Н .В . Пращерук

ПСИХОЛОГИЗМ ПРОЗЫ И.А.БУНИНА 1909 — 1913 ГГ.

Вопрос о психологизме И.А.Бунина мало изучен, хотя еще в 1914 г., анализируя произведения художника 1910-х гг., К.И.Чуковский заметил: «...Бунин неожиданно стал живописцем сложнейших человеческих чувств и после неудачных попыток оказался таким изощренным психологом, ведателем глубей и высей души человеческой, какой не могли и предвидеть читатели его прежних вещей»1.

А между тем в осмыслении проблемы «Бунин-психолог» современная наука до сих пор во многом остается на уровне констатации отдельных наблюдений. Нет специальных работ, посвященных принципам изображения человека в творчестве художника. Ученые, в основном, рассматривают исходные антропологические взгляды писателя, определяют область его нравственно-философских исканий2.

Расцвет психологического мастерства Бунина, обусловленный взаимодействием целого ряда литературных и внелитературных факторов3, относится к периоду 1910-х гг. — одному из важнейших в творческой эволюции художника. Интересный материал для исследования представляют произведения Бунина 1909 — 1913 гг., реализующие сознательное стремление писателя изобразить «душу русского человека в глубоком смысле» и связанные с актуализацией в общественном и художественном сознании эпохи.

Самые первые наблюдения над текстом показывают, что Бунин рассматривает психологию человека в «плотном» предметном окружении, в потоке текущей повседневности. Анализируется не просто сознание человека, а определенный тип мироотношения, складывающийся из сложной совокупности впечатлений, эмоциональных состояний, переживаний. Художнику важно явить единство бытового и сущностного, неразложимость разного рода непосредственных реакций героя и движений его душевной и умственной жизни. По этому принципу, организующему всю повествовательную систему произведений писателя, выстраивается мир бунинского персонажа: «Все слышнее доносился нудный стон кабанов, — и вдруг этот стон превратился в дружный и мощный рев: верно, кабаны заслышали голоса кухарки и Оськи, тащивших к ним тяжелую лоханку с месивом. И не кончив дум о смерти, Тихон Ильич кинул папиросу в полоскательницу, надернул поддевку и поспешил на варок. Широко и глубоко шагая по хлопающему навозу, он сам отворил закуту... Думу о смерти перебивала другая: покойный-то покойный, а этого покойного, может быть, в пример будут ставить. Кто он был? Сирота, нищий, в детстве не жравший по два дня куска хлеба... А теперь?»4. Это фрагмент из «Деревни» прекрасно иллюстрирует, как конкретное душевное состояние героя, дающее представление о его внутренней жизни в целом, постигается через ту реальность, которая «подключается» к психической деятельности. Подробности и приметы, относящиеся к разным срезам бьггия человека, переплетаются в «сплошном течении» (Л.Гинзбург) с его душевными движениями.

Подобный прием, как известно, уже был освоен Чеховым. Сравните, как передается состояние Анисима («В овраге»), уезжающего из села после свадьбы: «Когда выезжали из оврага наверх, то Анисим все оглядывался назад, на село. Был теплый, ясный день... Всюду, и вверху, и внизу, пели жаворонки. Анисим оглядывался на церковь, стройную, беленькую — ее недавно побелили, и вспоминал, как пять дней назад молился в ней; оглянулся на школу с зеленой крышей, на речку, в которой когда-то купался и удил рыбу, и радость колыхнулась в груди...»5.

Чеховская установка выражать чувство героя через конкретную предметную реальность была близка Бунину. Его персонажи отличаются обостренной восприимчивостью к действительности, повышенной впечатлительностью. Это их личная черта — и черта целой культурной эпохи, углубившей интерес именно к сфере впечатлений человека. Целостность внутреннего состояния героя передается Буниным через его восприятие, которое совмещает изначальную психологическую «зараженность» предметов реальности и сиюминутные реакции на них. Так, переживаемая Натальей («Суходол») мука «выброшенности» из родной, близкой жизни окрашивает всю воспринимаемую ею действительность и одновременно как бы корректируется этой действительностью: «И телега, выбравшись на шоссе, опять затряслась, забилась, шибко загремела по камням... Звезд за домами уже не было. Впереди была белая голая улица, белая мостовая, белые дома — и все это замыкалось огромным белым собором под новым бело-жесгяным куполом, и небо над ним стало бледно-синее, сухое... А телега гремела. Город был вокруг, жаркий и вонючий, тот самый, что представлялся прежде чем-то волшебным. И Наташка с болезненным удивлением глядела на разряженный народ, идущий взад и вперед по камням возле домов, ворот и лавок с раскрытыми дверями...» (3,155— 156).

Однако, воссоздавая вслед за Чеховым многозначную целостность внутренних состояний героя, Бунин совершенно иначе трактовал их сущность. «Для прозы и драматургии Чехова нехарактерна концентрация переживаний в каком-либо одном внутреннем событии, душевном движении... Поток внутреннего мира чеховских героев разливается широко, вяло и небурно, омывая в своем течении все оказавшиеся на пути вещи», — верно пишет А.П.Чудаков6. Бунинский герой, напротив, отличается «одержимостью», он сосредоточен на одном: его внутренний мир выстраивается не просто по единому эмоциональному признаку, а по принципу нарастающего психологического напряжения. Чехов лишь обозначает переживание героя, подчеркивая его автономность, — Бунин в разнородности впечатлений своего персонажа всегда обнаруживает ведущую психологическую доминанту, разрабатывает идею однонаправленности личности. Такая художественная задача требовала особых поэтических средств. Весьма показательно, что Бунин остался невосприимчив к такому чеховскому приему как «овеществление, или опредмечивание чувства», при котором «психический феномен сравнивается с явлением физического мира или прямо уподобляется ему»7. Мы не найдем у него характеристик, подобных чеховским, например, такого рода: «Ему казалось, что голова у него громадная и пустая, как амбар, и что в ней бродят новые, какие-то особенные мысли в виде длинных теней» («Учитель словесности»). Бунину оказался чужд и прием прямой или опосредованной анторопоморфизации: «Говорили тихо, вполголоса и не замечали, что лампа жмурится и скоро погаснет» («Три года» — 9 , 13); «И эхо тоже смеялось» («В овраге» — 10,161).

И это тем более симптоматично, что такие приемы, усиленные влиянием модернизма, широко использовались в прозе 1910-х гг. Ярко «овеществленно» изображают своих героев многие современники Бунина: И.Касаткин («Домой»): «Как эта муть вечерняя, обложившая степь со всех сторон, тихонько заползает в грудь и ширится там тоска. Горячим свинцом дошла до сердца, тихонечко придавила его и сердце закипает, сердце ропщет...»8; АСерафимович («Город в степи»): «В огромные окна инженерова дома смотрит все та же мертво колеблющаяся, все заслоняющая непроглядная сухая муть. Елена Ивановна говорит: «Боже мой, ведь это — сама тоска»9; Е.Замятин («Уездное»): «Будто и не человек шел, а старая воскресшая курганная баба...» 10. В произведениях тех же авторов встречаем частые примеры «очеловечивания» физических предметов и явлений. У Е.Замятина «медленно умирает в тоске лампа», у А.Серафимовича — «песок незримо, но неустанно и неотвратимо вползал».

Бунин в этом плане стоит особняком. Он идет по пути интенсификации косвенных приемов, избегая прямой, нарочитой экспрессии. И, думается, дело здесь не только в верности художника классической традиции. Чтобы передать сконцентрированность внутреннего состояния героя и одновременно показать психологическую достоверность такого состояния, писателю понадобилось иные художественные приемы. 3 . Гиппиус, сравнивая в свое время «Деревню» с «Мужиками», остроумно заметила : «Бунин не Чехов: в книге нет легкости и остроты чеховских «Мужиков»... Бунин не чертит, не рисует; а долго, нудно, медленно рассказывает, показывает»11.

Прием прямого «овеществления» был вытеснен косвенным «опредмечиванием». Это нашло выражение в системном использовании повторяющихся деталей и на уровне произведения в целом, и на уровне отдельных его фрагментов. Бунин не боялся и таких повторений, которые переходили из произведения в произведение, становясь символической приметой его стиля (например, образ «пыли»). Трижды встречается в великолепных картинах суходольской природы такая примета, как «мелкий, сонный лепет тополей»; нарочитым повторением слов — белый, по камням, гремела — художник создает впечатление интенсивности переживания героини во фрагменте, который цитировался нами ранее (С.З.). В «Последнем свидании» мотив несостоявшейся любви и неосуществленности жизни проведен «лунной» темой. С помощью этой темы моделируется общая психологическая атмосфера рассказа: «В лунный осенний вечер, сырой и холодный, Стрешнев приказал оседлать лошадь. Лунный свет полосой глубокого дыма падал в продолговатое окошко... (4, 70). В сырых лунных полях тускло белела полынь... Лес, мертвый, холодный от луны и росы... Луна, яркая и точно мокрая, мелькала по голым верхушкам... Луна стояла над пустынными лугами (4, 71). Как печально все это было при луне! (4, 72). Луна садилась» (4, 75). Очевидно, что в определенно заданной автором природной реальности обыгрывается традиционный мотив свидания при луне. И подчеркнутое повторение «лунной» темы (на двух страницах текста образ луны возникает восемь раз!) — это не только выражение горькой авторской иронии и прием передачи внутреннего состояния героя, это также фактор создания сконцентрированности этого состояния.

Такой же смысл угадывается и в принципиальной ориентации бунинской детали на воздействие в ряду других, в ее «смежности», «втянутости» в круг иных подробностей. Жуткое ощущение от безглавого Меркурия рождается у молодых Хрущевых, посетивших

Суходол, в последовательно расширяющейся сфере других ощущений и впечатлений. Это впечатление от иконы «Путеводительницы», пережившей несколько пожаров и расколовшейся в огне, от «тяжелых, железных задвижек», которые висели «на тяжелых половинках дверей», от непомерно широких, темных и скользких досок пола в зале и маленьких окон, от «зиявших раскрытых дверей... — туда, где были когда-то дедушкины покои». И когда снова в повествовании возникает образ Меркурия, он обязательно ведет за собой всю эту вереницу впечатлений, насыщенных ужасом и сладостью воспоминаний о прошлом, о ранее живших здесь людях. Деталь «включает» ассоциативный механизм, выполняющий функцию «приращения» к сиюминутному состоянию героя груза его прежних переживаний.

Достичь необходимой концентрации внутреннего мира персонажа и довести конфликт в его душе до крайней степени помогает Бунину широкое использование такой формы речевой организации текста, как фрагмент внутренней речи героя, непосредственно включенный в поток внешних впечатлений: «А все-таки я пьян!» — думал он, чувствуя, как замирает и бьет в голову сердце... Он останавливался, пил и закрывал глаза. Ах, хорошо! Хорошо жить, но только непременно надо сделать что-нибудь удивительное! И опять широко озирал горизонты. Он смотрел на небо — и вся душа его, и насмешливая, и наивная, полна была жажды подвига. Человек он особенный, он твердо знал это, но что путного сделал он на своем веку, в чем проявил свои силы? Да ни в чем, ни в чем!» (4, 43—44). Такая форма повествования, очень динамичная, сориентированная на резкую переключаемость «голосов» и имитирующая прерывистый внутренний монолог персонажа, превосходно опредмечивает то или иное состояние, показывает его лихорадочный, предельный характер.

Вообще, как верно отмечала исследовательница Б.Бунджулова, «Бунин — художник наиболее «стилистический» из русских классиков. В его творчестве все основные проблемы доводятся до уровня стиля и выражаются в форме стиля»12. Вовлеченность всех элементов художественного текста в целое проявляется в оригинальном построении бунинской фразы. Смысловой отрезок, характеризующий непосредственного героя, начинается обычно союзом «и»: «Ездят по пыльному проселку, рядом. По пыльному проселку поехал и Тихон Ильич. Навстречу ему пронеслась ободранная извозчичья пролетка ... а в пролетке — городской охотник... И Тихон Ильич сердито стиснул зубы: в работники бы этого лодыря! Полдневное солнце палило, ветер дул горячий, безоблачное небо становилось грифельным. И все сердитее отвертывался Тихон Ильич от пыли...» (3, 23). Повторение подобным образом организованных фраз моделирует беспрерывность потока жизни и дает ощущение включенности человека в этот поток. А тенденция к концентрации повествования выражается в особом пристрастии художника к употреблению некоторых опорных в семантическом отношении слов, таких, например, как опять и вдруг. «Сад казался особенно редким на серебре снега, испещренном фиолетовыми тенями, аллея — веселой, широкой. И опять, нахмуренный, злой, Игнат пошел по ней на деревню, к бабе шинкарке. И опять очнулся перед вечером на скате в лужок, насквозь промерзший, изумленный» (4, 13— 14). Автоматизм поступков бунинского героя воплощает идею его инертного существования и одновременно свидетельствует о каком-то интенсивном внутреннем переживании, мешающем думать, оценить то или иное действие.

Повторы слова вдруг дают впечатление предельности или исчерпанности конфликта.

О Захаре Воробьеве мы читаем: «И вдруг почувствовал такую тяжкую, такую смертельную тоску, смешанную со злобой, что даже закрыл глаза... И вдруг, размахнувшись всем туловищем, далеко отшвырнул ногой сгол вместе с зазвеневшей бутылкой... И твердо пошел на середину большой дороги. И дойдя до середины, согнул колени — и тяжело, как бык, ухнул на спину, раскинув руки» (4, 46, 47). Звучит мотив трагически-бессмысленного конца, неожиданного для героя, но закономерного с точки зрения логики самого характера в его безудержной силе, страстности и ограниченности.

Как мы видим, одним из принципов бунинского психологизма становится активное отталкивание от чеховской эскизности и дискретности в изображении душевной жизни и возвращение в новых условиях к «предельной» психологии Достоевского. Интерес к крайним проявлениям человеческой психики и поведения был характерен для прозы 1910-х гг. в целом, он вызывался необходимостью осмысления недавних социально-исторических потрясений. Критика того времени, уловив своеобразие литературной ситуации и новое качество формирующегося психологизма, в своих оценках резко противопоставила друг другу имена классиков. «Чехов хотел убить в нас Достоевского», — считал И.Анненский, выражая точку зрения многих13.

В прозе тех лет создается мир, за которым угадывается «атмосфера сгустившейся жизненной трагедии» (О.В.Сливицкая). В произведениях действуют герои гипертрофированно противоречивые (Афонька Крень у Чапыгина), нередко они наделяются патологическими страстями (Захар Короедов у Серафимовича, Шалаев у Ремизова и др.). Бунинские персонажи не являются исключением: они живут во власти болезненных страстей, порой совершают убийства и преступления. Попытка изображать будни оборачивается «цепью ужасных событий, уничтожающих само понятие: будни»14. Бунин часто изображает смерть.

Сближало художников и драматическое переосмысление темы «случайного семейства». Отчужденность близких людей, их вражда, акты отцеубийства и братоубийства составили существенный материал для психологических «штудий» писателей. Рассказы «Веселый двор», «Я все молчу», повести «Деревня» и «Суходол» — оригинальный вклад в освоение этой темы. Психология распадения самых органических человеческих связей обретала выражение в новом освещении темы наследования — «одной из наиболее острых и трагических в литературе 1910-х годов»15. Мотив вырождения рода («Суходол» и «Город в степи» А.Серафимовича) или напрасного ожидания наследника («Деревня» и «Печаль полей» С. Сергеева - Ценского) стал структурообразующим в создании характеров.

Следовательно, обнаруживая связь с закономерностями литературного развития, бунинская проза наследует «снятую» традицию «предельной» психологии. Тенденцию к «расщеплению» человеческого характера, к показу внутреннего мира героя в непримиримых контрастах, сближающую Бунина с Достоевским, исследователь В.Гейдеко, например, считает основным принципом изображения человека в художественной системе писателя16. Такая точка зрения может бьггь принята только отчасти.

Многие современники Бунина реализовали идею амбивалентности героя в основном на уровне исключительных, не без патологии ситуаций и поступков, их психологизм страдал от модернистских «перехлестов». Бунин же стремился к полной детерминированности всех

действий персонажа. Ему было близко толстовское представление: все, что между рождением и смертью, в принципе объяснимо17. Бунинский мир произведений 1910-х гг. при всей его тенденции к объективности остается авторитарным. Рассказ действительно ведет повествователь, предельно обезличенный, лишенный индивидуальности. Однако он не занимает по отношению к героям нейтральной позиции и не уравнен с ними. За ним всегда угадывается автор, потенциально наделенный пониманием процессов внутренней жизни персонажей. Бунинский герой оказывается в принципе последовательно объяснимым.

Сближаясь с Толстым в плане отношения к персонажу, художник не мог принять толстовский метод «объяснения» психологии, разлагающий психическую деятельность до элементарных составляющих. Бунин, как уже отмечалось, передает диалектику внутренней жизни через последовательно сменяющийся ряд объемных психологических состояний. И хотя каждый этап движения внутренней жизни соотносится с импульсом, идущим извне, «окружен» конкретной ситуацией и возникает как бы «изнутри» неподготовленно, он тем не менее всегда тяготеет быть объясненным какими-то более глубокими, не сиюминутными, не внешними причинами. И о них автор знает заранее.

Функцию объяснения могут выполнять у Бунина используемые им элементы статической характеристики персонажа, нередко довольно пространные. Эти авторские пояснения содержат психологическую оценку и при этом лишены какой бы то ни было гипотетичности: «Кузнец был горький пьяница и тоже полагал, что умней его во всем селе нет, что и пьет-то он по причине своего ума» (3, 303); «Непроще, скрытнее его не было малого во всех Извалах» (4, 7—8).

Приобщить к пониманию психологии героя может и его прошлое, которое вводится в повествование разными способами: в форме авторской предыстории («Деревня», «Ермил», «Веселый двор»), воспоминаний героев («Суходол») или его «присутствия» в репликах персонажей («Последнее свидание»). Возвращение в прошлое героя важно для художника как возможность дать конкретную, социально-историческую мотивировку его психологического облика. Но это и момент реализации авторской мысли о неисчерпаемости человеческой личности ее актуальным содержанием, стремление проследить в характере «связь времен». Поэтому в художественном исследовании человека органично слиты конкретно-исторический план и глубинно-универсальный, позволяющий увидеть в сознании «остатки» вековой истории. Вековое прошлое может, по мнению художника, сообщить герою черты «первобытности», «первичности», а его существованию — неподвижность, инертность. Нередко об этом говорится прямо, заостренно : «Против караулки... стояла полная, ясная, но не яркая луна... И глядела она прямо в окошечко, возле которого лежал не то мертвый, не то живой первобытный человек» (3, 292). «Все эти люди, двигая бровями над своими темными очами, наитием, инстинктом, острым, точным, как у каких-нибудь первичных особей, мгновенно чуют, угадывают приближение дающей руки...» (4, 230). В других случаях, как, например, в рассказе «Пыль», такое отношение к прошлому реализуется опосредованно, обычно через сравнение с Востоком18.

Однако прошлое в бунинском «объяснении» человека обладало и совершенно иным качеством. Оно являлось средоточием былого величия и высоких национальных традиций. Такой подход к художественному осмыслению национальной истории и ее влияния на личность

мы находим в рассказах «Захар Воробьев», «Лирник Родион», «Хороших кровей», отчасти в «Худой траве» и «Всходах новых». Двойственное, сложное отношение к прошлому писатель выразил в дневниках. В 1911— 12 гг. читаем такие записи: «Как дьявольски густы у некоторых мужиков бороды — что-то зоологическое, древних времен»19; «У одной избы стоял мужик — огромный, с очень обвислыми плечами, с длинной шеей, в каком-то высоком шлыке. Точно пятнадцатое столетие. Глушь, тишина, земля»20 (Сравните в «Суходоле»: «И глубокая тишина вечера, степи, глухой Руси царила надо всем...»). В то же время он записывает, что «на Прилепах один крестьянин казался ему великим удельным князем — умным, с чудесной доброй улыбкой. Вот кем Русь-то строилась»21. Поэтому вряд ли можно согласиться с исследователями, которые трактуют тему «древней Руси» в концепции художника сугубо в негативном ключе, рассматривая ее как проявление фатального пессимизма Бунина22.

Объясняющая направленность бунинского психологизма заключала в себе тенденцию к обобщению, стремление перекинуть мост от конкретно-личного к типологическому. Художническое видение писателя направлено на индивидуальное, но всегда с ориентацией на ту идеальную модель, которая вбирала наиболее выразительное, типическое и извергла лишнее и случайное23. Отсюда структурная «выстроенность» бунинских персонажей. Стремление подвести героя к определенному типу психологии и поведения реализуется уже на уровне первоначального обнаружения образа — в портрете.

Погружая портрет в подробности текущей жизни персонажа, Бунин придает особое значение портретной детали. Традиционно этот элемент психологического анализа выступал средством индивидуализации героя. Бунин сознательно идет на узнаваемость портретной детали, создает из нее общую примету. «Густоволос, морщинист, коротконог» Ермил; отец мужа Евгений («При дороге») — «коротконогий мужик в черной бороде»; «коротконогим вором» назван Никанор в этом же рассказе; «коротконогого веселого Сашку» мы видим в «Последнем дне»; Дениска в «Деревне» «ростом... не вышел, ноги его, сравнительно с туловищем, были очень коротки»; «ладного, коротконогого, чем-то довольного солдата» встречает Хрущов из рассказа «Пыль». Через дисгармонию внешнего автор высвечивает ущербность внутреннего, а также «метит» общей печатью родственные характеры, показывает их широкое бьггование.

В числе таких примет — сумрачность многих бунинских персонажей. «Курчав и сед, крупен и сумрачен» старик Авдей Забота («Забота»); Никанор («Сказка») — «мужик еще молодой, но сумрачный». В этом же ряду — Петр («Последний день»), «усвоивший себе манеру шутить сумрачно»; Иван («Ночной разговор»), «очень глупый, но считавший себя изумительно умным», который «все суживал свои сумрачно-иронические глазки»; Евгения («При дороге»), глаза которой «играли сумрачным весельем». Сумрачность является знаком ограниченности, духовной неразвитости героя.

Устойчивые элементы портретных характеристик, воспринятые в контексте целого ряда произведений, становятся носителями закрепленной авторской оценки. Такой прием наряду с использованием «принципа дополнительности» (Н.Гей) в создании образов, с символизацией и осложнением функции пейзажа говорит о типизирующем свойстве бунинского психологизма.

Вместе с тем Бунин — это художник, д ля которого характерен синтеизм, универсализм

философского и художественного миропонимания. Ему близки мысли Толстого о человеческом «я» как носителе и воплощении общего бытия, универсальных законов жизни. Человек для него не равен, как, например, для Чехова, индивидуальной судьбе, он интересен «как частица мира, несущая в себе наследие веков, подчиняющаяся всеединым законам»24. Эти идеи влияли и на принципы изображения человека в прозе интересующего нас периода.

Так, рассказ о русском захолустье и его представителях под пером художника обретает бьггийный размах благодаря тому, что существование каждого из героев и мир провинции в целом соотнесены с глубинным мотивом смысла и ценности человеческой жизни, обретшим в произведении удивительно емкий образ — «чаши жизни». Стремление к концентрации смысла, к символизации образа русского захолустья ощутимо в этот период у М.Горького («Окуров»), у Е.Замятина («Уездное»). Однако сам характер символизации в каждом из произведений свой, особенный. У Замятина обобщающим адекватом художественного содержания явился акцентно-доминирующий образ «уездного», в котором соединилось прежде всего историческое и культурологическое прочтение темы провинциальной жизни, у Горького подобную функцию выполнял образ «безысходной скуки», «скучной непроходимой пустыни», дающий психологическое «приращение» к трактовке темы. При этом художественный мир и того и другого автора выстраивался мотивом отъединения героя от общей жизни, его обособленности от большого мира, «уездности». У Бунина мы, напротив, находим подход, соединяющий «захолустного» человека с общим законом жизни.

Такое сущностное, «всечеловеческое» измерение персонажей питает все произведения писателя, создавая многослойносгь характеров и реализуясь в разных психологических мотивах. Мотив призрачности, неподлинности существования объединяет целый ряд произведений о деятелях материального порядка. В «Деревне» он выражается прямо, зримо, в размышлениях и переживаниях персонажа и получает символическое обобщение в оценке героем собственной жизни («платок, изношенный наизнанку»). Чаще характер таких героев, стихийный строй их мыслей и чувств исключал возможность прямого обращения к столь серьезным проблемам. Поэтому такой мотив обычно растворен в общей художественной ткани, выражается косвенно через сложно организованную систему авторских оценок («Хорошая жизнь», «Забота») или через удачно найденный повествователем обобщающий образ («Князь во князьях»).

В произведениях, рассказывающих о русских саморазрушителях («Веселый двор», «Иоанн Рыдалец», «Суходол», «Я все молчу») главным становится мотив неоцененности человеческой жизни — вопрос, который содержался в первоначальном тексте «Веселого двора» — «имеет ли человек право распоряжаться собою, как ему угодно?». Факт стихийного самоубийства Егора исследуется художником как проявление противоречий национального бытия и как обнаружение трагизма искажения человеческой природы. Под углом искаженное™ законов жизни трактуется болезненно-изломанный Шаша, упорно уничтожающий естественное для человека равновесие с миром. Ермил и Игнат выступают как индивидуальные воплощения победивших в человеке темных сил, делающих его способным на преступление.

Воспринимая человека как «частицу мира», сам факт личной оценочное™ этого героем, проявляющийся в способное™ или неспособное™ ощущать свое единство с миром, художник использует как критерий его человечное™. Для Бунина чрезвычайно ценна способность

личности растворяться в мире, воспринимать себя частицей целого. В одном из наиболее «бытийных» рассказов исследуется важнейшее, по мнению художника, человеческое качество — почувствовать себя в мире «худой травой», а потому спокойно принять мысль о своем скором конце. Эта черта сопряжения, возможности включать себя в некий целостный миропорядок восходит, по Бунину, к добрым традициям национальной культуры.

Нужно отметить, что интерес к «бытийным» вопросам характерен в этот период для многих. Однако стремление Бунина к психологической и художественной достоверности помогло ему избежать откровенно модернистского звучания, отличающего трактовку таинственных сил бытия в судьбах героев, например, у С.Сергеева-Ценского («Печаль полей», «Движения») или у А.Серафимовича («Пески», «Город в степи»).

Психологизм Бунина имеет синтетическую природу. Принципы изображения человека, открытые предшествующей русской прозой, органично восприняты и преобразованы художником в новое качество. Бунинский синтеизм отвечал усложнившемуся представлению о личности и ее отношениях с миром.

ПРИМЕЧАНИЯ

Чуковский К. Ранний Бунин//Вопр. лит. 1968. №5. С.92.

См.: Келдыш В А . Русский реализм начала XX века. М., 1975. С.114, 122, 129; Долгополое А . На рубеже веков. Л., 1985. С.295; Крутикова AM. «Чаша жизни» И.Бунина и споры о смысле человеческого бытия в начале XX века//От Грибоедова до Горького: Из истории русской литературы. Л., 1979. С. 106— 124; Солоухина О.В. О нравственно-философских взглядах И А . Бунина//Русская литература. 1984. № 4. С.47—59; Аинков В.Я . Мир и человек в творчестве Л.Толстого и И.Бунина. М., 1989. С.90— 170. Исключения представляют переизданные в последнее время исследования, содержащие важные наблюдения о психологизме Бунина: Ильин И. О тьме и просветлении. М.: Скифы, 1991; Мальцев Ю . И.Бунин. М., 1983; а также: Сливицкая О.В. О природе бунинской «внешней изобразительности»//Русская литература. 1994.№1. С.72—80.

См. об атом: Усманов А Д . Художественные искания в русской литературе конца XIX — начала XX веков: Автореф. дис. ... доктора филол. наук. Л., 1977; Гинзбург А . О литературном герое. Л, 1979; Крутикова AM. Реалистическая проза 1910-х годов (Рассказ и повесть)//Судьбы русского реализма начала века. Л., 1972. С.164—227; Пращерук НМ. Художественная концепция национального в прозе ИА.Бунина 1909—1913 годов: Дисс. ... канд. филол. наук. Свердловск, 1989. С.149— 157.

Бунин И А . Собр. соч.: В 9 т. М., 1965. Т.З. С.49. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.

Чехов А .П . Поли. собр. соч. и писем: В 30 т. Т.10. С.159. М., 1977. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.

6Чудаков А. Мир Чехова: Возникновение и утверждение. М., 1968. С.255.Чудаков А. Указ. соч. С.251.

Касаткин И. Лесная быль. М., 1916. С.132.

Серафимович A .C. Собр. соч.: В 4т. М., 1987. Т.1. С.244.

'"•Заветы. 1913. №5. С.99.

Крайний А. Литературный дневник//Русская мысль. 1911. № 6. Огд.З. С.15.

Бумджулова Б .Е . Стилевые особенности прозы И.А.Бунина: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1972. С.5.

Анненский И. Книги отражений. М., 1979. С.ЗО.

Полоцкая Э Л . Реализм Чехова и русская литература конца XIX — начала XX вв. (Куприн, Бунин, Андреев)//Развитие реализма в русской литературе. Т.З. М., 1974. С.131.

1 М уратова К .Д . Роман 1910-х годов. Семейные хроники//Судьбы русского реализма начала XX века. С.127.

' Гейдеко В. Чехов и Бунин. М., 1976. С.121.

См.: Днепров В 1 Искусство человековедения. Из художественного опыта Льва Толстого. Л., 1983.

См. подробнее об изображении Буниным «чувственно-инстинктивных, духовных недр человеческого существа» в кн.: Ильин И. О тьме и просветлении. М., 1991.

Бунин И Л . Собр. соч. в 6 т. М., 1988. Т.6. С.334.

Там же. С.341.

Там же. С.338.22 ф

См.: Кучеровский Н.М. Эстетическая концепция жизни в киммерийских рассказах И.А.Буни­на//Русская литература X X века. Калуга, 1971. Сб.З. С.109—155 и др.

Гинзбург А . О психологической прозе. Л., 1977. С.298.

Крутикова A .B . В мире художественных исканий Бунина//Литературное наследство. Т .84. Кн.2. М., 1973. С.116.

SUM MARY

PSYCHOLOGICAL REALISM OF L.A.BUNIN’S PROSE OF 1909 — 1913

The article offers an original approach to the subject of «Bunin as a psychologist» and reveals a synthetic nature of Bunin’s psychological realism.

N. V. Prastcheruk