскованно и узорами окна зима закрывает от синеющих шнапсом и горькою глазздесь какое-то действо давно среди балок старинных кривых упаковано и его разгадать кабака посетители пьяные и раньше пытались не раз

зимою женщины становятся на улицах не очень-то приметныособенно когда нет снега и меха не очень в моде и в чести и взгляды их из под ресниц так часто остаются безответнычто делать снова нас за это дураков Господь помилуй и прости пальто и куртки шапки капюшоны джинсы сапоги или кроссовкискрывают многое но только в них загадки к сожаленью вовсе нетхоть и зимою соблазнить пытаются нас в городе красавицы-бесовки но январе и феврале для мужиков приятнее глюнвайн и интернет

как в прошлой жизни снова захотелосьпотомком быть забытых мудрецови у ручья пастушеской свирелиуслышав мелодичный тихий зовсрывая терманлиск под пение кентавров мечтать в глуши плести из роз венкии Аполлону посвящая ветки лавров среди гетер додумывать стихи где мысли ткут под томный звук кифарыдля сердца и любви пленительные чары

парижские уютные кафе и улицы и паркиостались в прошлом веке как назло коньяк или абсент бокалы или чарки собою заполняют столиках и очень повезло горячий шоколад или вино из Авиньона попробовать в кафе вблизи от натр-дам или же в парке тюильри присесть у павильонахотя Господь и говорит я ничего не дам

Сергей викман

111

***

***

***

лениво Сена проплывает под старинными мостамии желтою водою для приезжих ощущенье счастья создаетпарижа старого вдоль берегов видны следы местами и навсегда на левом или правом берегу остаться он зовет достаточно убоги в центре города кафе и рестораныно все-таки на них лежит воспоминаний смутный флёр дым от каштанов жареных и сонные с утра путаны и на монмартре купол белый тает базили́ки Сакре́-кёр

наш мир сейчас застыл на переломекончаются для нас прекрасные эпохив консьержери́ полы уже в соломедела за рейном как обычно плохина улицах привычно варвары толпятсярождаемость упала опустели наши храмыи некуда от этого ни скрыться ни податьсяистории законы удивительно упрямы

вот и все опускается занавес над прекрасной эпохойи себе остается казаться позабытой ненужною крохойзавалившейся в щель между старых и новых временокруженной ненастьем со всех подступивших стороножидающей преображения мира с хмельным сожалением но живущей с надеждой пустой и привычным сомнением неужели нам это и было даровано все-таки свыше и висит золотая луна здесь над нашей последнею крышей

Забытой мелодии звуки

Светлана КрЯжевА

прозА

Глава 1. Раса Бедарёва

Редкие крупные снежинки сверкают, кружась, в полёте перед моим взором из окна восьмого этажа. Откуда они выпадают, куда они опускаются – мне не видно, да и не важно это. Так и в жизни – «полёта» может оказаться всего несколько лет или даже месяцев, которые решают многое. Люди называют это судьбой или удачей. Пусть – судьба, «Пути Господни неисповедимы»!

Мама была потомственным врачом. Недавнее своё прошлое – войну, боль, кровь – она вспоминать не любила, но поистине трепетала перед священным име-нем своей героической родственницы, легендарной женщины-врача девятнадца-того ещё века, народницы, графини Прасковьи Бестужевой. Все записи её, достав-шиеся по наследству, мамой сберегались и постоянно перечитывались, советы и наставления выполнялись, мысли отслеживались и подтверждались новыми, уже современными, фактами. С именем этой великой женщины были связаны все женские имена в их роду, поэтому и своего первенца, дочку, по семейной традиции мама назвала Прасковьей, это же имя, как положено, носила и она сама.

Миг УДаЧиПОВЕСТЬ

«Интуиция – некое озарение, «высочайшее открове-ние», родственное религиозной вере, или же бессозна-тельное постижение природы предметов, основанное на инстинкте».

Словарь по философии эпохи социализма, год 1970.

«Мир следует за человеком».Из книги бесед с Митрополитом Филаретом

«Вопросите Господа за меня…».

113

Вся торжественность произведения на свет ребёнка сорокалетней уже мамой от-разилась в этом священном имени – Прасковья, или Раса, как звучало в семье. Однако постоянно заниматься ребёнком маме было некогда – надо было лечить от пневмонии послевоенное население родного Минска, и мама в деле воспитания дочери всецело положилась на счастливую звезду Расы в светлом образе героиче-ской графини. И девочка росла помощницей матери, играя в больницу, и вскоре овладела умением наложить компресс, поставить горчичники, сделать укол или перевязку. Отец, фронтовик, умер от последствий ранений в то время, когда Ра-сочке едва исполнилось три года. Через год мама вновь вышла замуж за своего давнего поклонника, майора внутренних войск Бедарёва, и родила Расе братика. Толик был почти на пять лет младше сестрицы-няньки.

Отчим был не таким волевым человеком, как мама, периодически он запивал и становился страшен. Он хватал ремень и «учил» сына, «учил» с трёх лет: секанув поперёк корпуса ребёнка, он с размаху бил его кулаком в голову. Мама в эти дни прятала от него Толика в кладовку в сундук. Устав искать несчастного сынишку, майор допивал свою бутылку и сваливался в кровать с медными шишечками прямо на кисейные накидушки как был, в сапогах и мундире – при полной амуниции. Но Расу он не трогал – не имел права, не отец. Толик же так и рос жертвой. Однаж-ды двенадцатилетняя Раса помолилась на икону Божьей Матери, припрятанную в той же кладовке, и дала ей слово – жизнь положить за брата. Это произошло по-сле того, как Бедарёв избил мальчика до потери сознания. Сотрясение мозга про-шло, но на лице ребёнка навечно осталась гримаса испуга и укора или вечного упрёка: «За что?». Майор не знал – «за что», придя в себя, он брал верхнюю ноту в выдохе истерического раскаяния, одновременно вспоминая, как ему в своё время тоже «вправляли мозги», а затем он этим делом занимался много лет, причём про-фессионально. Не хотелось вспоминать – где, когда и как именно, но потребность «вправления мозгов» была устойчиво сформирована тем обществом, в котором он жил. Сосед, Яков Львович Нецерский, не раз останавливал Бедарёва в стадии «вправления мозгов» сыну. Слава Богу, что руки у кузнеца были железные, и Беда-рёву было никак не вырваться. Майор дико вращал глазами и верещал о недобитых жидах. Яков Львович чудом выжил во время немецкой оккупации в еврейском гетто и действительно, таким образом, был «недобитым жидом». Скорее всего, Бедарёв всё-таки убил бы кого-нибудь, не будь рядом Нецерского и Расы. Девочка смотре-ла разбушевавшемуся майору в глаза холодным, отрезвляющим взглядом. И он охлаждался, издавая шипение: «Ох, змея!» Но Расу он слушался и по-своему даже любил. Иногда он думал, что она ближе ему, чем сын, безвольный и неопасный. А Расу он расценивал как вполне «опасную». Чем? Холодным пронизывающим взглядом своих глубоко посаженых, стального цвета недетских глаз. Позднее мама, которую тоже под старость лет не миновали кулаки Бедарёва, прибегала к помощи своей дочери, обладающей столь удивительной силой взгляда. Такой взгляд бывает у школьных завучей, педантичных старых дев и властных аристократок прошлого. Именно за взгляд, присущий девочке, в школе её и недолюбливали, и побаивались – словом, с ней избегали на всякий случай общения.

Навсегда запомнила Раса, как в пятилетнем возрасте её отправили на детскую площадку. В то далёкое время конца пятидесятых годов детских садиков ещё не

Миг удачи

114

было, их в какой-то степени заменяли детские площадки, оборудованные обычно волейбольными сетками, качелями и песочницами. У входа на площадку обычно виднелась табличка с надписью: «Мин не обнаружено» или «Разминировано». Детей организовывал для дневного пребывания на этой площадке специальный педагог. Мама, как всегда, спешила в свою больницу, поэтому она по-быстрому сунула холодную ручку дочурки в крепкую руку милейшей дамы-педагога. Вос-питательница улыбнулась, наклонилась к девочке – и натолкнулась на неожидан-но взрослый пристальный взгляд. Женщина вздрогнула, смешалась, затем, поду-мав, вручила именно Расе единственный резиновый тёмно-синий общественный мяч, не затрудняя себя более общением с маленькой взрослой.

Через какое-то время дети принялись играть в «спящую царевну» и предложи-ли Расе «стать мачехой». Раса гордо отказалась, с независимым видом положила мяч на место и принялась прыгать через верёвочку. К ней так никто больше и не подошёл. В дальнейшем на площадку её водили только в чрезвычайно исключи-тельных случаях, а после появления братика девочка сама стала хозяйкой дома. Надо заметить, что мама была не очень хозяйственной женщиной. Она часто за-бывала за делами о хлебе насущном, поэтому уже к десяти годам хозяйство все-цело вела Раса. Она вызывала сантехников, когда были неполадки с кранами, отоваривала продовольственные документы, которые тщательно содержала в по-рядке, платила за квартиру, а также растила слабого болезненного братика, что не мешало ей успешно учиться в школе. Что поделаешь: «делу – время, а потехе – час!». С этой мудрой поговоркой жили тогда все. Правда, был в одно время, перед самым рождением братика, очень краткий миг беззаботного детства…

Отчим, в то время ещё не распившийся, любил водить маму в кино. Расу вели за ручки оба родителя, нарядив её «как куколку» в ажурную пелеринку поверх тёмно-вишнёвого пальто. В кинотеатре «Беларусь», который располагался непо-далеку от их улицы, часто показывали любимый зрителями новый художествен-ный фильм «Полосатый рейс». Раса, четырежды посмотрев этот шедевр, зажглась даже желанием стать укротительницей тигров. Дома она завела одновременно сразу двух полосатых котов, которых довольно успешно «укрощала», гипнотизи-руя их своим серьёзным взглядом. Коты, проявив редкостную в их племени «со-знательность», кое-как дотерпели почти до самого конца марта, а потом вместе сбежали в известном только им направлении.

Рождение братика окончательно поставило Расу в положение взрослой хозяйки. Взрослеть девочке родители не помогали, считая, по всей видимости, это дело не столь важным. Всю необходимую информацию о делах хозяйственных Раса получала от Нецерских, а именно от деликатного и обстоятельного Якова Львовича. Нецерские ещё до Расиного рождения были подселены в принадлежащий маме дом в связи с тем, что являлись погорельцами, освобождёнными из гетто. По всем серьёзным вопросам Раса советовалась обычно с Яковом Львовичем, считая его даже в большей степени родным, нежели неуравновешенного, «срывчатого» майора. Училась Раса только на «отлично». Особенное предрасположение у нее было к математике. Девочка могла часами заниматься этой наукой и испытывала удовольствие. Но само пребывание в школьном коллективе, который преимущественно был ориентирован на сбор ме-таллолома, макулатуры и хоровое пение, не окрыляло. Дети, хоть и послевоенные,

Светлана Кряжева

115

мудрые, вкусившие горечь житейских испытаний, всё же в большей степени, чем она, оставались ещё детьми. Раса была трудолюбива, настойчива, педантична и упорна. Именно этими качествами характера своей дочери мама была исключительно доволь-на и не раз говорила всем знакомым, что не зря она так поздно родила детей: «Из Ра-сочки выйдет прилежная домоправительница и моя персональная сиделка!» Почему-то мама совершенно не связывала будущее своей дочери с какой-либо профессией. «Нашла чем гордиться! Так гордиться могут только глубокие инвалиды, радуясь, что обеспечили себе обслуживание!» – судачили соседки, развешивая бельё во дворе.

Мама была хорошим врачом. Она не лечила по схеме, да и схемы лечения в те годы ещё не были прочно утверждены. Болезни городской бедноты, воспаление лёгких, бронхит и туберкулёз, были распространены среди населения, истощен-ного нелёгким послевоенным бытом. Допоздна на улицах и площадях города слышались кашель и кряхтение горожан, сопровождаемые звонкими ударами лома, – расчищались от руин старые кварталы. Но просторнее они не станови-лись – сразу же из остатков кирпича и всякого хлама, ухваченного из груд мусора по бедняцкой предусмотрительности, жильцами сооружались строения сараев, в которых держали кур и кроликов, а также стояли большие бочки с квашеной капустой. Все сооружения издавали наполненный едкой кислотой и затхлостью запах. Кучи мусора утрамбовывались дворовыми пострелятами, играющими то в войнушку, то в прятки. Инфекция интенсивно распространялась между двора-ми, и у врачей было немало работы. Мама предпочитала из всех методов лечения пневмонии дыхательную гимнастику, добиваясь эффекта максимального выдоха у лёгочных больных. Также любила она накладывать разогретую глину на область бронхов и грудь больного, сооружая таким образом как бы панцирь. Применяла она и керосиновые полоскания, и ингаляции паров целебных трав, не последним средством был отвар девясила, который часто «пользовала» легендарная Праско-вья Бестужева, посвятившая впоследствии поэтическую оду этому волшебному корню. В самых безнадёжных случаях, уже опробовав все средства, мама делала упор на хлебную плесень, тоже из графининых рецептов. Эту плесень она специ-ально разводила в сыром тёмном чулане. Но более всего она старалась «завести» больных. «Заводила» она их «кнутом и пряником» – вначале была холодна и стро-га, держала своих клиентов на дистанции. Но после она вдруг «проникалась», брала больного за руку и «вливала» в него всю свою энергию, которая у неё ещё оставалась. Больные при этом начинали оптимистически настраиваться и, несмо-тря на тяжесть заболевания, делали скачок в его преодолении. Многих больных, считавшихся безнадёжными, маме удалось спасти, и слава о целительных возмож-ностях мамы как врача распространялась по всему Минску.

Соседи Нецерские, которых вселили в мамин дом, почему-то уцелевший во время войны и оккупации, были истощёнными и прозрачными до такой степени, что по ним можно было успешно изучать анатомию. Жена Якова Львовича, поль-ская красавица Анеля, исчахла сразу после того, как их сынок Женечка пошёл в третий класс. Расе было лет шесть в то время. Мама не смогла спасти хрупкую Анелю, а Якова Львовича спасти ей всё-таки удалось, скорее всего, как ни удиви-тельно, именно хлебной плесенью! Яков Львович активно потреблял это мамино лекарство, пожалуй, оно и было его основным питанием, так как всё остальное

Миг удачи

116

съедобное он отдавал умирающей жене и малолетнему сынишке. Яков Львович выжил и на этот раз, вопреки заключению участкового врача. Он боготворил маму и относился к ней с трепетом, почти как к сверхъестественному созданию. А мама уже была немолода, с проступающей сединой, прикрытой обязательной шляпкой с вуалеткой, – довольно чопорная с виду и надменная дама. Сосед Нецерский по-стоянно охранял свою спасительницу от впадающего в запои Бедарёва, помогал маленькой Расе справляться с домашними делами и уроками, а сын его Евгений навсегда стал для Расы кем-то вроде старшего брата.

Женечка Нецерский, отличник и мечтатель, был постоянным и единственным другом и поверенным Расы. Молчаливый и замкнутый ещё более, чем сама Раса, Женечка мог часами решать странные задачки, совершенно не изучаемые в школе. О числах он говорил как о людях и был погружён в мир цифири, заслужив в округе прозвище «Маг». Перед Расой, познающей мир отношений и явлений, часто воз-никали вопросы, с которыми она обратиться осмеливалась только к «Магу». Все «мировые» и обыденные проблемы Женя Нецерский всегда трактовал исходя из закономерности числовых свойств. Можно было этому верить или не верить, но других объяснений не получалось, и Расе самой приходилось додумывать все не-ясности. Когда Женечка вырос, он поступил в Ленинградский университет и стал заниматься наукой. Приезжая на каникулы домой, он очень смущался от прони-цательного взгляда подрастающей Расы и дарил ей для коллекции иностранные монетки и марки. Особенно дорогим подарком для любознательной девочки был переводной учебник по теории вероятности.

Толик, младший брат Расы, являл собой крест семьи почище ещё майора Бе-дарёва. Бывают такие заторможенные дети, таблицу умножения выучить не мо-гут, буквы с горем пополам осваивают и долго складывают слова, совершенно не осознавая их значения. Если майор был дик только в состоянии опьянения, то Толик был «слаб на голову» постоянно. Упорство характера Расы было от-точено занятиями с братом. Ни учиться, ни играть с детьми, ни самостоятельно чем-либо увлечься Толик не умел и не хотел. Мама с брезгливостью относилась к особенностям развития своего младшего ребёнка и испытывала к нему состра-дание только в тех случаях, когда майор дичал. Тогда она прятала Толика в кла-довке в сундук или в сарае в бочонок, а на худой конец – в канализационный люк под лестницей! Майор свирепел, лихорадочно вёл поиск своего неполноценного сына, громя мебель, выворачивая содержимое комода, шкафов и чемоданов. На-блюдательные соседи из ближних домов невольно, крестясь, вспоминали обыски гестапо. Утомившийся от бесплодного поиска своей жертвы, майор допивал свою бутылку и «вырубался» там, где его заставал сон. Его малолетний сын, и без того слабоватый в умственном развитии, постоянно получал майорские оплеухи и ста-новился всё менее способным к познанию и взрослению. Любимым занятием ребёнка было ломание и бросание на пол не только игрушек, но и всего того, что привлекало его внимание: зонтика, будильника, посуды, даже еды. Хоть руки ему завязывай! Только Расе удавалось управлять им, от её пронизывающего взгляда у «недалёкого» ребёнка появлялось в какой-то мере осознание своих действий, и он оставлял вещи в покое. По всем этим причинам Раса вынуждена была по-стоянно находиться с братиком. И читать, и писать, и говорить, да и зачаткам

Светлана Кряжева

117

мысли, чувств и совести научила его сестра. Мама вскоре вышла на пенсию, сле-дом за ней – и отчим, и семья оказалась в постоянной нужде, поэтому Раса рано начала трудиться. Ещё школьницей она подрубала простыни для открывшегося рядом с домом детского садика. Майор был скуп, денег выдавал только на хлеб, хотя пенсия у него была, не в пример маминой, довольно большая. Деньги он копил и откладывал, официально удочерил свою падчерицу – стал задумываться о старости. Но в один из дней не выдерживал – пил и буйствовал. Когда он трез-вел, то с ужасом обнаруживал ущерб, который нанёс себе и своей семье, тогда он собирал оставшиеся смятые денежные купюры и покупал презент почему-то именно Расе. Обычно таким презентом был отрез крепдешина. Матери, чтобы она не обижалась, он тоже дарил отрезы, но габардина – из своего обмундирования. Зачем? Вот уже более двадцати лет они занимают тот самый сундук, в котором прятали маленького дурачка Толика от осатанелого майора. Конечно, незадач-ливый отец семейства испытывал комплекс вины перед семьёй, особенно перед Расой. Девочка ни разу не проронила слов осуждения, была молчалива, только взгляд её был суров и пристален.

Раса сама боялась своего взгляда. Именно за него её не любили, не приглашали в компании, не звали играть в волейбол по вечерам, не назначали свиданий и не водили в кинотеатр и летние кафе. Вначале девочка переживала по этому поводу, а потом поняла, что в ином её счастье, и комплексовать по этому поводу не стала. Она много читала, изучала занимательную математику, вышивала гладью, осваи-вала медицину и занималась с братом. Она рано начала работать, но оставить работу она была должна именно в то время, когда окончила школу, – серьёзно за-немог майор. Мама, замечательный врач, лечить его не могла, так как он слушался только Расу. Бедарёв стал сентиментален, много и всласть рыдал, ремень в руки уже не брал. Насколько беспощадными и безжалостными бывают садисты к сво-им жертвам, настолько жалостливы и чувствительны они бывают к себе, к своей даже самой незначительной болячке. Толик-подросток боялся больного майора ещё сильнее, чем здорового. Он дрожал в детской, боясь выходить на кухню, в зал и даже в туалет, поэтому его сопровождала всегда сестра. Тяжело пришлось в это время Расе! Все требовали её в своё распоряжение: мама – как дочь и помощницу, отчим – как сиделку, брат – как постоянного поводыря. Даже сосед Нецерский, который чрезвычайно уважал Расу, тоже постоянно нуждался в её обществе. Суб-ботними вечерами он приглашал её к себе, брал в руки скрипочку и играл. Раса была прекрасным слушателем и ценителем скрипичной музыки. Играл старик Нецерский с годами всё лучше и вдохновеннее. Раса закрывала глаза, и из них, закрытых, медленно текли слёзы. Мама не могла понять этого, у неё от скрипки обычно болели уши. Толик «роготал», заслышав музыку, а Бедарёв – засыпал. Возможно, музыка раскодировала его от былых, верных и неверных, жизненных установок, снимала тяжёлые оковы майорского долга и отягчённой изуверствами совести. Раса любила музыку, ещё она любила читать стихи, особенно Лермон-това, Ахматовой и молодой поэтессы Беллы Ахмадулиной. Частенько она разби-ралась с записками графини Бестужевой, которая прожила богатую лирическими и героическими впечатлениями жизнь. С виду Раса в свои семнадцать лет была совершенно непривлекательна. Тело её было неразвито, черты лица мелкие, во-

Миг удачи

118

лосы блёкло-русые. Выделялись только глаза, но именно они волновали и насто-раживали, поэтому девочка избегала общения и была замкнута, словом, совсем незаметна. Настолько незаметна, что о ней совершенно забыли, когда всех стар-шеклассников в школе принимали в комсомол. Вспомнили только тогда, когда по какому-то вопросу голосовали и один голос должен был оказаться решающим. Тут уж вспомнили о ней! Но принимать в ряды доблестного комсомола Бедарёву было уже поздно: заканчивались последние школьные дни. Подводя итоги, завуч обнаружила: у Расы не было за все годы учёбы ни единой четвёрки! Хотя все ме-дали были уже распределены между алчущими почёта достойными и активными отличниками, пришлось запросить в гороно дополнительную.Медаль для Расы нашлась только серебряная, другой не оказалось. Дирекции школы пришлось обо-сновать это тем, что Раса ведь не комсомолка, то есть политически не активная, поэтому и не заслуживает золотой медали. Саму Расу всё это всерьёз не занимало, так как именно в этот период жизни в семье произошло судьбоносное событие.

Однажды в выходной день, вынув из почтового ящика газету «Правда», Бе-дарёв зачитал на кухне вслух какой-то абзац передовицы, чем никаких эмоций у близких не вызвал. Распаляясь, он начал кричать, что «таких тихонь» он всю войну расстреливал, что, не убив за войну ни одного фашиста, он «валил без пере-дыха» таких вот молчунов. Глаза его налились кровью. Никто из членов семьи не успел ещё сообразить, как себя повести, чтобы избежать расправы, как у него стала странно задираться голова и пузыриться кровавая пена в уголках рта. Он свалился, заклинив собой дверной проём. Мама тут же поняла: «Это конец!» Раса, с трудом выбравшись из кухни, вызвала по телефону скорую помощь. Бедарёва увезли, он скончался, в ужасе от своих воспоминаний, известных в точности толь-ко ему самому. Хоронили его с почётом: военкомат выделил военный оркестр, солдаты несли на алых подушечках боевые награды. Но всем членам семьи и со-седям было не понятно, за что Родина так щедро награждала этого садюгу и изуве-ра? И этот немой вопрос стоял в глазах у всех провожавших его в последний путь. Как ни странно, настоящие слёзы и отчаяние по отошедшему в мир иной возникли только у Толика. Подросток рыдал и никак не мог успокоиться.

Под старым матрацем покойного обнаружили пачки денег, на которые купили маме и Расе на Комаровке по серенькой заячьей шубке, как было указано в за-вещании. Про Толика в завещании вовсе не упоминалось, но мама и ему прику-пила модную курточку. Вскоре после похорон Раса вновь пошла в ту же самую швейную мастерскую, в которой подрабатывала школьницей, уже с оформлением трудовой книжки. Об учебе дочери пенсионерки думать не приходилось. Через пару лет Расу удалось устроить администратором в кинотеатр, благодаря старику Нецерскому, который, выйдя на пенсию, при том кинотеатре состоял в оркестре ветеранов. Вскоре девушка всё же поступила на заочное отделение факультета прикладной математики БГУ.

Постепенно приближалась Перестройка, и всё яснее становилась крылатая фраза пацифистов о том, что «правда» стоит три копейки. А ведь многие уве-ренные в своём стабильном положении люди мечтали уже и о миллионах! Эх, знали бы они, какие их в недалёком будущем ожидают миллионы! Тем не менее «застой» надоел всему обществу. И вот уже громогласно вершит свой суд газета

Светлана Кряжева

119

«Аргументы и факты», поливая всех известных людей страны отборной грязью. Опешившему от удивления народу времени на размышления не предоставлялось, его срочно охватывали «оздоровительными системами» Порфирия Иванова, Чу-мака и других целителей. Народ послушно нырял в проруби, загоревшись мечтой о вечной жизни тела. Другие, кого более привлекала жизнь духовная, направили свои стопы в церковь. Пока материалисты и идеалисты пытались постичь насущ-ный вопрос первичности Бытия и Сознания, в стране кончались рабочие места, продукты и деньги. Точнее, деньги стали иными, они послушно превращались в бартер, водку, талоны, пока, наконец, не обратились в миллионные купюры, минуя основной закон диалектики о переходе количества в качество. Почувство-вав вкус денег, как вампир вкус крови, дельцы развернулись в полном объёме: повсюду стали возникать турфирмы с заковыристыми названиями, «расцвело синим пламенем» сектантство, развили свою деятельность валютные спекулянты. С утра сигналили оснащённые всем необходимым для дальней дороги автобу-сы, собирая спекулянтов с громадными сумками для заграничных торгов. Мир перестал жить прежними представлениями о норме общественного поведения и морали. Старики умирали. Уходило их время. Мама, как ни держалась цепкой худенькой ручкой за Расу, сделав из неё почти профессиональную сиделку, как ни хорохорилась временами, надевая свою знаменитую шляпку с вуалеткой, тоже оставила этот мир. Умерла она, рассказывая Расе свой вещий сон о явлении ей графини Бестужевой в дореволюционной сестринской форме, но с партийным билетом в руках. Вообще мама давно уже жила в каком-то третьем измерении, вспоминая всё «бывшее» и не в силах дать действительной оценки настоящему. Блаженная была дама. Особенно горевал по ней Нецерский, истовый поклонник её ума и таланта. Но и сам он, после того как ему недовыдали продовольственные карточки и купоны на получение промышленных товаров, стал слабеть, чахнуть и вызвал сына из Ленинграда. Женечка приехал, пробыл почти три с небольшим недели с больным отцом, принял от него напутствие, любимую скрипку, а также приватизированную стариком часть этого древнего дома. Казалось, Нецерский мог бы ещё пожить, но, видно, не оставалось у него больше желания томить-ся в очередях и читать назойливые «Аргументы и факты». Приближался конец двадцатого века. И явление человеческой смерти становилось уже делом обыден-ным. Общество волновали гораздо более актуальные, нежели проблема индивида и личности, проблемы, к примеру – рейтинги сигарет, вин, телепрограмм, воз-никновение и распространение малых кастовых культур… Так, согласно Закону Больших чисел, создавались новое Субобщество и новая Субкультура. Зачиналась эра демократии, которая уже в своём зародыше несла присущие ей «завоевания»: СПИД, гражданские и колониальные войны, национальную вражду и агрессив-ное отношение к человеку в целом. Жизнь как система теряла вероятность одних составляющих и безудержно устремлялась в нарастающую вероятность новых, никем не осознанных и не изученных процессов. Природу, общество и сознание раздирала её величество Энтропия.

Окончание следует.

Миг удачи

***

*** ***

зима к нам приходит ни рано ни поздно,пруды замерзают, и стынут посадки.ночами морозно, и небо беззвёздно,и люди и звери меняют повадки.

всё чаще и чаще кружат завирухи,и мечется ветер, как зверь дикий в клетке.летают на улице белые мухии липнут привычно на чёрные ветки…

только так и не иначена земле я проживу:от обиды – не заплачу,от беды – не зареву.

только так… Я гордый, братцы,не прильну к чужим ногам.лишний повод для злорадстванедругам своим не дам.

что сломаюсь, думать бросьте,маясь белкой в колесе.и пускай враги от злостихоть полопаются все…

Сосед по купе мой не дремлет,о деде, о фрице, твердит:– Я еду на курскую землю,Где дед мой в могиле лежит…

Смотрю я на немца-соседа,Блуждая в былом, как в тайге.мой дед супротив его дедаСражался на курской дуге.

и, празднуя снова победув день майский, который не тускл,С попутчиком грустно я едуиз Белого Города – в курск…

владимир МОЛчАнОв

поэзиЯ

нигде душе не тесно

121нигде душе не тесно

***

***

***

***

станЦиЯ «своБоДа»

Стихом лукавым, песнеюиграемся с судьбой.давайте будем честнымихоть сами пред собой.

коль главным станет прочее,то в жизни, милый мой,остаться на обочинерискуем мы с тобой.

Словами неуместнымимы гасим жар любви.давайте будем честнымипред Богом и людьми…

Ах, судьба! кто сказал, что ты злая?Я тебя безоглядно приму.Сколько жить на земле – я не знаю,да и знать это мне ни к чему.

на большой многолюдной планете,может быть, этак лет через стоЯ однажды усну на рассвете,и меня не разбудит никто…

Сковало морозом округу,деревьям все ветки свело,и ходит позёмка упруго,и студит по кругу тепло.

но кланяться вьюге послушноне стоит, поверь мне, мой друг.чем хуже в округе, тем лучшехорошее видим вокруг.

и это совсем не случайно,ведь всё нам даётся взаймы,чтоб мы веселились печально,печалились весело мы.

да, в жизни идёт всё по кругу:то тёмная ночь, то светло.…ручьи побежали по лугу,и стало деревьям тепло…

как говорят, и смех и грех!не знаю, что с природой стало? –вдруг на дворе похолодало,на день рожденья выпал снег.

подвластно – нет! – не всё уму.и я в любое время годавсё, что дарует нам природа,как данность с радостью приму.

Грустить мне вовсе не к лицу,Я – есть… и вам я не приснился.за то, что в день такой родился, –Спасибо маме и отцу.

теперь я с вами – навсегда!друзья мои, грустить не смейте,Я не доставлю радость смертьюврагам своим – нет! – никогда…

поборов в себе зевоту,еду третий час подряд.Слышу: – Станция «Свобода», –пассажиры говорят.

обнадёжить нас не сложно,как и голову вскружить.только как, скажите, можноот себя свободным быть?

Быть в плену ума – забота,хоть и воля – кутерьма.здравствуй, станция «Свобода»,чувств и разума тюрьма…

122 владимир Молчанов

БессМертнЫй Полк

***

мы родились с тобой в двадцатом веке,чтоб пережить грядущие века,чтоб марши рот, как воды речек в реки, втекли в поток Бессмертного полка.

Солдатом быть – не должность, а призванье,под козырёк сама летит рука.нет в мире выше воинского званья,чем рядовой Бессмертного полка.

мы в будущем за прошлое в ответе,Смотреть на нас не надо свысока.нет ничего на этом белом светеБессмертнее Бессмертного полка.

не умереть вовек святой надежде,ей в наших душах жить и жить, покамир защищают от врагов, как прежде,теперь бойцы Бессмертного полка.

дружбу в жизни превратили в службу,и «друзей» в прислугах – до фига.кто играл всю жизнь в большую дружбу –превратился в мелкого врага.

не способны видеть да и слушатьте, чьи слух и зренье – суррогат.жалкие предательские души,Алчущие премий и наград.

тот, кто дружбу превращает в службу,Сам себе в итоге навредит.ведь за службу всех, кто предал дружбу,по заслугам вышний наградит…

123нигде душе не тесно

***

***

весенний листоПаД

***

небеса снова в зимней силе,ни проехать теперь, ни пройти.Снегопады по всей россиизаметают земные пути.

Снегопады высокой пробыУкрывают холмы, как парнас.как же могут эти сугробыогорчить очарованных нас?!

когда уходишь в трудный путь –не унывай до срока.перекреститься не забудьУ отчего порога.

пускай тебя улыбки, смехвстречают повсеместно,А что унынье – смертный грех,так это всем известно.

нет, не жёлтые и не осенью,листья с веток летят весной.так и в жизни – меня коль спросите –замерзаешь порою в зной.

не желтеют листы, а вянутв ярком свете шального дня.

в стремленье стать взрослыми дерзком(живут с малолетства все с ним)мы рано прощаемся с детством,так толком не встретившись с ним.

но взрослость – опасная веха.чтоб в жизни заметными быть,как часто мы ради успехаГотовы душою кривить.

как так могут? мне это ясно,да и всем это надо понять:красота бывает опасна,и не должно о том забывать.

красота – это слабость силы,но об этом с улыбкой грусти.Снег растает во всей россиии откроет земные пути…

А потому и не греши,пой солнечную песню.в столицах шумных и в глуши –нигде душе не тесно.

не всё всегда идёт в судьбе,как говорят, по маслу.пускай покажется тебе –звезда в пути погасла, –

А ты, потёмки истребя,зажги огонь внутри себя!...

так и в жизни: я был обмануттишиной, глушившей меня.

не дождавшись зимнего холода,Умирают тихо листы.так и в жизни: пока мы молоды –Эфемерны наши мечты…

нужна ли такая заметность,лукаво плетущая нить?Бесхитростно честную детскостьхочу я в себе сохранить.

Снимая с души своей маску,к добру повернувшись лицом,Я детство читаю, как сказкуС печально-счастливым концом…

***

***

не тратьте свое драгоценное времяна тех, кто для вас «недоступен».Снежинки летят – беспокойное племя,как белые зернышки в ступетолкутся и станут все снежной мукою.одна – вот дрожит на перчатке.Я вспомню, как ты прикоснулся щекою,походка становится шаткой,как будто земля из-под ног уплывает.Снежинку спас северный ветер, она от меня навсегда улетает,А я жду, как малые дети…

день черно-белый, ни звука, ни строчки,краски лежат на палитре твоей,и на манжетах нарядной сорочки –пятна цветные. чужих кораблейУ горизонта летящие флаги,плещутся волны и чайки кричат.мой карандаш, чуть касаясь бумаги,чертит у скал одинокий фрегат.наше молчание нас разделяет, Я отвыкаю от губ и от рук.…А за окошком поземка петляет,мир превращая в безжизненный луг.

Анна вАСиЛьевА

поэзиЯ

сердце смелее живёт

125Сердце смелее живёт

***

***

***

***

***

на крещение – день нежно-розов,в легком инее ветки, мосты.нет обычных трескучих морозов,небеса, как святые, чисты.

Снегири, словно солнца осколки,Согревают у дома сирень.из квартир завтра вынесут елки,после праздников – гостья мигрень.

возвращаюсь к обыденной скуке…новый год – перекличка друзей,жизнь сложней, чем любые науки.под окном воробей-ротозейУступил голубям свою булку.пожалею, посыплю зерна.загляну в расписную шкатулку,там записка хранится одна.«Я тебя никогда не покину!» –ты в больничной палате писал.Снежный вихрь мне явил балерину,что с поклоном покинула зал.иллюзорны слова, обещаньяи надежды на будущий год.А зачем сохранила признанье?С верой сердце смелее живет.

Сойки стайкой семена рвут на ветках старой липы. А на насте письменаГолубей, и свист, и скрипы –парк живет и в январе.Сильный холод на крещенье –Говорят, что быть жареЭтим летом. Угощеньена рябиновых ветвяхкончилось уже, не манна…Свечи дрогнули в церквах,вместе все поют: осанна!мир омыт живой водой,в небе купола, как лотос,чистый, свежий, золотой.в сердце – вера, в сердце – кротость.

отгородиться, обдумать, уснуть…дом чтоб укутала вьюга,чтоб замела до утра лыжный путь,чтоб на сирени пичуга,в утренних солнечных греясь лучах,песню тихонько пропела.Был лишь росточек, без света зачах,Грела его – не согрела.пальцы немеют, остатки тепламой карандаш на бумагевам оставляет, у дома ветлаветками машет дворняге.рыжий пес радостно вертит хвостом,радуясь нежности малой.чувство, что мучает, станет потомпросто водицею талой.

две чашки с кофейною гущей,на веточке – бабочек рой.твоя орхидея цветущейостанется долго, игройизмучено сердце, по нервамСтучит протекающий кран.С минуты общения первойлюбовь умирает от ран.твой голос звучит раздраженно,и пальцы стучат по столу.Я встану и бесцеремонноразвею от чувства золу,Смеясь, расскажу, что с другимивсе проще и даже теплей.…Уйдешь – я шептать твое имяостанусь с листвой тополей.

на плите – раскаленная турка,кофе снова сбежал на огонь.Снежный вихрь в том конце переулказародился и бросил в ладоньмне снежинки, они залетели через форточку, как мотыльки.заштрихуют все белым метели:Силуэт твой и воды реки.перелетный… он там лишь зимует,Где тепло, где нет снега и бед.…кто-то руки мои поцелует,и сотрет поцелуем твой след.

126

***

***

***

***рассвет как грудка снегиряв палитре бедной января –мазок в полнеба теплый,он отразился в стеклах.и город ожил, шум машинобрывки снов, как паутиносенних, разгоняет.день крылья расправляет.в нем больше места нет для нас,Глубок мой вздох и долог час,но не длинней минуты,Где я в объятьях смуты,Где мир безжалостен и строг,Где расставание – итог.

в шелках белоснежных березы застыли на этом февральском балу.все строго: ни листьев летящих, ни пыли,лишь снег, как печную золу,Гоняет по небу тот северный ветер,что нас остудил, разметал…и ели в мундирах скользят на паркете,зима правит бал, правит бал…зеленые ливни и майские грозы,Сирени лиловый атлас –все будет! весну обещают прогнозы!но свет твоих любящих глазникто обещать мне не может отныне…такое под силу богам…Бреду по безмолвной, бесцветной пустынек надежды цветным берегам.

нам нужно поговорить,расставить тире да точкии нитку в клубочек свить,точнее, нам – в два клубочка.разрезать ее! порватьнет сил, нить та режет душу,не пальцы… нырнуть в кровать?«люблю!» вслух сказать я трушу.

Большие озера закрыли глазаСвои бирюзовые. Снег.как будто золу от любви небесаразвеяли, сомкнутых веккасается холод, и слез больше нет. красива и так холодна!Снежинки ложатся на красный берет,Гуляет по парку одна.любовь, как озера, была глубока,промерзла до самого дна.Февральское солнце согрело бокадомов, серый цвет полотнанебесного с края уже все светлей.развеется грусть, все пройдет…не бойся, о прошлом уже не жалей!пусть снег ее боль заметет!

негромко ты: «может, зря?»тугим ворот стал сорочки.…и вот за окном заря,Сирени набухли почки.и тополь грачи веснойУкрасили – гнезд клубочки.тебе нелегко со мной:Сомнения и заморочки…

Анна васильева

127Сердце смелее живёт

*** ***

***

***

вспоминаются запах смолыи шершавая кожа сосны.из-под темно-зеленой полыель подснежники – звезды весны –предлагала. все – полутона:в фиолетовом мареве сад,и как парусник в небе луна,и зовущий ласкающий взгляд.…Этой новой весны вкус другой:не пьянит больше воздух меня.тополь мерзнет, скучает, нагой.возвращаются птицы, звеня.но вернуть невозможно цветы,что завяли в букете сухом.Голубые храню я мечты,но не плачу уже ни о ком.

Говорил мне: «моя поэтесса,жизнь сложнее, чем кажется вам!что стихи для земного прогресса?кто сегодня поверит словам?»ироничен, красив и уверен –что ему возразить я смогу?…в сад выходят стеклянные двери:и кусты, и беседка – в снегу.замираю, слова бесполезны.за спиной – суета и тщета.на пороге – на краешке бездны –и полет! высота! красота!обернулась, и взгляд – полетели!он стоял, позабыв о других…и слова закружились в метели, и сплетались, как в кружево, в стих.

день – как пруд с зеленеющей тиной,лотос – встреча с тобою на миг.впечатление станет картинойили музыкой. в главной из книгнаши судьбы давно прописали…то ли звезды летели с небес,то ли листья о нем прошептали,но огонь в наших чувствах исчез.Слишком долго любили и ценупозабыли, что платят сполназа разлуку. как будто измену

тюльпан пробился сквозь листок дубовый.каким-то ветром осень принесла его в наш сад, он был цветку покровом,теперь – помеха, листьям нет числа,которые вдруг прокололи нынче всходы.так рвутся к солнцу юные ростки!как хочется порой глоток свободы!как жизни этих листьев коротки…все громче и светлее птичье пенье,тюльпаны вспыхнут теплым майским днем,забыв о тех, кто был зимой спасеньем,кто стал весною раннею огнем.

Я увидела: смыла волна,набежавшая Бог весть откуда,Белый лотос, и тину, и пруд.звездный воск льют на черное блюдо,чтобы новый нашли мы маршрут.жаль, доверчивость – признак влюбленных –мне несвойственна больше, увы…не утонешь в глазах ты зеленыхЦвета нежной июньской травы…

128

***

***

от ожиданий напрасных часывыгнулись, и стал струной циферблат.Стрелки расплавились в капли росыи серебром на крапиве горят.томик стихов, дачный крашеный стол,Альпы в кудрях золотых облаков.ревности острый под ребра укол –всем не хватает на счастье подков.здесь незабудки под цвет твоих глаз,небо, озера – везде голубой!тихие травы легли – тихий час.Гром прогремел над лугами: отбой!нити дождя свили кокон домам,пыль с наших душ мы живою водойраньше смывали и строили храмнашей любви под счастливой звездой.

приводил мне ее в пример:мол, не плачет по ерунде.мы прошли тополиный сквер,А вороны нам вслед: к бедерасставания по весне!неестественно! жизнь бурлит.Я-то знаю, «прощай!» честней,только эхо любви звучит,и разносит по скверу «да!»,и качает на ветках «нет!».ты шептал мне не раз: всегда!Столкновение двух планет –взрыв вселенский, а тут – лишь спор.и по-своему каждый прав.ходит ворон вослед, как вор,видно, блеск золотых оправ,что без розовых стекол вдруг оказались, его привлек.ни к чему нам они, мой друг!теплый май так еще далек…

Анна васильева

игорь тюЛенев

поэзиЯ

нужно житьк ПоЯсУ БогороДиЦЫ

в храм тянется толпа народа,над ними – облака в платках.хотя не пётр стоит у входаС дубинкою и сапогах.

в москву из славного Афонареликвия привезена…

какие красивые дети!они и должны быть такими.они убегают в поэты,и слава витает над ними.

и смотрит Господь милосердныйпод сводами русского храма,Где бич Божий – колокол медный,защита ребёнку от хама.

рощи выбежали к насыпирельс послушать перезвон.Словно золотые россыпиСвета – с четырёх сторон.

ранней осени ущербностькрасит листья в жёлтый цвет.

«Какие красивые дети».А. Передреев

паломники в кольце омонане ропщут, как в тот миг она,

когда всходил на крест Спаситель,земной заканчивая путь…Смотри, в военной форме зритель,как к храму русские идут.

***

***

всё правда… но дух отрицаниявыходит уже на дорогу:– купите иуды лобзания –людскому нужны они роду.

купите, купите, купите!А не на что – душу продайте…вот зло мировое – смотрите.и то, что не знаете, – знайте.

«Эту чахленькую местность»русский описал поэт.

Сколько бы его другиени пытались обогнать,их цветочки полевыеБудут за ноги держать.

130 игорь тюленев

ты – свеча моей печали,ты – пожар моих тревог,Я – в конце, а ты – в начале,путь твой долог и далёк.

высохнут большие реки,тыщу раз умрёт трава,но пребудут в человекеЭти тихие слова:

ты – свеча моей печали,ты – пожар моих тревог,Я – в конце, а ты – в начале,путь твой долог и далёк.

зазвенели поводьяУ коня моего.Это что – Беловодье?или спутник его?

Это царственный китежкуполами блеснул…русь не вымерла, видишь,и не сжалась в аул.

А слегка поднырнула,притопилась чуть-чуть.как с плота сиганулав эту донную муть.

Самолёты сигналят.пароходы гудят.Спутники из дюраляСквозь стекляшку глядят.

мир пощупав руками,разрезвилось дитя…– не бросай в меня камни, –молвит китеж со дна.

пластинка крутится, как жернов.ритмично патефон скрипит.А за окном всё тёмно-серо,как бы сказал другой пиит.

А пояс каменный Уралазатянут, как в бою ремень.Бегут колёса от вокзала,пугая избы деревень.

кромсает сало ножик финский.торчит из бочки огурец.«прощание с родиной», огинский.любимый мною полонез.

выносит из прошлого камаФлотилии и имена…Я вижу, стоит моя мама,красивая мама моя.

Стоит на носу пароходаи смотрит на наши края.Я спрятал в стихи твоё фото,красивая мама моя.

жизнь пахнет сырыми груздями,ржаною горбушкой – поля.моргает большими глазамикрасивая мама моя.

моргает? А может быть, плачет,Былую печаль не тая?..плывёт мимо старенькой дачикрасивая мама моя.

мне вплавь до неё не добраться,руками излуку кроя.не сможем с тобой повидаться,красивая мама моя.

мы в разных мирах и столетьях.из чащи февральского дняживого меня не заметишь,красивая мама моя.

***

китеж

Полонез

МаМаНаташе

131

время выпало внуку поэта родиться,невзирая на строй, на политику, лица…

первый день, а он что-то мудрит о своём.мы в губастике этом себя узнаём!

прокричал на весь мир, на секунду забылся,потому что не верилось – взял и родился?

Грудь терзая у матери ангельским ртом,он не знает, что будет сейчас, я – потом.

внуку я отдаю города и деревнии великий язык – в мире есть ли напевней?

и от моря до моря людей океан.и рассвет, и закат, и зенит, и туман.

и космический атом, затерянный в штольнях.шашку в ножнах, посевы пшеничные в зёрнах.

Ум и разум с талантом, чтоб дыры лататьУ державы, которую будут кусать.

но врагов я пока оставляю себе,ведь не зря же у деда разряд по борьбе.

не обижайте малышей.они воркуют, словно птицы.их ангелоподобны лицав лучах цветных карандашей.

откроет небо створ зари,тепло просыпав из авоськи.Слова взлетят, как снегириот лая беззаботной моськи.

не обижайте игорьказа то, что игорьку не спится.

***

внУкУ игорЁше

Уж колесом без ободкаСветило катится на спицах.

он ещё дитятко, дитя.любви сеченье золотое.он отвечает вам шутяна замечание любое.

ну а пока он слишком мал,хотя растёт невероятно!но – как непостижим Байкал –речь ангелов нам непонятна.

нужно жить

132

БесеДка БарЯтинского в гУниБе (1859 г.)

БаБУшка анЮта

вот здесь Барятинский сидел,курил ореховую трубку,и дым, похожий на голубку,летел в неведомый предел.

Глаголили кто как умели понимали как умели,и я на камень тот присел,он камнем был на самом деле.

пред ним с мюридами шамильСтоял, как демон покорённый,прозрачней водки, воздух горныйраздвинул над кавказом ширь.

в невесёлую минутувспомнил бабушку Анюту.к ней от мачехи сбегалкости греть на русской печке,

искупавшись в зимней речке,как французский генерал.ночь, в ночи две сигаретки,две блестящие монетки,

два зелёных уголька…Сердце выпало из глотки,тут заметил выше тропкитри стеклянных огонька.

да, тогда водились волкив хвойно-каменной сторонке,помнишь, батюшка Урал?взвоют – стынет кровь по жилам,

если был бы я служивым,Я б с собой мортиру брал.отодвинув прочь заслонкуза родимую сторонку,

погружала в печь ухватБабушка в крестьянском платье,плыл обратно на ухватечугунок, одетый в пар.

Судьба имама решена.почётный плен. калуга. мекка…Смотрю из бешеного векав тот век, где родилась война.

не пересохла валерик,доносятся слова молитвы…остались древние обидыи долгий, долгий вдовий крик.

по склонам гор течёт эфирпрозрачной голубой лавиной,над родиной необозримойиз дыма ткётся хрупкий мир.

хоть крупинка за крупинкойв супе бегала с дубинкой,ешь от пуза, как мужик…Алюминиевая ложка

над столом висит, как брошка,отражая этот миг.на сундук швырнув рогожку,Скинув с зябких плеч одёжку,

забираюсь под тулуп.в сне глубоком вижу царство,Где нет злобы и коварства,Где друг дружке каждый люб.

Где по небу ходят кони,нет волков и нет погони.А в светёлке дева-матьшепчет листопада тише:

– подойди, сынок, поближе,лобик твой поцеловать…тут я, дурачок, проснулся,или луч ресниц коснулся,

А по ним слеза бежит.жизнь моя стоит в тумане,как похлёбка бабы Ани.нужно как-то дальше жить.

игорь тюленев

133

хвала гранЁноМУ стаканУ

свЯто-ввеДенский толгский женский МонастЫрЬ

тебе, гранёный, как алмаз,мои стихи и вдохновенье.похмелья гордое виденье,ты явишься ещё не раз.

тебя порой держал геройв руке могучей перед боем.поэт с курчавой головойи тот, кто должен стать героем.

Бомжи и жители кремлятвоим канканам были рады,на дне твоём пустом не зря,как якоря, гремят награды.

А если май и голоса,А если девки и поляна...то, знаешь, без тебя нельзя,нельзя, товарищ, без стакана.

лежала волга рыбой в стороне,рассвет как сокол на неё спустился.о, присно дева! Я в монастырепред ликом золотым твоим молился.

какой я грешник, знаю, знаю сам.мне дальше паперти не стоило соваться.но за спиною братья по стихам,которые и плачут, и постятся.

монахини поют, как стайка птиц,У каждой из певиц по Божьей ноте.вдруг падаю, как перед плахой, ниц,Услышав глас: – Без Бога вы живёте!

как воины стоят свеча к свече,их огненные шлемы полыхают.и тени на церковном кирпичеконя Георгиева под уздцы хватают.

А если ты попал на пир –ну не на пир, так, на пирушку, –Стакан твой бог и твой кумир,примерно как поэту – пушкин.

А если в чуждый дом пришёл,в котором ты бывал нечасто,С размаха бьёшь стакан об поли говоришь всем видом – баста!

А если это дом друзей,то лучше в мире нет лекарства,полнее, друг, стакан налей,за русское я выпью Царство!да за великие дела,за славу мировой державы.и как сказал старик державин:– Французить нам престать пора,но русь любитьи пить. Ура!

не на меня занесено копьёСвятое – на поверженного гада.Я русский, значит, это всё моё –и монастырь, и каждый кедр из сада,

и звонница, и волжские врата,и сорок шесть монахов убиенныхлитовцами, ять в книгах и фита,и даже галки на мирских антеннах.

здесь исцелился Грозный иоанн.от язвы моровой спасались земли…и я лечился от словесных ран,за города молился и деревни.

о, пресвятая, отчину спасина тихой пристани народного терпенья!в чрево христа вместившая,прости поэту очарованному пенье.

Уральское Крещение

илья пОКЛОнСКий

на ветру

поэзиЯ

талый снег все стекает со ржавых карнизов,и порой, возвращаясь домой по ночам,вижу в сумерках тень, облеченную в ризу,в чьих дрожащих ладонях трепещет свеча.

прохожу, понимая, что мне показалось,прохожу и все слышу – гудят провода,Ускоряю свой шаг и, встревоженный малость,все бреду и бреду – неизвестно куда.

загляну за забор, там, где церковь ютится,там, где службу ведут и звучат голоса.но не знают они, что какая-то птицаС колокольни с тревогой глядит в небеса.

мимо школы пройду, все мерещится что-то,Словно я там с ватагой последних тупицпроношусь хохоча, и стекает блевота С их незрячих и бледных, бессмысленных лиц.

как же в детстве я с ними, сбегая из школы,несся зимней порою – распахнут портфель.и казалось, остались лишь ветер веселый,наши крики и хохот, и мрак, и метель.

Илья Поклонский родился в Минске в 1999 году. Учился в СШ №19 и лицее № 2 г. Минска. Студент юрфака БГУ. Публикуется впервые.

***

135

мимо нас, словно в дымке, неслись очертаньяСтарых серых домов, желтых окон квартир,Я пытался сглотнуть теплый ком под гортанью,и до боли понять и почувствовать мир.

и унять странный крик, подступающий к горлу,Этот крик, что так рвался в морозную высь,там, где странная птица крыла распростерлаи два сумрачных глаза тревожно зажглись.

пусть тогда еще смутно, тогда еще блёкло,но я понял тот вещий, пророческий знак.млечный путь, словно меч над землею дамоклов,озарял нам дорогу в оснеженный мрак.

мы неслись в этот сумрак, еще и не зная,что нас ждет впереди, веселясь и крича…только кто-то стоял и глядел не моргая,и в ладонях его трепетала свеча.

Усталый, зябкий, тусклый свет от лунного огрызка, отметины холодных звезд в поблекшей пустоте, в железной дождевой трубе рыдает ветер-призрак, в ослепшем свете фонаря чернеет чья-то тень.

Устало смотрит небо вниз незрячими глазами, Струится отсвет фонаря в осенних луж стекло.кто в этом свете на углу как изваянье замер?он все стоял, и я стоял, и только время шло.

и только вниз глядела высь в мерцании алмазном, и листья желтые неслись со свистом мимо нас, Я робко в лужу посмотрел и в отраженье грязном в ней чистый отыскал один-единственный алмаз.

погас фонарь, исчезла тень, лишь я один во мракеищу алмаз в сплошной грязи и слышу, как вдали Грызут холодный труп луны продрогшие собаки и лают в грозной темноте, далекой от земли.

***

на ветру

Людмила вОрОБьёвА

критикА

«ПроБегала МиМо жизнЬ…»ПЕСЕННО-РОМАНТИЧЕСКИЕ МОТИВы

ПОЭЗИИ ТАТЬЯНы ЖИЛИНСКОй

Если в твоей душе осталась хоть одна цветущая ветвь, на неевсегда сядет поющая птица.

Китайская пословица.

Многие великие умы пытались разгадать тайну поэзии, но окончательно дать полное определение всей ее сути никому еще не удавалось, ведь каждый поэт при-вносит в мир что-то свое, глубоко индивидуальное. Размышляя о современной поэ-зии, мы обращаем внимание и на изменившуюся информационную среду, которая активно переделывает человека, стремясь лишить его нравственных ориентиров.

Поэтические произведения Татьяны Жилинской как раз противостоят разру-шительной лавине обессмысливания нашей жизни. Существует феномен инако-вости, присущий отдельным авторам, который находит отражение в их особом отношении к жизни и творчеству. Вот и у Татьяны Жилинской нет прямых отго-лосков чужих мелодий, ты веришь ее исповедальной искренности. Татьяна Ген-надьевна – автор поэтических сборников «Двое» и «Вечерок у телевизора». Не секрет, что все создания в чем-то похожи на своих творцов. И энергетическая нить творчества ткет удивительный узор на полях жизни, ускоряя ее темп и высвечи-вая живой архетип художника слова: «Пробегала мимо жизнь, подобрав подол… / С позабытых пустырей доносилось: «Гол»!/С позаброшенных дорог резко пахла пыль, / И торчал среди двора печки жженный киль».

Мгновенно увлекает ярчайшая образность и ритмичность, стихи напомина-ют киноленту, образно воскрешающую забытые кадры былого: «Две игрушки на скамье, кукла да медведь. / Польку мне не танцевать, песенки не петь./ Где-то детский голосок, в горле горький ком. /Пробегала мимо жизнь, просто босиком».

Ее поэзия располагает к стихотворно-песенному прочтению, открывая новые измерения искусства. Музыка и поэзия всегда были неразрывны. И для Татья-

137

ны Жилинской это великое единство двух сущностей – главная составляющая ее творческой судьбы. Не могут не волновать динамичные строки, обаяние которых невозможно до конца вербализовать, такое в них невероятное жизнелюбие, такая изящная музыкальность: «Три мелодии тоски – скомканный бемоль, / Диссонан-сом на полях жалкая триоль». Жизнь и творчество, как по нотам, расписаны в этих стихах. И лирическая героиня, эмоциональная, волевая и решительная, не-навязчиво напоминающая о своем присутствии, очень похожа на самого автора.

Татьяна Геннадьевна Жилинская – дипломант и лауреат многочисленных меж-дународных фестивалей и конкурсов в области литературы. Ей удается уникально сочетать многогранные таланты поэта и барда, режиссера и актрисы, занимаясь при этом научной и преподавательской деятельностью в Белорусском государ-ственном педагогическом университете.

Развивая жанр авторской песни, Татьяна Жилинская создает собственные лите-ратурно-музыкальные композиции, раскрывающие песенные возможности слова. Не будем забывать, что поэзия – душа истинного искусства: музыки, живописи, скульптуры, пластического танца. Там, где нет ее дуновения, искусство мертво. Поэзия охватывает все сферы нашего бытия, талантливо воссоздавая разнообраз-ные виды искусства.

Особенно выразителен певучий голос поэтессы, когда она говорит о любви. Зву-чит прекрасное соло женской души, трепетной и нежной: «Каждый день / Мучи-тельно, несносно / Про себя твержу одну строку: / «Прислонись ко мне!» / По-всюду осень / На траву, на крыши, венценосно / По листку роняет, по листку». Сливаются властные стихии души и глагола, плавно переходящие в интенсивный рефрен, чувственный и повелевающий: «Прислонись. / В манящем страстью теле, / Совладелец множества безделиц,/ Ты ведущий, ведом и ведом./ Прислонись…» Усиливается эмоциональное напряжение, будто идущее из далекой глубины веков, чтобы выплеснуться в заключительном аккорде: «Прислонись ко мне… и все такое – / Крепостное, дикое, мужское… / Прислонись… / и вылечишь меня». На антитезе, контрастных парадоксах построено стихотворение «Солги мне правду»: «Любимый мой, пожалуйста, солги мне. / По жалости и ласке – ностальгия. / И никому не верь, что время лечит… // Солги мне правду – / В правду я поверю».

Пронзительны своей исповедальностью и стихи «Знаешь», так схожие с го-родским романсом. Лирическая героиня изливает любимому всю душу, и струят-ся лирико-философские признания, пронизанные таинственной романсовостью: «Знаешь, и правда, десяток конфет шоколадных / Скушать спеша, да забыть, что февраль – бесконечен… / В разных накидках: досадных, парадных, несклад-ных – / Я торопилась, стремилась, спешила беспечно, / Вот и успела – сломать непостроенный мир… // Знаешь, прости за один непродуманный миг… // Зна-ешь… ты знаешь… ты все обо мне слишком знаешь…». В стиле песенной бал-лады написано проникновенное произведение «О них»: «Не на день расстава- лись – на миг, что зовется жизнь…» – этот миг бесконечности проходит через всю поэзию Татьяны Жилинской, преодолевая время и расстояние. Благодаря задан-ной высоте чувств, четкой и выверенной поэтической тональности, личная жизнь здесь приобретает общечеловеческое звучание, когда история отдельной судьбы не опускается до мимолетной, проходящей ситуации, а без пафоса и надрыва воз-водится в ранг драматической исповеди. «Не клялись, но смотрели… Смотрели в одно родство… / Боже, Боже – за что Ты не дал им один порог? / Так – и тыся-чам братьев, сестер … не дано / любить…» – извечная мольба всех влюбленных, обреченных на одиночество. Почему? За что? Возможно, испытания, что посыла-ются нам свыше, должны не только укрепить в нас земную любовь, но и указать

«пробегала мимо жизнь…»

138 Людмила воробьёва

путь к любви вечной, где все будет иначе? Кто знает… В Библейской книге Песнь Песней есть замечательные слова: «Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем» (Песн., 8:7). А в Новом Завете говорится: «Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» (1 Иоанна, 4:8).

Многие стихи Татьяны Жилинской исполнены пленительного очарования, их можно петь непринужденно и задушевно. Стихотворение «Если ты меня забудешь» поражает противоречивостью и неожиданностью переживаемых ощущений: «Если ты меня забудешь, что-то мы пропустим в жизни, / Что-то нас обгонит снова на доступном вираже… // Это время – будет нашим. Мы с тобой вдвоем узнаем / То, что с нами, вероятно, так и не произошло». Предмет любви заполняет тебя всего, и ты не спутаешь тонкий художественный почерк автора ни с каким другим, ведь в поэзии Татьяны Жилинской выразительно проявляется ее артистичная женская натура, изъявляющая волю побеждать. И ее стихи поднимают нас над бренностью бытия, придавая совершенно иную окраску осязаемой реальности.

Песенные произведения Татьяны Жилинской словно рифмуют любовную боль, а поэтическая партитура вбирает в себя невероятную концентрацию боли, как в сти-хах «Болезнь» и «Покаянное». Лирическая героиня выпевает извечную женскую тоску, безысходность, в ее горестной мелодии слышится и извечная мечта о счастье. Помните известный цветаевский стон: «Мой милый, что тебе я сделала!»? Метафо-рично и неординарно представляет тему и Татьяна Жилинская: «Извини, родимый мой, не смогла / Ни подшить подол, ни найти ключи… // Что теперь, растерянный, что теперь… / Извини, что голоса – не подам… / Ни найду ключи, ни открою дверь, / Не сошью наряд, а останусь там» («Игла»). В народных сказках игла олицетворя-ет неодолимые чары, «на конце иглы» затаилась смерть, но еще игла означает и веру, победу над злыми силами. «Так зачем нашел… Колко… извини… / Крепко в пальцах сжал, до чего – красив! / Прямо в сердце, знаю, теперь вонзишь / Из последних сил, из последних сил…» – таков финал этого своеобразного поединка, противоборства двух начал, у которого издревле не было победителей.

Обращается Татьяна Жилинская и к фольклорным традициям, в ее стихах встре-чается отчетливая песенная рифма, характерная для частушки. «Я молилась мыслям умным, / А в итоге – грешная… // Я хотела песен честных – / А достались – воль-ные… // Я искала правды сладкой, / А нашла – лишь горькую… // Я спасала чью-то душу, / А свою – посеяла», – текст выстраивается на противопоставлениях, здесь героиня подчас отрывиста, даже резка («Я слова стелила тихо»). В основе лири-ческого и музыкального произведения есть нечто общее – сильная эмоциональная составляющая. Вот и Татьяна Жилинская отдает тексты во власть песенной сти-хии, порой не конкретизируя ясности высказываний, допуская некую смысловую незавершенность, а в некоторых моментах наоборот излишне детализирует много-численные подробности, когда за внешним антуражем теряется внутренний мыс-леобраз. Отсюда, видимо, и крупные стихотворные формы, к которым она тяготеет.

Поэтесса смело использует народное слово, красочные обороты речи, колорит-ные выражения, расширяя границы русского языка, иногда встречаются в ее сти-хах и белорусизмы как результат взаимного соприкосновения наших литератур. У Татьяны Жилинской свои точные интонационные ходы, свои сюжетные инс-ценировки, чем-то напоминающие самобытные мини-этюды, поэтому написан-ное ею никогда не бывает бесцветным, вялым. Насыщенными образами, сочными красками, мистерией озорства переполнена ее «Шальная осень», щедро рассы-пающая последние сокровища и торжествующая во всем «урожайном» блеске, осень, собирающая и дарящая божественные плоды, совсем не боясь, «процвесть

139«пробегала мимо жизнь…»

и умереть», как сказал когда-то известный поэт. Ослепляющее изобилие образов заключают в себе и стихи «Простое желание», рисующие яркие приметы той зем-ли, где прошло детство, – малой Родины.

Чувство обостренного одиночества пронизывает стихотворение «Невстреча», отражающее взгляд современной женщины на окружающий мир и непосред-ственно на себя. «Сквозняки по переходам щекотали сонный город, / Просыпа-лись банкоматы, глупо фыркало / метро. / Осторожно крались тени чьих-то вкрадчивых / эмоций, / Пряча лица, пряча взгляды, запихнув себя в пальто…» – перед нами узнаваемая действительность и одновременно какие-то таинственные и отстраненные фантазии. Лирическая героиня Татьяны Жилинской сроднилась со своим городом, родство это созвучно эпохе. Тот или иной город проще понять именно через поэзию и песню, вдруг увидев его не только в привычном и обжитом пространстве, а и в пространстве вселенной:

Весна! Мой город окна моет, / Латает трещины по крышам…………………………………………………………………..Тебе идет модельный галстук / Харизматичного проспекта.Его ритмичность темпов, гам, стук… / Мой город, ты рождён поэтом!Разбей бульвары на катрены, / Сложи бордюры в дифирамбы!Диктуй дворцовые рефрены / Своим стеклобетонным ямбом!Рифмуй театров страстный трепет / С целебным гулом перезвонов!Родной мой, ты великолепен! / Весенний! Вымытый! Влюблённый!Город – это тоже личность, это столица, вызывающая целую гамму невырази-

мых чувств, переполняющих каждого, кто обязан ей единственным счастьем.Татьяна Жилинская, обладая исключительным художественным вкусом, по-

стоянно находится в поиске новых идей и впечатлений, что помогает ей постигать не только день сегодняшний, но и скрытую природу вещей, предметов, ведь вещи могут поведать о человеке больше, чем он сам. Наши вещи все помнят, потому что они живут гораздо дольше нас…

Из-под сколов и обломков время вылезло наружу.Беспокойной мелкой дрожью память ежилась, ворчала.Я всего лишь чищу кружку, я всего лишь мою кружку,Допотопную жестянку, у которой нет начала.

Как быстротечна жизнь! И как неповторимы люди! Во все века только незна-чительные, на первый взгляд, бесполезные вещи и были необходимы человеку больше всего! Обычная кружка дорога как память детства, она хранит родовое тепло очага, тепло маминых согревающих рук:

Я ее отчищу все же, подождет посуды племя, Вид для свалки, он абсурден в современной амплитуде.Ведь по сколотой каемке здесь мое застыло время.Я не знаю про начало, но при мне – конца не будет.

Наше прошлое глядит нам в глаза, и в старой кружке отражается время, соеди-няя все воедино, и мир предстает как целое, подчиняясь философским законам.

Татьяна Жилинская – мастер сюжета. Ну что, казалось бы, могут значить обык-новенные стоптанные тапки, повседневный атрибут наших будней? Автор создает психологичные миниатюры, пронизанные социально-бытовыми мотивами. В них сокрыта какая-то загадка, в них часть нас самих, нашей сущности: «Кто первый вставал – того и тапки. / И тапки тоже это знали. / Они повсюду успевали…» Оригинальная повесть-спектакль разыгрывается и в произведении «Пружины»,

140

наполненном живыми звуками, где каждая мельчайшая деталь одушевлена, ин-тимна. Не дают покоя ключевые слова-метафоры: «Пружины стонали, пружины скрипели…» – а ведь наверняка и в каждом из нас есть эдакая пружина, что натя-гивается подобно гитарной струне, готовой порваться в любой момент, как рвутся нервы, от накала эмоций. Настоящие шекспировские страсти, когда можно, под-няв октаву, дойти до трагической ноты, а снизив, получить комедию. Такова наша жизнь. Призрачны и нечетки ее пограничные состояния.

Взаимосвязь явлений, тематические и событийные пересечения, сопряженные с философским поиском истины, всегда волновали поэтов. «Время приходит, и… нет больше времени. / Грани размыты, обижены замыслы. / Прошлое теплым дыханием греем мы: / Что-то осталось нам… Что там осталось нам…» – пыта-ется постигнуть глубину нравственных категорий и Татьяна Жилинская («Тайной испуганы»). Человечество не пришло к высшей истине прозрения, а пока это не случилось, то неумолимы и слова Книги Экклесиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время рождаться, и время умирать… Время разбрасывать камни и время собирать камни», – вот неизбежный итог бытия, повторяющийся в вечном круговороте вселенной и человека. И если библейский пророк препод-носит суровый урок, то поэт оставляет нам надежду…

Натуралистичностью происходящего, мистической метафоричностью завора-живают стихи «Тайна спасения». Здесь Татьяна Жилинская беспощадна даже к себе, потому что страшен «наследственный вопль творцу», и все предсказуемо и неизбежно, судьба предрешена, когда «вывернув наизнанку и душу свою и плоть, / покличет тебя, как мамку, – одеться, подстричь, помочь…»

Автор стремится к широким философским обобщениям, высокому лиризму. Ан-дрей Платонов был убежден, что «писать нужно не талантом, а прямым чувством жизни». Именно таким и получилось волнующее и откровенное стихотворение «Баба Нина и баба Валя». «Побудьте со мной, отдохните немного. / С трудом до-брались до земного порога. / Путь был непростым из-за облачной дали, / Скажи, баба Нина, скажи, баба Валя?» – частные жизнь и судьба здесь приобретают все-общие черты, и весь смысл в том, что пока мы помним наших близких, мы вечны.

«Прекрасное заключено лишь в правде», – говорил Фридрих Шиллер. В прав-де оставаться собой, не забывая свои истоки, не предавая кровных корней, видит внутреннюю суть человека и Татьяна Жилинская. Набоковская «страстная энер-гия памяти» не дает поэтессе завершить начатый концерт, и она создает всё новые чудные мелодии из собственной памяти, и не только нотами, но и словами, порой не ожидая «больших гарантий» даже от песен. Она пишет неистово и обнажен-но «на границе, там, где память правит правдою и ложью, / Между ноликом и точкой на истерзанной странице». Ее лирическая героиня балансирует на погра-ничье чувств, эмоций и страстей, на тонкой грани между придуманным и настоя-щим, где нет середины. «Мне не нужна сестра по крови, / Я не приемлю жертв напрасных… / Смотрите – четкий иероглиф… / Созвучье рифм, согласных, глас-ных… / Вот так рождаются поэты! / В среде великих несчастливых», – скажет Татьяна Жилинская в стихах «Рождение поэта». Автор иронична, иносказательна, актерский талант позволяет ей чередовать мажорные и минорные ноты, и все-таки основное ее амплуа – утверждать возвышенное и прекрасное. Сегодня она находится на пике творческого подъема, талантливо сочетая в литературно-худо-жественном искусстве различные стили и жанры, удивляя всех многомерностью поэтического видения.

Людмила воробьёва

ЧасовнЯ

Протоиерей Павел БОЯНКОВ

рУсскаЯ Мозаика1. Стремление

В этой стране – вся моя грусть. Страницы старых книг, буквы «ять» и «фита», фотографии Государя и его семьи. Обломки кораблекрушения на морском берегу. Можно многое изменить, многое перестроить, но можно ли вернуть ту страну, сказочную и несбывшуюся Россию?

Вся боль моя – в этой стране. Говорят, что она догорела, как костер. Было время, и она согревала многих. А ныне – чуть тлеющие угли, и вот я протягиваю к ним руки. Похоже – я начитался Шульгина. Когда я вижу лики святых и ма-стеровых, царей и полководцев, великих княжон и наследника-цесаревича, мне делается больно за Россию. Та пагуба, что вновь постигает нас, заслужена нами сполна. Ведь Россия – не просто страна. Это олицетворенная крестная Идея любви и мира, а мы так бездарно предаем ее на разграбление.

Я весь там, далеко. Я родился в веке девятнадцатом, теперь уже благословен-ном, но при этом сохранил «память о будущем» до сего дня. Знал, что впереди Ленин, Свердлов, Троцкий, Сталин и многие-многие другие. И умер 2(15) марта 1917 года. «Смерть и жизнь – во власти языка…» (Притч.18.22).

2. «И откуду мне сие…»

Мой дом – моя крепость. Моя комната – моя Россия. Иконы в восточном «крас-ном» углу. На стене портрет дочери, фотография родителей, картины добрых моих знакомых. И книги, книги, книги… Вся великая русская история торже-ственно и церемонно проходит перед глазами, величайшие духовные сокровища открываются нищему наследнику.

Кремль и Грановитая палата, храмы Василия Блаженного и Покрова на Нерли. Рублев и Венецианов, Достоевский и Гоголь, преподобный Серафим Саровский и о. Алексий Мечев. Гремит стихира шестого гласа «Воскресение Твое, Спасе, ангели поют на небесех…», звучат стихи русских поэтов. Россия моя! Тебе, ро-

142 протоиерей павел Боянков

дившейся в незапамятные века и прошедшей «путем зерна», стоять вечно. И если когда-нибудь погаснет моя бессонная настольная лампа, то вместо нее вспыхнет заветная свеча с двенадцати Евангелий. «Кто я, и что жизнь моя…?» (I Цар.18.18).

3. Мы еще живы

Но мы еще живы. Если отец гордился званием русского офицера, если он был награжден за Сталинград орденом, медалью и обмороженными на обеих ногах пальцами, то мне просто стыдно сдаваться. Слишком часто нам бывает необходи-мо отступать до Волги, чтобы там объявить, что дальше для нас земли нет! Теперь нас гонят отовсюду, и даже в Москве мы лишь в гостях у «наших плюралистов». «Все разрушил враг во святилище» (Пс.73.3) и грозит превратить нас в народ без земли, если уж не удается пока сделать нас народом в земле. Да, мы еще живы. «Ибо золото испытывается в огне, а люди, угодные Богу, в горниле уничижения» (Сир.2.5). Мы живы, ибо «не смерть восхваляет Тебя» (Ис.38.18).

4. Сия вера – русская

Конечно же, я всегда буду на моей Родине, в России. Я нашел тому подтверж-дение, читая «об исконном восприятии русскими своего земного Отечества как образа вожделенного Отечества – Рая Небесного». «Сия вера – русская!» – так написал протоиерей Лев Лебедев. «Ни один христианский народ не имел такого восприятия своей земной Родины». Ведь там, высоко в небесах, среди сонмов святых, множество, даже большинство русских! Вот мысль великая, и жаль, что она не мне принадлежит. Миллионы мучеников, тысячи и тысячи исповедников, кровью своей достигших этих высот, – им ли не отмолить нашей России! «Смерть! Где твое жало?» (Ос.13.14).

5. Притча о выборе

Поблескивая на солнце медью и ведя в поводу усталого коня (воистину «где опустишь ты копыта?»), всадник оказался на распутье дорог. На замшелом валуне славянской вязью читались слова:

«Налево поедешь – все свое потеряешь, а чужим богатством богат будешь».«Направо поедешь – возвратишься туда, откуда насилу выбрался».«Прямо поедешь – со змеем сразишься».Задумался всадник. До чужого добра, богатства – ни зависти, ни охоты, а пуще

жаль своего. В болото, куда провалился на долгие годы и едва коня не сгубил, подавно не заманишь. Со змеем сражаться – сил хватит ли? Так и стоял он в не-решительности.

Неожиданно все решил конь. Тряхнув головой, не спеша, но уверенно, двинул-ся он вперед. Увлекая всадника, натянулся повод. Выбор был сделан.

Всадник вскочил в седло, поправил оружие. Они поехали прямо, где их ждала судьба. «Вот я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло» (Втор.30.15).

143часовня

Антифон – в буквальном переводес греческого «противогласие».

рУсские антифонЫ

1. О теплохладности

«…И ненавидети ми злых настави мя, молюся ти». Так, обращаясь к своему Ангелу хранителю, православный человек просит о даре ненависти.

Должно ли коробить такое Православие? Или все мы настолько привыкли к сладкому розовому сиропу? Тогда оглянись же вокруг, русский мой человек, «и глазной мазью помажь глаза твои, чтобы видеть» (Откр. 3.18).

Отчего мы проиграли в XX веке столько войн, отчего так легко приспособи-лись к жизни на земле, оккупированной врагами нашего Бога?

Вопросы эти важны как никогда, ведь мы теперь должны снова выйти на войну, и войну последнюю. Выйти одни против них всех. Выйти, имея измену у себя за спиной, в самой столице. Эта война – последний наш шанс спасти свою честь, честь народа и честь страны. Ибо страна, носившая имя Святой Руси и пере-ставшая ею быть, не имеет права на существование.

Неужто мы забыли, что «верный в малом и во многом верен, а неверный в ма-лом неверен и во многом» (Лк. 16.10)? Не сохранивший земную святыню – Ро-дину – достоин ли небесного Царства? Хуже того, неверный в главном, равно-душный к попранию Веры Православной, предавший ритуальным палачам Царя достоин ли Отечества? Не умеющий ненавидеть достоин ли Любви?

Самым исчерпывающим и честным ответом на эти вопросы (говорю хотя бы о себе) была бы внутренняя готовность встать (из-за удобного письменного стола с уютной настольной лампой) и уйти в заснеженные окопы вслед за Русским Во-ждем.

Что же мешает этому? «…Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих» (Откр. 3.15-16). Теплохладность. Это болезнь духа, заразившая многих, если не всех, вряд ли дерзнет сказать о себе, что «врата ада не одолеют ее» (Мф.16.18), ни за что не осмелится открыто выступить против сатанинского сборища, губящего землю (Откр. 2.9 и 11.18).

Оставим же ее и помолимся. Помолимся о ненависти к злым.«Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгнушаться

восстающими на Тебя? Полной ненавистью ненавижу их: враги они мне» (Пс.138. 21-22).

2. Ангел возмездия«Не напрасен мой путь, не случаен:Там – Россия, там – пламя и лед…»

В. Диксон

…Пусть они сегодня празднуют свою победу. Пусть, если им того хочется, снова почувствуют себя триумфаторами. Тогда, вслед за Вольтером, они кричали: «Раздавите гадину!» Но за это им неизбежно придется платить. И они заплатят.

144

Да, все это сборище не успеет отрезветь, в ослеплении своими мнимыми успе-хами и зазнайством даже не сможет догадаться о стремительности наших замыс-лов и действий. Для собственного спокойствия наши враги могут убаюкивать себя мыслью, что мы – только слепые медиумы чужих игр. В этом им предстоит разубедиться, когда мы вдруг разом всех их и возьмем! Так будет устранено все то, что ныне мешает России подняться с колен. Так говорю я – ангел возмездия. А пока враги наши, чье существование для грядущего русского порядка безсмыс-ленно и нецелесообразно, даже в самых кошмарных видениях не способны прови-деть свое поражение. Тем страшнее и сокрушительнее оно будет. Но сегодня речь не только и не столько о наших врагах. Речь о тех, кто сумел с автоматом в руках приподняться над холуйством и раболепством. О тех, кто поверх обманов и про-вокаций, прещений и анафем принес себя в жертву за будущую Белую Россию. Россию без гайдаров и бейтаров, без ельциных и руцких. За Россию не «Белого Дома», но Белого Царя. И пусть эта жертва для многих не была до конца осознан-ной. Но она, эта жертва, по-настоящему существенна лишь в мистическом плане, лишь как очередной результат извечной борьбы огня и льда. Много лет назад, военной зимою, генерал-мороз вмешался в дело и выступил на нашей стороне. И лед арийцев превозмог тогда пламя арийцев. Казалось, мы победили, мы вы-играли ту войну, но проиграли ее спустя полвека. И вот пришло время увидеть в тех событиях особый промыслительный смысл. Мы, сотканные из огня и льда, как бы восстали на свою собственную природу. Нас буквально бросили друг на друга. Для того, чтобы затем по-хазарски воспользоваться плодами победы. Так было… Ныне лед равнодушия начинает отступать перед огнем нашего дерзнове-ния. И, благодарение Богу, наступает время героев и вождей, время нашей буду-щей власти. Слава и честь и мир от Господа героям и вождям!

И здесь я, ангел возмездия, я спрошу вас всех: «Всякая ли власть от Бога?» Ибо подлая мысль о том, что каждая кухарка может управлять страной, до сих пор в ходу. Разве лучше кухарки бывшие член политбюро или чекист? И сам же отвечу.

Существует ли власть по Божией воле как милость (православная монархия) или по Божьему попущению как наказание (американоподобная демонократия) – природа ее всегда мистична. Следовательно, наше стремление к власти и наше овладение ею в будущем позволят осуществить точнейшую самопроверку.

Если мы будем достойны власти – мы непременно возьмем ее, и возьмем без спросу, без оглядки на «общественное мнение», без пошлых и дрожащих пресс-конференций.

Этот день придет, когда мы соберем всех настоящих русских в один толстый пучок, в одну крепкую русскую связку. И тогда нас никто не удержит. Это говорю я, ангел возмездия.

3. О многом

«…И дано было ему вести войну со святыми и победить их…» (Откр. 13.7). О прошлом ли это, о будущем ли нашем? Нужно было потерять в жертвоприноше-ниях гражданской войны четырех братьев, самому едва не погибнуть, всю жизнь прожить в изгнании, чтобы написать пронзительнейшие строки: «Всех убиенных помяни, Россия, егда приидеши во царствие Твое» (И. Савин). Но были ли ду-

протоиерей павел Боянков

145

ховно побеждены российские новомученики, не благодаря ли их таинственному донорству сумели мы выжить на этой щедро сдобренной кровью земле?

Но вот уже иссякает кредит, исполняются все отпущенные сроки, а «достойные плоды покаяния» (Лк.3.8) так нами до сих пор и не принесены. Мы почти столе-тие водимы по греховной пустыне Богоотступничества и Цареубийства, в мирно отходящих ко Господу православных старушках неумолимо утрачиваем свою по-следнюю церковность, а на смену им приходят все новые слепорожденные люди, люди глубоко не свободные, часто расслабленные до состояния биомассы.

И ведь если бы не знали мы, как Богоизбранность народа может превратиться в его сатаноизбранность, да и впали мы уже в руки такого народа, но по-прежнему покаяние далеко лежит от нас. Горе стране нашей от нераскаянности, горе ей от беспамятства!

И все же помилуй, Господи, помилуй и спаси горькую землю нашу, не ради нас, до безполезности черствых, но ради тех неповинных русских младенцев, «во общенуждии страждущих», «ради младенцев, иже не познаша десницы своея и щуйцы своея», чьи уста когда-нибудь возглаголят спасительную русскую ис-тину. Ради чистоты детских глаз, чистоты детских душ и сердец, доверчиво и не-замутненно обращающихся к Чаше Твоей, Господи.

И с мыслями о детях наших, с надеждою о них читаю я слова Твои, Господи: «Если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него» (Мф.7.11). И потому так настойчива молитва к Тебе, Господи, что сказано Тобою: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное» (Мф.19.14).

А в ином месте сказано: «Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном; и кто примет одно такое дитя во имя Мое, тот Меня принимает; а кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской» (Мф.18.3-6).

Буди, буди сие по слову Твоему, Господи! Да не останутся без покрова и за-щиты дети наши, которых с болью в сердце оставляем мы, уходя навстречу за-втрашнему дню и войне, не сегодня и не нами начатой.

Помогай же вам Господь, деточки-конфеточки! И да будет на все святая воля Его.

Необходимое послесловие

Все написанное предшествовало и сопутствовало трагическому событию, ушедшему теперь в прошлое, – расстрелу «Белого Дома» 4 октября 1993 года.

Газеты «Республика» и «Советская Белоруссия» поместили тогда заметки о со-вершении в Минском кафедральном соборе панихиды «по православным христиа-нам, невинно убиенным и погибшим за Отечество во дни смуты во граде Москве».

Эту памятную панихиду довелось отслужить мне, грешному.«И будет у вас кровь знамением на домах… и да будет вам день сей памятен»

(Исх. 12. 13-14).

часовня

владимир МАКАрОв

АрмиЯ

волки в овеЧЬей шкУре«Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в ове-чьей одежде, а внутри суть волки хищные» (Мф.,7, 15).

В последние два года не было недо-статка в интенсивных попытках само-пиара лидеров так называемой кампа-нии «Говори правду», которая пози- ционируется ими не иначе, как яко-бы непременный выразитель мнения «гражданского общества».

Даже плановый прием руководителя военного ведомства, на который запи-сываются данные лидеры, представля-ется как «общественная дискуссия с гражданским обществом» по обустрой-ству белорусской армии...

Кстати, весьма сомнительно, чтобы именно руководители кампании «Говори правду», например А. Дмитриев, пред-ставляли само гражданское общество…

30 сентября 2017 года в Белорусской военной газете опубликован материал «О диких криках озлобленья. Почему отечественные оппоненты власти пита-ются горчицей».1

В статье представлен анализ дея-тельности отдельных оппонентов вла-сти, раскрыты технологии дестаби-лизации, знание которых необходимо как соответствующим специалистам, работающим в сфере национальной бе- зопасности, так и широким слоям общественности, ибо верно сказано: «предупрежден – значит, вооружен».

В статье также раскрывались педа-гогические технологии по перевоспи-танию отдельных представителей оп-понентов (в том числе А. Дмитриева), которые являются не просто наследни-ками перманентных диссидентов, вы-росших в среде «коммунистической» элиты, а стали уже абсолютно самостоя-тельными, претендующими сегодня на решающие роли в альтернативном по-литическом процессе. В материале так и сказано: «Птенцы гнезда "певцов ком-мунизма" не просто оперились, а пре-

1 Макаров, В.М. О диких криках озлобленья. Почему отечественные оппоненты власти питаются горчицей // Белорусская военная газета «Во славу Родины». – 2017. – 30 сентября. – С. 2-3.

Владимир Матвеевич МАКАРОВ – полковник, начальник управления инфор-мации – пресс-секретарь главного управления идеологической работы Министер-ства обороны, кандидат педагогических наук.

147

2 макаров в.м. шок и трепет радикалов (еще раз о необходимости знания политико-психологических технологий дестабилизации) // новая немига литературная. – 2017. – №4. – С. 140-148.

вратились… Нет, конечно же, не в дра-конов, а скорее в птеродактилей (были такие летающие ящеры в юрском и ме-ловом периодах). Превратились и несо-поставимо превзошли своих прароди-телей в злобности и агрессивности… Получился, так сказать, новый вид – "политтехнолог-птеродактиль"».

В статье также дан совет всем оп-понентам, включая господина А. Дми-триева, – не надо говорить неправду, не надо претендовать на некое домини-рование в гражданском обществе и не надо «питаться горчицей» (как питают-ся горчицей по рецептам чиновников геббельсовского ведомства в описании Бертольда Брехта, подробно описано в предыдущей статье2).

Тем не менее гиперактивность так называемого «лидера» движения «Го-вори правду» А. Дмитриева в послед-нее время, мягко говоря, зашкаливает.

После неудачной кампании против парада войск в Минске 3 июля и ар-хибездарной антиармейской кампании в связи с учениям «Запад-2017» (не-состоявшейся попытки создания не-ких наблюдательных советов за ходом учений) господин Дмитриев всерьез взялся за обустройство и модерниза-цию белорусской армии, опубликовав даже серию предложений, написанных авторами «Говори правду» по лекалам некоторых стран, где все криминологи-ческие показатели в армиях в разы пре-вышают показатели Беларуси.

Весьма примечательно, что даже оппозиционные СМИ очень сдержанно относятся к этим идеям и не слишком охотно собираются рекламировать их автора.

В чем же причина столь мощного самопиара и гиперактивности «лиде-ра», не поддержанной даже «незави-симыми» СМИ? На кого работает сам Дмитриев и чего он добивается?

Об этом настоящая статья, посвя-щенная бакалавру политических наук и по совместительству лидеру движения «Говори правду» Андрею Дмитрие-ву. В названии статьи использовано знаменитое выражение из Евангелия, поскольку было бы в высшей степени некорректно использовать аллегорию «птеродактиль в овечьей шкуре».

Прекрасно стремление говорить правду – это можно было бы только приветствовать, если бы так называе-мая «правда по-дмитриевски» действи-тельно была правдой… Но обо всем по порядку.

Об Андрее Дмитриеве сведений не очень-то и много. Окончил ЕГУ, ба-калавр политических наук. Свободно владеет английским языком. Основа-тель Школы молодых менеджеров го-сударственного администрирования (SYMPA). Управлял собственным биз-несом. На президентских выборах 2010 и 2015 годов был начальником штабов Владимира Некляева и Татьяны Корот-кевич. Новым лидером кампании «Го-вори правду» Андрей Дмитриев стал относительно недавно. Он сменил в этой роли известного в свое время поэ- та Владимира Некляева. Но смена ли-дера сопровождалась серией нелице-приятных обвинений Дмитриева со стороны того же В. Некляева, что очень подробно освещалось в «независимой» прессе.

Еще бы, поэт и экс-кандидат в Пре-зиденты обвинил самого Дмитриева в том, что руководитель его избиратель-ного штаба и нынешний руководитель кампании «Говори правду» сотрудни- чает с КГБ: «Мне в голову не могло прийти, что меня так по-преступному обманывает мой начальник штаба». Бо-лее того, оказывается, не только Дми-триев, «а два человека из четырех тепе-решних руководителей “Говори правду”

Армия

148

имеют кураторов в КГБ». «И они сами мне про это сказали», – поведал Некля-ев.3

Здесь Владимир Некляев явно оши-бается. Заявлять, что Дмитриев явля-ется неким агентом белорусских спец- служб, – величайшая глупость. Дми-триев, по определению, не может быть секретным сотрудником. «Таких не бе-рут в космонавты», а тем более в спец-службы. Не берут и никогда не возьмут! Потому что в наших спецслужбах ра-ботают интеллектуалы, а Дмитриев к таковым относиться не может, ибо не поддается ни обучению, ни воспитанию (о попытках педагогической коррекции поведения господина Дмитриева под-робно написано в той самой статье «О диких криках озлобленья…»).

Следует честно признать, что на дан-ном этапе перевоспитание господина Дмитриева пока не увенчалось успехом. Как говорится, «не в коня корм». В част-ности, не по силам, видимо, Дмитриеву и его соратникам понять основы военного искусства, ибо не имеют они военного об-разования (но об этом несколько позже).

Впрочем, воспитывать никогда не рано и никогда не поздно. Поэтому у Дмитриева есть шанс, несомненно, ис-правиться и занять конструктивную позицию относительно своей роли в социальных процессах, которая никак не может быть выше его собственных способностей.

Тем не менее нельзя отказать бакалав-ру Дмитриеву в наличии определенных амбиций и даже некоторых навыков ра-боты в области политических техноло-гий. Что касается амбиций, то, как заявил сам новый лидер: «В 14 лет я однознач-но хотел стать президентом Беларуси». (К слову, не станет Дмитриев никогда Президентом – если не верите мне, про-читайте газеты, которые будут опублико-

ваны в 2020 году и в последующем).Сегодня амбиций у «лидера», может

быть, и поубавилось, но не настолько, чтобы перестать считать себя профес-сиональным политтехнологом и вер-шителем судеб.

При этом оказалось, что новый ли-дер даже не зовет народ на площадь. «Не зовем. Это решение принципиаль-ное. Но это не отказ от мирного про-теста. Как демократ, я верю в право людей на забастовку, на мирный про-тест. Если придет народ, люди, так как решат, что все, нужно выходить, то ни-чего здесь не произойдет кроме смены власти. И все эти пугалки, что придет Россия, безосновательные. Россия бу-дет пытаться договориться с новой вла-стью. Она не будет сразу сюда лезть. Но если это будет искусственная Площадь, такой Площадью всегда гораздо проще манипулировать. Поэтому это скорее не отказ от Площади, а пересмотр своей роли в общественных процессах. Наша роль сегодня – увеличение количества сторонников и объединение людей во-круг идеи перемен».4

Что хотел сказать новый «лидер», из этого путаного спича трудно понять. Надо полагать, бакалавр политических наук попытался привнести абсолютно новые идеи в теорию «ненасильствен-ной» смены власти, то есть теорию де-стабилизации социально-политической обстановки. Дескать, в нашей стране пока пытались создать лишь «искус-ственную площадь», а сам он за, так сказать, «площадь естественную», ког-да туда придет не два десятка человек, как на антиармейские акции белорус-ской оппозиции, а два десятка тысяч…

Только здесь Дмитриев или лукавит, или его уровень образования действи-тельно не позволяет понять, что такое в теории «цветных» революций проект

4 http://www.belaruspartisan.org/politic/306128/

владимир Макаров

3 https://euroradio.fm/ru/neklyaev-ya-dumal-chto-u-menya-est-komanda-gotovil-ploshchad-2015-goda; https://charter97.org/ru/news/2016/12/19/234937/.

149

«площадь», в основе управления кото-рой лежат закономерности психологии толпы…

В этом отношении не могу отделаться от мысли: а не взять ли белорусской армии шефство над господином Дмитриевым и не попытаться ли ликвидировать его ин-теллектуальную несостоятельность?

Как минимум можно попытаться обучить «лидера» основам психологии, предоставив возможность ознакомить-ся с работами Лебона и Фрейда или, на худой конец, работой французских авторов «Революционный невроз». В последней очень популярно описыва-ются примеры поведения толпы, кото-рую можно довести до состояния, ког-да, встретив царедворца, она буквально растерзала того, пожирая куски еще те-плого человеческого мяса. Было в исто-рии и такое…

Скорее всего, господин Дмитриев все же знает о настоящих целях про-ектов «площадь», но он же «говорит правду», что предполагает, судя по его поведению, говорить одно, думать о другом, а делать…

Что делал Дмитриев как политиче-ский технолог в предшествующий пе-риод – об этом свидетельствует явно неудачный опыт попыток хождения во власть Владимира Некляева.

В 2010 году Дмитриев возглавлял предвыборный штаб Владимира Не-кляева, который по результатам рабо-ты господина Дмитриева оказался со следами побоев на лице в медицинском учреждении, а потом и в следственном изоляторе...

А накануне самих выборов в белорус-ской военной газете была опубликована статья «Баран и котенок», написанная в жанре жесткой политической сатиры. Причем лично к Владимиру Прокопье-вичу Некляеву претензий нет. Он дей-

ствительно хотел говорить правду, в его понимании данного феномена. Но ока-зался поэт в полном распоряжении по-литтехнологов во главе с Дмитриевым.

О том, что это именно так, свиде-тельствует следующий пример из пред-выборной кампании экскандидата, за-кончившийся информационным скан-далом с легкой руки руководителей того самого предвыборного штаба. Все это подробно описано в статье «Баран и котенок».5 Впрочем, читайте сами.

В сентябре 2010 года все белорусские «независимые» СМИ заполонили сюже-ты о страшном убийстве… котенка. В убийстве бедного животного обвинялся Владимир Некляев. Реакция последова-ла незамедлительно – партия «Зеленые» уже 24 сентября 2010 г. потребовала от Центризбиркома не регистрировать как кандидата в президенты «убийцу котен-ка» господина В. Некляева.

«Белорусская партия «Зеленые» призывает Центризбиркомом не реги-стрировать в качестве претендента в кандидаты на пост президента Респу-блики Беларусь Владимира Некляева. Публичное бравирование политиком своего жестокого отношения к живот-ным ставит под сомнение его мораль-ный облик и заставляет задуматься об опасности, которую может представ-лять его кампания для общества».6

Причем поводом для публикаций и обращений в Центризбирком послужи-ли ответы самого Владимира Проко-фьевича в ходе Интернет-конференции 22 сентября:

ВОПРОС: В своем произведении "Армагедон. Драматычная паэма" Вы упоминаете о том, как в детстве убили кошку: "Мне было гадоў дзесяць, калі я злавіў і забіў котку. Яна жыла ў свіране, бяздомная. Я забіў яе, узяўшы за заднія лапы – галавой аб бятонны слуп. Доўга,

5 макаров в.м. Баран и котенок // Белорусская военная газета «во славу родины». – 19 октября 2010. – № 197. – С. 2.6 http://www.belaruspartisan.org/bp-forte/?page=100&back Page=13& news= 68036&newsPage=0.

Армия

150 владимир Макаров

размахваючыся, я біў і біў каціным це-лам аб бятон, у коткі галавы ўжо не было, а я ўсё лупіў, лупіў і лупіў!..» Кошку убивает один из Ваших героев, и опять же кошку мучает Ваш прототип в игре «Разбуди делегата».

Скажите, пожалуйста, убийство кошки – реальный факт из Вашей био-графии либо авторский вымысел? И если первое, как повлиял на Вас этот поступок?

ОТВЕТ: Реальный. Многое в дет-стве – в воспоминаниях о нем и в его фиксациях – тайна. Например, присту-пы детской жестокости… Во мне такое случилось только раз, но все же случи-лось. Как, почему?.. Обычными спосо-бами сам себе я не мог это объяснить, поэтому и попытался проанализиро-вать в драматической поэме…7

Но главный вопрос в этом спектакле остался за кадром. Дело в том, что в ко-манде В. Некляева есть специалисты, которые достаточно умело построили психологическую стратегию обеспече-ния «узнаваемости» самого Владимира Прокофьевича и привлечения внима-ния общественности к его кампании «Говори правду». Почему же тогда эта команда в ходе онлайн-конференции пропустила явно провокационный во-прос, сведший на нет любые усилия по пропаганде В. Некляева как кандидата в президенты?

Тем более что обращение в Центриз-бирком – относительно слабый удар по имиджу В. Некляева. При желании при-знание в убийстве котенка могут интер-претировать как минимум в качестве подтверждения отклонений в поведении Владимира Прокофьевича на грани па-тологии – акцентуации характера эпи-лептоидного типа, например.

Объяснение этому феномену может быть лишь одно. Самого В. Некляева всерьез никогда и никто, включая его

же команду (штаб во главе с Дмитрие-вым), не рассматривал как реальную кандидатуру для победы на выборах. Впрочем, это подтверждают даже «не-зависимые» социологические иссле-дования, показывающие, что рейтинг Владимира Прокофьевича меньше, чем допустимая ошибка выборки. А сами оппозиционные СМИ абсолютно верно отмечают, что В. Некляеву в принци-пе невозможно набрать критическую массу популярности. Для чего же тогда затевать всю эту игру? Для чего тра-тить огромные средства и заказывать многотысячные тиражи «рекламной» продукции для Некляева (только в Ли-пецке в типографии «Букинист» выпу-щено сначала 200 000 листовок, а затем ещё 50 тысяч с логотипом «Я пришел, чтобы вы победили»)? Зачем идти на явное нарушение законодательства о выборах, распространяя эти листовки задолго до этапа агитации?

А может быть, все гораздо проще, и роль В. Некляева в большой антибело-русской игре заключается лишь в созда-нии образа будущего «мученика», «уз-ника совести», пострадавшего в борь-бе против «режима»? Тогда понятно, что котенок – это лишь один из прие- мов коммуникации с целью привлече-ния внимания к самому В. Некляеву. Тогда понятно, зачем распространять сотни тысяч листовок, идя на явное на-рушение законодательства…

Учитывая наращивание интенсив-ности кампании, ежедневное размеще-ние в глобальной сети соответствую-щих материалов, широкое привлечение международных СМИ к личности В. Некляева, вполне реально прогнозиро-вать встроенность данной кампании в более изощренную игру антибелорус-ских сил, где самому В. Некляеву (ко-торый объективно не может в принципе никому составить никакой конкурен-

7 онлайн-конференция с владимиром некляевым. ответы на вопросы читателей «Салідарнасці» http://gazetaby.com/index.php?sn_nid=31274&sn_cat=32 22.09.2010.

151Армия

ции на выборах) уготована роль, увы, «жертвенного барана». К сожалению, это не плод больного воображения.

За последние десятилетия техноло-гия целенаправленной дестабилизации и смены власти, применявшаяся для разрушения СССР, а в последние годы и для смены власти в ряде республик на постсоветском пространстве, доведена до высокой степени эффективности.

Понятно, что сам В. Некляев может и не знать о подобных технологиях. Вряд ли он знает и о материалах рас-следования Генеральной прокурату-рой СССР обстоятельств трагических событий в Вильнюсе в 1991 году и о публикациях того же А. Буткявичуса в литовском еженедельнике «Обзор» 14 апреля 1999 года.

Но должен же он знать известного на весь мир писателя В. Пяткявичуса и его книгу «Корабль дураков», где весьма точно описывается, как мастера провока-ций ведут жертвенных баранов на бойню под лозунгами псевдодемократии!

У тех, кто ведет игру против Респу-блики Беларусь, за душой ничего свя-того нет, а значит, вполне вероятен уже опробованный сценарий, когда к якобы пропавшим без вести «узникам сове-сти» добавится еще один – господин В. Некляев. Отгадайте с трех раз, на кого спишут очередную пропажу?

Что же делать Владимиру Проко-фьевичу?

В мировой практике есть примеры совмещения высокого творчества и мастерства ведения больших полити-ческих игр. Например, Киплинг – пре-красный поэт и выдающийся стратег разведки. Именно ему принадлежит термин «большая игра»…

Вам, Владимир Прокопьевич, ка-жется, что и Вы ведете собственную политическую игру. Но Вы заблуждае-тесь. Не Вы заказываете правила этой игры. Вы, как показано выше, даже не

пешка, а сама площадка, на которой разворачивается антибелорусское дей-ство. Бросайте немедленно эту «де-мократическую» тусовку, если хотите оставаться белорусским поэтом».

Все это было написано в 2010 году. Кстати, в упомянутой статье было раз-мещено также стихотворение Влади-мира Некляева «ДУБОЎКА»:

Асколак шкрабануў рыдлёўку. Баліць яшчэ у зямлі вайна...Па доугай вулщы ДубоўкіНа ручніках плыла труна…Это, пожалуй, единственный слу-

чай, когда в государственных СМИ за последние более чем полтора десятка лет напечатали его стихотворение. Но это стихотворение другого Владимира Некляева – советского поэта…

Но и сегодня уместно предложить Владимиру Прокопьевичу – бегите прочь от Дмитриевых и компании, в среде которых нет и не может быть ни-чего реального.

Это предложение более чем актуаль-но, ибо, судя по поведению нового лиде-ра «Говори правду», Владимир Некляев уже отработанный материал – пришло новое поколение политтехнологов, для которых поэзия противопоказана.

Сегодня Дмитриев позиционирует сам себя как политик, действующий в конкретной ситуации без использо-вания «революционных» идей смены власти и стремящийся идти даже на взаимодействие с госорганами, якобы в интересах простых людей: «Я не Папа Римский, чтобы говорить людям, как им жить, и давать им пример правиль-ной жизни. Я инструмент, благодаря которому часть общества, которая под-держивает наши ценности, может эти ценности продвинуть вперед и увидеть те изменения, на которые мы рассчиты-ваем». Хорошо сказано!

Как «инструмент» Дмитриев готов идти на компромиссы, готов разговари-

152

вать с властью, и все это делается, ко-нечно же, только в «интересах людей»: «Нужно более толерантно относиться к своим людям, с пониманием, перестать делать идеального белоруса, и если он в эту рамочку не попадает, кричать «ка-кой кошмар» и выкидывать его из на-шего правильного мира. Нужно расши-рять пространство для людей. Они бу-дут более комфортно себя чувствовать и в свою очередь начнут слушать вас».8

Прекрасные слова, отличные идеи, так сказать, «правильного мира»! Толь-ко вот ведь беда – у господина Дмитрие- ва уже был опыт работы на поприще большой политики как руководителя предвыборного штаба, и этот опыт, к сожалению, показывает, что его резуль-татом становятся весьма печальные по-следствия (пока для экскандидата Не-кляева)…

Как сказано выше, в предыдущей статье, «Андрею Дмитриеву и его со-ратникам был дан дружеский совет – не надо говорить неправду, не надо претендовать на некое доминирова-ние в гражданском обществе. А то ведь до сего времени, видимо, Татьяна Короткевич искренне считает (с лег-кой руки, надо полагать, руководите-ля ее предвыборного штаба господина А. Дмитриева), что белорусская армия – это «армия, где мужчины только чистят картошку, убирают хлев со свиньями и строят генеральские дачи».9 Так и хо-чется попросить госпожу Т. Короткевич: «Огласите весь список, пожалуйста…»

Поэтому более чем актуальны се-годня слова из Евангелия: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные» (Мф.,7, 15).

8 https://zapraudu.info/esli-my-ispolzuem-interesy-vlasti-v-svoih-tselyah-pochemu-eto-ploho-bolshoj-razgovor-s-liderami-govori-pravdu/9 http://www.belaruspartisan.org/politic/320500/

владимир Макаров

ISSN 2077-1495

В номере:Анатолий АНДРЕЕВВладимир БАТШЕВ

Светлана СЫРНЕВАЕлизавета МАРТЫНОВА

Алексей ЯШИНДмитрий МИЗГУЛИН

Диана КАНВладимир МОЛЧАНОВ

ПОДПИСНОЙ ИНДЕКС:для индивдуальных подписчиков – 00352

для ведомственной подписки – 003522 2/2018